Пахло пылью, крапивой и зноем. Идти по такой духоте Сергею не захотелось. Да и торопиться, собственно, было некуда: автобус отправлялся в райцентр поздно вечером.
У крайнего дома Сергей заметил старуху. Она сидела у стены на скамеечке и жмурилась от высокого солнца.
— Мир дому сему, — поклонился Сергей.
— Водички бы мне, мамаша, попить.
Она встрепенулась по-молодому:
— А сейчас, соколик, сейчас. Ты откуда сам-то будешь?
Подстраиваясь под разговор, Сергей ответил серьезно:
— Дальний странник. Из города.
Не будешь же ей объяснять, что работаешь фотокорреспондентом в областной молодежной газете: незнакомым словом только беседу спугнешь.
— Вижу, что дальний,— сказала она обрадованно и, обтерев о кофту руку, деловито протянула ее Сергею: — Здравствуй, батюшка.
— Здравствуй, здравствуй, мамаша.
Старуха всплеснула руками, заохала:
— Ну-ко, устал ведь с дороги-то, батюшка. Ты бы в дом прошел, посидел бы на лавочке, передохнул.
— Не натоптать бы, — Сергей присел на порог разуться.
— Чего удумал-то? — замахала руками старуха.— Проходи, проходи к столу.
Но Сергей снял ботинки, остался в пестрых носках, хозяйка отметила это:
— Наши-то, мужичье, отродясь не снимут. На сапогах со всего поля грязища, а они так по избе и прошлепают, только ошметки летят.
— Ты посиди, малешко, я самовар поставлю… разглядывала гостя.
Сергей чувствовал себя в незнакомой избе как дома. Находившись по мягким половикам, он остановился у печки-лежанки и выразительно побарабанил ногтями по жестяной трубе, изъеденной огнем, будто молью:
— Как решето просвечивает.
— Да ведь как, батюшка, не просвечивать ей: ужо когда делана…
Сергей прошелся по мягким половикам, разглядывал наклеенные на заборку почетные грамоты и вслух читал: «За высокие надои… за достигнутые успехи… Сорокиной Аграфене Матвеевне…»
— Много же их у вас накопилось, Аграфена Матвеевна.
— А тут не только мои. И Нюркины, — повторила незнакомое для Сергея имя хозяйка.
Она зачем-то бросилась к окошку и, распахнув обе створки, легла на подоконник. Нижнее стекло в раме было разбито и держалось благодаря крестовинам лучинок. «Выпадет», — механически подумал Сергей.
Но распорки крепко зажимали стекло с обеих сторон — из избы и с улицы. Старуха долго прислушивалась к знойной тишине, но улица в эту сенокосную пору будто вымерла, и Аграфена Матвеевна спросила, оправдываясь:
— Кажись, по звенышку кто-то побарабанил?
Сергей недоуменно пожал плечами.
— Может, ветер, — предположил он.
— Ветер, милок, знамо, ветер, — лукаво подтвердила старуха и подмигнула ему.
Какое-то странное ожидание застыло в ее глазах.
Сергей, привыкший во время командировок к дотошному деревенскому любопытству, когда у тебя с первой минуты знакомства выведают, и откуда ты родом, видел, как тяжело хозяйке удержаться от подобных вопросов. Он ждал, что — рано ли, поздно ли — любопытство пересилит застенчивость.
Но Аграфена Матвеевна не торопилась с расспросами. Она вытащила из погреба кринку холодного молока, поставила ее перед гостем, а сама села к стене, и радостными глазами следила, как Сергей крупными глотками пьет молоко, как на столешницу падают прилипшие к потному донышку кринки крошки сухой земли.
Аграфена Матвеевна вся лучилась доброжелательностью. Кажется, Сергей никогда не встречал таких добрых лиц.
А если на фотографии оттенить глаза, если дать только их и, может, чуть-чуть прихватить надбровье, потому что путаница морщинок лишь подчеркнет доброту светлых глаз?..
Сергей вспотел от счастливого нетерпения. Он посадил Аграфену Матвеевну в угол, зеркалом направил ей на глаза пучок света и несколько раз щелкнул затвором.
Потом он вывел ее на улицу, снял под окнами на скамеечке — и с ладошкой у глаз, как будто Аграфена Матвеевна кого- то выглядывала, и в платке, без платка, и анфас, и в профиль…
— Да ведь хватит, поди? — взмолилась она, однако по голосу было ясно, что внимание гостя радовало ее. — Уж как молодую, по всякому-то… Бабы скажут: от Нюрки не отстает…
— От дочери, что ли?
— От нее, от кого же еще? — Аграфена Матвеевна пристально посмотрела на гостя, но ничего не сказала.
Когда вошла в избу, достала из комода конверт с фотографиями, вытряхнула их на столешницу. На всех было одно и то же улыбающееся лицо. Перед фотографом Нюрка усердно кокетничала.
— Извертелась вся, — осуждающе сказала старуха.
Профессиональным глазом Сергей отметил, что снимки неважные:
— Любитель делал.
— Знамо, любитель, — закивала старуха и сообщила шепотом.— Писала Нюра: жениться надумали с ним… Да уж женились, поди…
Она безнадежно махнула рукой:
— А ведь, батюшка, кто его знает, какой он, любитель-то. А ты откуда знаешь, что он любитель?
Сергей рассмеялся в ответ и тем самым утвердил ее в подозрении.
— Ой, проказник, — погрозила она сухим пальцем. — Нашел над кем шуточки-то шутить…
— Проговорила я с тобой самовар-то. Погасло уж, и уголька не увидишь…
Жила Аграфена Матвеевна одиноко.
— Была изба звонкая, да стала глухая, — сказала она и, чтобы понятнее было, добавила:— Петька-то, старший мой, на войне сгинул . Ванька тоже. Нюрка вот на чужой стороне…
Аграфена Матвеевна развела руками:
— Я теперь как кукушечка. Только куковать не умею…
Она рассказывала о себе сурово, будто о постороннем человеке:
— Мужик мой, Петр Африканович, помер еще в том годе.
Сергей поежился от ее леденящего голоса, в котором замерзли давно и боль и горе.
Была изба звонкая… Под потолком и сейчас не выкручено из матицы вековое кольцо, в котором перетерся, наверно, не один очеп, качающий зыбку с ребенком. Теперь оно почернело от времени, но оставлено, видно, в надежде, а вдруг и в этом доме поселится еще босоногий гомон.
— Вот взяла бы Нюра, приехала… Хоромы наши большие, места хватило бы. У нее ведь работка-то, ну-ко, тяжелая — с кирпичом все. А сама-то она у меня хворостиночка. Какая из нее каменщица? Легче камня сама-то…
Сергей засмеялся:
— Да на стройке, мамаша, каменщиками сплошь девчата.
Но Аграфена Матвеевна не поверила.
— Товарки-то Нюрины как устроились… Верка Жилина — кобыла кобылой — в туфельках на работу ходит. Ключ от клуба — на пальчик, и крутит себе. Не тяжел ведь ключик-то. И я б покрутила… Ну, а доярок возьми — все по часикам: до обеда одна, с обеда другая. Руками и не доят теперь — электричеством… Попадья раньше так не жила, как нынче наши бабы живут.
— Ну? — подзадорил ее Сергей.
— А вот и «ну»… В поле пешком не ходят, на машине катаются…
— И вы от такой жизни отправили дочку в город?
— Да ведь такая жизнь недавно настала, — оправдываясь, ответила Матвеевна. — А я ей добра хотела.
— Ну, а теперь как?
— А и теперь добра хочу.
Сергею понятна была ее тоска. И он ругал себя, что ненароком укорил старую женщину в том, в чем и не виновата она совсем.
— Ну, ничего, мамаша, — говорил он не те слова и сам чувствовал, что не те.
Но других он просто не мог сказать, другие были не у него. Не одну зиму дожидается Аграфена Матвеевна, когда привезет их дочка. Не забыла ль она там о материнских слезах и глухой избе, помнит ли о кольце, которое истосковалось по очепу?
Сергей допил из кринки потеплевшее молоко.
— В какую цену у вас молочко, мамаша?
— А не знаю, голубчик. У нас продавать его некому.
Вот и продавать его некому, а все б добавка была к колхозной пенсии…
Сергей достал из кармана мелочь, отсчитал — больше все равно не возьмет — и выдвинул их на середину стола.
— Ты, батюшка, это… Не обижай, — расстроенно сказала старуха.— Ты убери их подальше, деньги-то… Не было их, и это не деньги…
Но она быстро оттаяла от обиды и в лукавой усмешке поджала губы:
— Ты лучше бабу свою проверь, не возьмет ли с тебя за обед рублевку.
Сергей обескураженно сгреб мелочь в ладонь. И чтобы загладить неловкость, напросился заменить в раме стекло.
— Вот за это, батюшка, я тебе поклон до земли отвешу.
На кухне по-гусиному зашипел самовар. Хозяйка, разохавшись, скрылась за ситцевой занавеской.
— Чай, батюшка, будем пить, — закричала она оттуда, гремя конфоркой, — А окошко успеется… Да у меня и алмазу- то нет… Надо к Саньку Митрохину за алмазом бежать. А Сан- ко-то в поле…
Но Сергею не терпелось сделать то, что надумал.
— Мы обойдемся и без алмаза.
— Да успеется ведь, — сказала старуха.
И Сергей, почувствовав, что она не верит в его мастеровитость, загорячился:
— Без алмаза сделаем. Было бы стекло… А шерстяные нитки найдутся?
— Зачем, батюшко, нитки-то? Ты…
Она вдруг замерла на полслове и, вытянув шею, вся обратилась в слух. В сенях что-то шуршало. Старуха резко толкнула дверь.
Испуганно шарахнулись в сторону куры, переполошно захлопали крыльями, заквохтали. Аграфена Матвеевна закричала на них сердито:
— Весь мост изгадили! Кыш, кыш отсюда!
Она суматошно стала готовить к обеду стол, изредка поглядывая, чем занимается гость. А он вынес на улицу табуретку , накеросинил в лампе, шерстяную нитку, натянул ее по стеклу и поджег.
Нитка пылала оранжевым пламенем, пока Сергей не залил ее водой, пока не хрустнул стеклом по горевшей линии. Облом получился ровный. Сергей улыбнулся обрадованно и повторил операцию.
Он мог бы конечно, выкроить прямоугольник стекла и проще: придавить линейкой — и отломить. Но рисковать не хотелось: а вдруг образуется скол?
Аграфена Матвеевна выглядывала у Сергея из-за плеча и дивилась:
— Ну-ко, ловко-то как у тебя выходит… С огнем да с полымюшком. Уж верно сказано: работа в руках горит…
Сергей, не обращая внимания на похвалу, неторопливо собрал инструмент и перенес табуретку к окну.
Старуха догадливо побежала в дом:
— Молоток-то забыли ведь… Я сейчас, я в окошко тебе подам.
— Без хозяина-то дом сирота… Крышу вот надо перекрывать. И косяки-то — сам видишь — как дупло выгнили… Рамы червяк источил…
— Ну, рамы еще ничего, — солидно заметил Сергей.— А вот зауголки трухлявые. Венца три заменить не мешало бы.
— Не мешало бы, батюшка, не мешало бы, — согласилась она. — А ты сам-то мастеровой, видать?
— Да как сказать… В общем, приходилось заниматься и по плотницкой части — отец учил, — скромно признался он.
— Ну-ну, приходилось.
За стол, уставленный деревенскими яствами, Сергей садился уверенно, по праву работника.
Аграфена Матвеевна глядела ему в лицо, словно надеясь увидеть в его глазах еще что-то такое, чего он все время недоговаривает.
— У меня у Нюрки жених-то — плотник…
И просверлила Сергея подозрительным взглядом.
— Нынче ведь детки какие пошли, — не вытерпела, пожаловалась она гостю. — Намедни приехала Манька, Терешкина, так, батюшка, до дому добежать не могла, к товарке свернула… Не успели бы потом-то наговориться… А отец с матерью ждут… Уж мужик ее — куда как спокойной — и то не вытерпел, один к тестю пошел. Хорошо, стариков-то знал, а ежели б в глаза не видал?..
Она выжидающе замолчала, и Сергея враз охватило жаром: да уж, бедная, не перепутала ли его с кем-нибудь Аграфена Матвеевна?
А у старухи плясали в глазах бесенята.
— У меня Нюра тоже плутовка, — загадочно проговорила она.— Спрячется где-нибудь, а мужика-то вперед подсунет. Проверь, как, мол, встретит тебя…
Ох, материнская святая наивность… Когда ты прозреешь? Тысячелетия проносятся над грешной землей, а матери все остаются мученицами, потому что в груди у них веками горит неистраченная любовь к разлетевшимся детям, потому что неистребима слепая надежда в возможность повторить то, что все-таки больше не повторится.
Сколько же надо было передумать Аграфене Матвеевне, переболеть ночами, в глухой избе, чтобы верить в звонкоголосое счастье: хоть и замуж вышла, приедет Нюра, покажет «любителю» ту половицу, по которой сделала первый шаг? И еще не одна попена шлепнется о щелястый пол, не один очеп проноет избе извечную песню…
Сергей поежился от озноба, не зная, что ему делать, как разуверить старую женщину в том, в чем она уверена.
Аграфена Матвеевна поставила в центр стола зеленоватую поллитровку.
— Открывать бутылку-то? — спросила она, неспокойно прислушиваясь к тишине улицы.
— Да что вы? Зачем?
— Нюру-то бы сюда, — будто подсказывая гостю, что нужно делать, сказала она.
И Сергей, сознавая, что затягивать время жестоко, не в силах был все же оглушить Аграфену Матвеевну признанием. Он отказался от рюмки, сославшись на душную дорогу. А она, приняв это за продолжение игры, усмехнулась:
— Да куда тебе торопиться-то?
— Нет, мамаша, пойду.
Аграфена Матвеевна не вытерпела, спросила в упор, в чем не сомневалась ни на минуту, но о чем молчала, давая гостю возможность убедиться в том, что теща приветлива:
— Уж не зять ли ты мой? Не Алексей ли Иванович?
Она ждала, что зять удивится ее прозорливости, признается ей во всем, и тогда влетит с улицы Нюрка, повиснет на шее у матери.
— Нет, Аграфена Матвеевна, я не зять.
Она слезливо смотрела ему в лицо, не веря и удивляясь такой жестокости, не в силах сказать ни слова.
Он перешагнул порог, спустился по лестнице, а она шла следом за ним и все ждала чуда.
Он помахал ей рукой и потом долго оглядывался.
