Высокий, крепкий еще старик за долголетие и жизнестойкость прозванный Живулей, записывается в регистратуре сельской больницы на прием, занимает очередь и садится на длинный деревянный диван.
— Тебе можно бы и без очереди,— говорит ему впол-голоса сосед по дивану.— Доктор-то ведь, надо быть, тебе сродник.
Живуля полон внутренней гордости, и это неопределенное слово «сродник» обижает его, но он берет себя в руки и сдержанно, сухо и неприязненно отвечает:
— Да и какой еще сродник-то?.. Если в точности сказать, так выйдет, что он мне единокровный внук, а я ему дедушка.
Рядом с Живулей садится старушка, долго вглядывается в него потухшими глазами, потом неторопливо шамшит запавшим ртом:
— Игнат Фотеич, ты ли это, батюшка? Зачем сюда? На внучка поглядеть, что ли? Бывало, сам гораздо лечил, а теперь в больницу пришел; не действуют, видно, на самого-то себя свои-то средствия?
— Когда-то лечил, а теперь бросил, не занимаюсь,— резко отвечает дед.— А лечить, верно, лечил вас, болящих, жалеючи! Больница-то где была? За сорок верст отсюда, два дня хорошей езды на каждый прием. Как прихватит вас, так и тащитесь к Игнату Фетеичу: попользуй, родной, помоги, умираю. Вот и ломаешь голову-то, чего бы такое присоветовать, чтобы на пользу пошло. И ведь, случалось, поправлялись, потом благодарили меня, а это обозначает, что и от меня разами польза была.
— Польза-то редко получалась, все больше так, без последствий,— возражает старушка.— Я ведь вот смолоду ногами страдаю лечилась у тебя, но такой и осталась, какой была, резвости в моих ногах не прибавилось.
— Так ведь я тебе прописал муравейник в кадке запаривать и держаться в этом составе, а ты один раз посидела да и бросила. Известно, что в таком сидении приятности мало, но потерпеть бы тебе тогда следовало…
— А вот твой внук, жить бы ему да радоваться, гораздо меня поправил,— не слушая его, тягуче продолжает собеседница.— Теперь я вся живая стала и ногами гораздо владею… в магазин хожу… сама пенсию получаю… а по летам в ближнем лесу грибы еще собираю, так что его леченье… не твоему чета.
— И сравнила же ты, умная голова с длинными ушами,— возмущается Живуля.— Он учился шестнадцать годов, а я только три да и то больше молитвам. Мне ведь всем сердцем хотелось помочь людям, но лечить-то приходилось по наставлениям моего покойного батюшки, который к этому делу тоже имел пристрастие, и по своим соображениям. Вот внуку и передалась, видно, наша страсть, он по нашей линии и пошел, но только по науке, и теперь не по догадкам лечит, а по знаниям, и у него каждое лекарство попадает в точности в цель.
— Да, гораздо лечит, гораздо,— подтверждает собеседница и замолкает.
За разговором незаметно пролетает время, подходит очередь деда идти к врачу.
Живуля осторожно открывает дверь, входит в кабинет, почтительно здоровается:
— Игорю Лексеичу!
Дед протягивает руку. Рука тяжела, темна и холодна.
Больница, во дворе которой квартирует внук, находится в крупном селе, а дед живет в деревушке, что без малого в трех километрах отсюда.
— Пешком пришел? — спрашивает внук, все еще ощущая на своей ладони холод дедушкиной руки.
— Ясное дело, что пешком; машину я еще не выиграл да и не пройдет она сейчас по зимнему времени ни сюда ни туда… Бабушка со мной собиралась, но не взял я ее: больно вьюжно на воле-то… Поклон она тебе большой прислала!
— Спасибо. Здорова ли она?
— Ничего… Бегает… Когда, говорит, подольше не поем, так я, говорит, совсем-совсем легкая. Все к тебе собирается. Соленых рыжичков хочет тебе принести. По хорошей погоде от Акишенки до сюда ей всего полчаса ходу!
— Зачем ей мучить себя, я сам в Акишенку приду.
— Приходи, родной, приходи, мы тебе завсегда рады, но ведь и бабке-то хочется в селе показаться и на первого правнучка поглядеть…
По лицу внука расплывается улыбка молодого отца, довольного своим первенцем:
— Поглядеть на него, конечно, интересно… Он еще глазами не управлял, когда она его первый раз видела, а теперь уже всех узнает, смеется, хватать начинает… Да-а… Пусть приходит, пусть приходит!… Ну, а теперь давай приступать к делу, у меня рабочий день. Как себя чувствуешь, заболел?
Дед хлопает, а потом шарит широкой ладонью поверх
груди:
— Вот здесь что-то теснит… Дыханье тут упирается. А потом еще в левом ухе шумит. Так шумит, так шумит, будто там день и ночь «беларусь» работает.
Внук велит деду раздеться до пояса, усаживает на белоснежную табуретку кабинета, внимательно выслушивает сердце, легкие, несколько раз приказывая «дыши— не дыши», потом просит лечь на койку вверх лицом, мнет живот, спрашивает: «Больно? А здесь? Здесь? Не больно?»
Заглянув в рот, удивляется:
— Свои зубы еще, есть?
Поднявшись с койки, дед приосанивается:
— Имеются.
— Одевайся! — говорит Игорь Алекссеевич, усаживается на свое место за столом и добавляет:
— Ну и завидно же ты сработан, дед!
— Так ведь и ты, чай, такой же! — задорно отвечает старик.— Одна кровь-та… Так что завидовать тебе не приходится.
— Да ведь хорошо бы таким быть, но это еще неизвестно, — придвигая к себе карточку больного, говорит Игорь Алексеевич. Это уже время покажет. Поживем, как говорится, увидим.
Он делает запись в карточке, потом пишет рецепт:
— Будут двои таблетки,— расстановисто говорит врач.— Одни три раза в день после еды… Запомни: после еды! Другие два раза в день в любое время… На тех, которые после еды, в аптеке попроси сделать пометку! Не забудешь?
— Не забуду,—обещает дед.— У меня память еще есть. Ну спасибо, Игорь Лексеич. — В Акишенке сейчас глухо, снег — по крыши да и день короток, а вот после масленицы станет светло, снег осядет, тогда вставай на лыжи и прибегай к нам! Прокатишься с тех горок, с которых маленький катался, бабушкиного угощения отведаешь…
— Спасибо, спасибо…— растроганно отвечает внук.— Передай бабушке привет, скажи, что крепко обнимаю ее и целую.
Живуля медленно выплывает в коридор, потом тихо, почти торжественно шествует к вешалке. В его полусогнутой, крупной темной руке белеет дорогая бумажка с письменами, начертанными внуком, который учился шестнадцать лет!
За спиной Живуля слышит голос старушки, которой им когда-то был прописан «муравейник»:
— Это дедушка будет нашему-то врачу! Он сам в былое время гораздо лечил разами, а теперь его талан перешел, как он говорит, к внуку.
И вот уже дед идет сельской улицей в аптеку, идет важный, довольный, с величественной осанкой отвечая на поклоны.
Положение внука в селе, уважение, которым он пользуется, дает деду известность, окружает его вниманием, а это для него дороже всего.
В аптеке пожилая женщина в белом халате протягивает через прилавок руку к бумажке, которую Живуля вытаскивает из кармана, как великую драгоценность и медоточиво спрашивает:
— Внучек прописал?
У прилавка шепот:
— Это дедушка нашему-то врачу!
И дед счастливый, с улыбкой, выходит из аптеки.
