Колодец был глубок: звук от удара об воду тяжелой, с коваными обручами бадьи едва достиг поверхности сруба. Не то собираясь с силами, не то позволяя наполниться бадье, старуха недолго постояла без дела.
Потом привычно ухватилась за железную, выглаженную ладонями ручку ворота. Змейка троса медленно поползла вверх и принялась аккуратными плотными рядками обвивать толстую тушу вала.
Чем больше наматывалось на вал рядков, тем тяжелее, казалось старухе, становилась бадья. Словно с каждым поворотом ручки сжималась, наливалась упругостью пружина огромных часов.
Всего труднее — когда ручку приходилось крутить от себя кверху, тут старуха и сама, как та пружина, напрягалась, вкладывала всю силу, сбереженную на остаток жизни. Легче было тянуть к себе, вниз, но как раз на этой половине круга и приключилась беда.
Пальцы вдруг потеряли цепкость, соскользнули с железной ручки, и та, почуяв дикую волю, стремглав рванулась в обратную сторону.
Невольно сделав поклон и потеряв равновесие, старуха не сумела ни отскочить, ни даже сообразить, что произошло, лишь ощутила, как чем-то очень тяжелым и твердым, словно обухом, с размаху стукнуло ее по затылку и как, одновременно со вспышкой в глазах, от головы до поясницы все тело пронзила резкая боль.
Железная ручка крутилась все быстрее и быстрее, как пропеллер, ворот грохотал и дрожал, норовя вырваться из уключин, а старухе, распластанной на земле, сонно чудилось, будто рядом мчится сбивший ее поезд.
Улица тиха и безлюдна. Лишь на дальнем ее конце катится по ухабам грузовая машина. За рулем, терпя вынужденное тихоходство, сидит совхозный шофер Петька Закурдаев.
Дурное место только здесь, на въезде, и Петька предвкушает, как лихо пропылит он по ровной, посреди деревни, дороге — знай наших. Жаль только, удаль показать некому: кругом ни души, лишь курицы бродят по лужайкам.
Но тут он увидел, как далеко впереди по левому посаду, возле колодца, будто от сильного постороннего толчка — уж никак не по своей воле — навзничь падает человек. Это бы, пожалуй, рассмешило Петьку, но человек странно не двигался, не пытался встать. В дым пьяный — и тот бы корячился…
Поравнявшись с колодцем и чуя неладное, Петька поспешно выскочил из кабины.
— Тетка Авдотья, — склонившись, узнает он старуху, — ты чего?
Старуха не отвечала. Она была мертвенно бледна, казалась бездыханной, и Петька испугался: покойница. От страха и подсознательной брезгливости к мертвому телу он отпрянул назад и стал озираться по сторонам. Хоть бы кто-нибудь в окно выглянул, уснули все, что ли, черти?! Но тут старуха пошевелила губами и прошептала что-то невнятное. Петька возликовал:
— Раз бормочет, значит жива! Говорят, только лекторы после смерти болтать могут.
Он прикинул: в таком беспамятном виде ее ни в кабину не усадишь, ни в кузов не поместишь. Придется тащить на руках. Благо, изба рядом, да и старуха не шибко упитанная.
Приподнял. Понес, плотно прижимая ношу к груди и желая теперь одного: чтобы старуха не пришла в себя по дороге. А то очухается, перепугается да вообразит невесть что, как пьяная девка, тогда греха не оберешься.
Петька гулко постукал сапогом о дверной косяк: авось дед Герасим, муж старухи, выйдет на подмогу. Но дом, словно нежилой, встретил тишиной и безлюдьем. Никого ни в сенях, ни в передней, даже с просторной печки не раздалось ни вздоха, ни кашля.
Петька, опять сапогом, толкнул двухстворчатую дверь в светлую комнату, которая окнами глядела на улицу, и только тут увидел хозяина.
Рослый, костлявый старик сутуло сидел боком к старомодному круглому столу, покрытому клеенкой и, поверх нее, белой плетеной скатертью, а подле него торчал вверх рожками ухват, без видимой надобности попавший сюда из кухни.
— Принимай, дед, на дороге нашел.
Герасим вскинул на Петьку недоуменный взгляд, безмолвно отворил рот, но не встрепенулся, не вскочил навстречу — словно так и надо, чтобы старуху на руках приносили. Даже не сказал, куда ее девать, и Петька сам догадался положить ношу на убранную кровать, только горку подушек разрушил. Дед онемело следил за Петькой.
— Ты, что ли, ее задавил? — спросил наконец.
— Ты, дед, баллоны на меня не кати! Петька Закурдаев только кур давит, — напомнил он старую свою шутку.
— Дак что же с ней? С утра, чай, здоровой была, не охала.
Петька принялся докладывать, как он через стекло кабины увидел летящего «рыбкой» человека, как…
— Ну да, ну да, она же по воду собиралась, — перебил Герасим и попросил: — Уж ты бы, милок, еще раз туда сбегал, к колодцу, да поглядел, не приметишь ли чего.
— И глядеть нечего! Ее же словно током швырнуло.
— Да как же так-то? Живая была, шустра… Все равно сходи. Там, небось, и ведра остались. Ты уж их, если пустые, заодно и наполни.
«Нашел прислугу», — посетовал Петька, однако, покорился; уж очень древним и беспомощным казался дед Герасим.
Он все же внимательно осмотрел колодец, но чего-либо подозрительного, понятно, не обнаружил. Вал не грохотал, ручка пропеллером не крутилась, потому и нырнувшая чуть ли не на дно бадья тоже не вызвала подозрений. И небо над землей висело чистое: молнией старуху не могло ударить…
А дед, между тем, сгорбись еще больше, горевал: жалко было Авдотью. Вдруг ее паралич разбил? Как жить они станут, если она пластом и он без ухвата шагу ступить не может? Охапку дров со двора не внесет, по воду не сходит. Вот беда-то так беда…
И на родимых деток, которых когда-то сам уберег от колхозной неволи, нет надежды. Сын за тридевять земель. Где служил, там, по отцовскому совету, после армии и укоренился, на вечной мерзлоте.
Чудно там жить, то дня совсем не бывает, то ночи, зато денег получает. И Татьяна, младшая, отрезанный ломоть. Считай, последнюю опору сами же из дому спровадили, знать не знали тогда, что такая вот немощь наступит.
Думали, детям добро делают, ан, оказалось, беду готовили себе на старость. И ведь большой нужды в том уже не было, чтобы Таню от себя отрывать: повеселее стало в колхозе. Хорошо хоть Зинаида живет рядом, в райцентре, пусть изредка да поможет.
Хлопнула из сеней дверь, на кухню протопали жесткие Петькины сапоги.
— Попей, дед, свеженькой, — Петька поставил на стол
ковшик с водой. — Нет там никаких следов. Все поглядел, как сыщик.
— Нет так нет, значит, и винить некого.
— Должно быть, кондрашка хватил.
— Может, и кондрашка, — не возразил Герасим. — Только по делу-то лучше бы меня он шлепнул. От меня все равно на земле никакого проку. Прилип вот к стулу и ни с места. Чертов хандроз замучил.
— Да ну? — шибко удивился Петька, расслышав нечто родственное с хандрой, которая иногда и его навещает, особенно с похмелья. — У тебя-то эта штука с чего?
— Со старости, с чего же еще. Смазка в суставах кончается, вот он и бедокурит. То в одной коленке заведется, то в другой, словно в них гвоздей навбивают. Не то что гряды копать, ступеньки крыльца одолеть больно. А теперь сразу в обе коленки вступило, совсем обезножил, а лечить нечем… Ты уж, милок, не покидай меня, подожди, пока она не очнется. Может за фельдшером, съездить надо будет.
«Фельдшером… маршалом…» — подосадовал Петька, которому пора было спешить, но спорить не стал, понимая, что сейчас его возражения бессильны перед бедой.
— Раньше-то старуха меня выручала, — снова вспомнил про свою хворь Герасим. — Растирание делала. Натолчет каких-то таблеток, размешает их в тройном одеколоне, добавит валерьянки — вот тебе и лекарство. Дня четыре потру коленку — и снова ходок. А тут, как на грех, одеколон кончился…
Старуха вдруг простонала, зашевелилась и повернула голову набок, лицом к стене. И обоим, Герасиму с Петькой, в глаза бросился жирный свежий синяк.
Жидкие седые волосы старухи были сплетены в косичку, косичка скручена в комелек на затылке, а чуть ниже этого комелька набухла лиловая, крупная шишка. Герасим рванулся со стула, забыв о больных коленках и ухвате, однако ноги у него подкосились, и он рухнул опять на стул.
— А говоришь, ничего нет! — злой от боли, выкрикнул он. — По-твоему, сама себе она залепила?
— Может, об камень, — пытался постичь загадку Петька. — Да нет, она вниз лицом лежала. И камней возле колодца вроде бы нет.
— Вроде!.. — передразнил Герасим; он, кажется, начал догадываться. — Ты бадью-то где застал, снаружи или в колодце?
— В колодце. А что?
— Да так… — Старик с печалью посмотрел на беспамятную, беспомощную жену. — Эх, Дуня, Дуня, оба мы, выходит, до предела дошли. Лишь бы ты теперь разумом не помутилась.
Сейчас это было и Петькино самое острое желание. Про себя-то он твердо знал, что ни грамма не виноват, да поди докажи, если приклеят: подтвердить это никто не может, кроме старухи. Сидеть в избе ему стало тошно, да и дела ждали. Управляющий отделением, наверно, уже всех святых помянул вкупе с нерадивым шофером. Поди, и кару придумал.
— Давай-ка я фельдшера привезу, — предложил он ради ускорения дела.
— Съезди, милок, съезди. Только не обмани.
Петька вернется не скоро. Пока он найдет управляющего отделением, пока от того нагоняй получит за опоздание, а уж потом позволение на подвоз фельдшера, — пройдет не меньше часа. К тому же Сергей Игнатьевич окажется срочно занятым и не способным в один миг очутиться в кабине.
Тем временем старуха пришла в себя. В глазах у ее стояли сумерки, и она не могла определить, утро сейчас или вечер. С удивлением обнаружила, что лежит поверх одеяла, в платье и при фартуке.
«Что это я?» — задала она себе вопрос и обвела взглядом избу, повернула голову посмотреть, на месте ли, на своей ли постели старик, и тут словно не подушка, а доска с острыми шипами очутилась под затылком.
С помощью ухвата Герасим подковылял к жене, пристроился на край кровати.
— Ожила? Эк-о ты меня напугала.
Он повернул ее на бок, чтобы подушка не тревожила ушибленного места. Боль тихо ушла, отступила, но на смену ей в голове возник глухой, непрерывный гул, словно под окном, заставляя дребезжать стекла, потоком двигалась колонна тяжело нагруженных автомобилей.
Из какого-то потайного уголка памяти выплыл грохочущий, сбивший ее поезд, и старуха прошептала:
— Поезд… приснился…
В голове стоял шум, но глаза стали проясняться, и в комнате посветлело. Надо было вставать, дела делать, и она попыталась подняться. Но Герасим воспретил:
— Лежи, лежи! Иль не помнишь, как по воду-то сходила?
— По воду?.. Да, да, помню.
Действительно, теперь ей вспомнился и колодец, и внезапный удар, будто обухом. Старуха подняла руку к затылку и, наткнувшись на упругую, как мяч, опухоль, испугалась.
— Господи, да что это? Кто меня?
— Кто, кто… Тот же, кто и меня по ногам бьет… Ты уж не трогай, вот сейчас фельдшер приедет.
Да что фельдшер, тут же подумал Герасим, пощупает, башкой помотает, примочки посоветует. А годы он все равно вспять не повернет.
— Я так думаю, — сказал он. — Пускай Зинаида приедет. Теперь она на пенсии, себе хозяйка.
— Придумал! — возразила жена. — Чай, у нее внучонок на руках. С кем его оставит?
— Оно так, да и мы теперь, ровно сироты. — Герасим чуточку подумал. — Петьке накажу, пожалуй, — пусть обоих доставит. Погостят недельку, а там…
Но что будет там, через неделю и дальше, Герасиму не захотелось и загадывать.
Возле дома громыхнул бортами грузовик, хлопнула дверца кабины. Петька привез фельдшера.
