В шестом или в седьмом классе (уже и не помню точно) ко мне за парту подсадили Кольку Кашина – круглого отличника, розовощекого толстячка с добрым, неконфликтным характером.
Видать, надеялись, что под его влиянием я наберусь ума-разума, перестану хулиганить и смогу подтянуться в учебе. Перевоспитаюсь, короче говоря.
Незаметно пролетела четверть. Каким я был, таким я и остался…
А Колька за это время научился травить анекдоты, палить из рогатки по консервным банкам, сбегать с последних уроков и многому другому, чего отличникам делать не полагается.
В его дневник непонятным образом начали протискиваться «четверки», за которые в школе и дома он получал непривычный для него выговор.
Однажды, скучая на уроке, я подбил Кольку сочинить на спор стишок – о чем угодно, лишь бы в рифму и не совсем глупый.
Призом победителю должно было стать денежное вознаграждение, из кармана побежденного. О размерах вознаграждения я скромно умолчу, чтобы не насмешить нынешнее поколение, привыкшее оперировать совершенно другими цифрами.
…У доски, в тщетной попытке вспомнить, что от нее требуют, переминалась с ноги на ногу неисправимая двоечница Ленка Кучаева.
Смешно разевая рот, она уставилась в потолок, словно надеялась, что на его чисто выбеленной поверхности сами собой начнут проявляться строчки, которые она еще вчера вечером знала на зубок, но по всегдашней рассеянности теперь никак не могла вспомнить.
– Садись, Кучаева. Два… – Прозвучал вердикт педагога.
Ленка вздрогнула, шмыгая носом, доковыляла до своей парты и уткнулась лицом в ладошки. Плечи ее затряслись…
В другое время я непременно съехидничал бы по поводу Ленки, вызвав всеобщий смешок, но теперь мне было не до нее. Процесс творчества захватил меня целиком. Колька высунув и прикусив кончик языка, что говорило о его крайней сосредоточенности, тоже погрузился в сочинительство…
Муки творчества прервались неожиданно. Прогуливаясь по классу, учительница остановилась возле нашей парты. Я быстренько сцапал исписанный листок и, скомкав, спрятал в карман, а Колька, чудик, не успел. Ухоженная рука училки, блеснув перстеньком, ловко выудила из-под его рукава хваленую «каллиграфию».
…Колька стоял за партой по стойке «смирно», уткнувшись жирным подбородком в грудь, весь в капельках пота и красный как рак – такого мучительного стыда ему в жизни еще испытывать не приходилось.
А учительница, то и дело поправляя очки и раздраженно хмыкая, с заученным выражением бездарного, но старательного актера, на весь класс декламировала:
…Вот Кучаева вышла к доске.
И мычит она, как корова.
И, хотя рот кривится в тоске,
она не может вымолвить ни слова.
Вот учитель ставит ей «пару».
И она к своей парте идет.
И предчувствуя горькую «жару»,
Крокодиловы слезы, вдруг, льет…
Взрыв хохота, от которого даже шары светильников затряслись, вздыбился над классом.
Ленка подняла голову, размазывая по щекам слезы, растерянно огляделась по сторонам, ища поддержки или сочувствия и, не найдя их, разрыдалась еще сильней с визгливыми подвываниями, похожими на причитания безутешной вдовы по убиенному кормильцу…
p.s. Вот такой урок преподала мне жизнь в самом ее начале. Почему этот незначительный на первый взгляд эпизод так бережно хранит память, а множество других, более ощутимых в свое время, бесследно затерялись в ее лабиринтах.
И почему ни одной строчки я не могу вспомнить их своего сочинения, а Колькин стишок врезался в память так, что и каленым железом его не вытравить.
Не потому ли, что мне, под впечатлением прочитанной накануне книги, вздумалось писать про войну, о которой я имел весьма смутное представление, а Колька нарисовал кусочек жизни – той, что ежедневно мельтешит перед глазами, мучает и раздражает и не дает нам покоя ни днем, ни ночью.
