Младшая дочь Егора Варгашкина, Люба, выучилась на агронома в городе и ни в какие дальние края не подалась. Добилась направления в родной колхоз.
Помогла справка, что отец с матерью люди престарелые, больные, уход да присмотр за ними нужен. Особенно на отца упирала — инвалид Великой Отечественной войны, кавалер двух орденов Славы.
Егор и правда часто хворал: ранения давали о себе знать да язвенная болезнь на старости лет прицепилась. От нее Егор медом спасался. Как на пенсию вышел, завел пчелиную пасеку. Вокруг луга, клеверища. Для пчел благодать и раздолье. Ладилось у Егора дело. А вот с дочкой пожить долго не привелось.
Приехали как-то по осени шефы картошку убирать, и закрутила Люба с одним шофером — на самосвале работал. В деревне все диву давались, чем привязала к себе Любка Варгашкина, маленькая, кругленькая, с носом-кнопкой, здоровенного, смуглолицего чернявого парня-красавца, по воле случая залетевшего с родной Украины в маленький приозерный городок.
Одно скоро стало ясно: привязала его крепко. Кончили работать шефы в колхозе, уехали, и повадился Петро каждую пятницу к Любе на катере через озеро ездить. Стало озеро, по первозимице набросало на лед снежку, и отчаянный Петро первым проторил дорожку по белой глади напрямки к Малой Горке. И начал шастать через день, а то и каждый день. С ночевом, вестимо.
— Знать сладка Любашка, коли два конца через озеро не лень парню делать, — судачили бабы, когда утром, по дороге в город на базар обгонял их на озере ходким лосиным шагом черноликий детина.
По весне свадьбу сыграли в Малой Горке. Осенью покинула колхоз, взрастивший ее, перебралась в город к мужу. Петро в СМУ работал, и вскоре получили молодожены трехкомнатную квартиру в новом пятиэтажном доме. Как это им удалось, знали только родители Любы, которых она, известными одной ей путями, прописала в свою прежнюю однокомнатную квартиру.
Когда дочь попросила Егора дать ей на время его и материны документы, он невольно нахмурился:
— На какой ляд они тебе сдались, наши бумажки?
— Хочу квартиру хорошую получить. Вас потом к себе возьму, — дочь обласкала взглядом родителя.
— Мать как хочет, а я не поеду, — отрубил Егор и отвернулся от дочери, уставил тоскливые глаза в окно на подступавшую к деревне березовую рощу. — Где родился, там и помирать буду.
— Да ты ничего не понял, папка! Не обязательно вам переезжать. Жить здесь будете, а у меня только пропишетесь. Тебе, как инвалиду войны, скорее дадут. Разве тебе не хочется, чтобы у твоей дочери и внуков нормальные жилищные условия были? Зря, что ли, на войне кровь проливал?
Егор задумался, потом встал с лавки, полез в горку за документами.
У Любы родился сын. Высидев с ним дома год, устроила его в ясли и пошла работать в торг — заведующей складом мебели.
Егор Варгашкин, бывая в городе по своим пчеловодческим делам, заглядывал к дочери на работу, когда до отхода катера было много времени.
Чаще всего заставал Любу в небольшой каптерке, сидящей за столом с телефоном. Телефон беспрерывно трещал. Люба брала трубку, совала под волосы, к уху и спрашивала казенным голосом:
— Это кто говорит?
Ее, очевидно, тоже спрашивали, и она бойко отвечала:
— Да, это Кучмий. А вы от кого? Что-то я вас не помню.
И хмурила, напрягала лицо. С накрашенными губами и подведенными бровями, оно становилось незнакомым Егору.
— А-а-а, от Сергея Иваныча… — расплывалось в угодливой улыбке лицо дочери. — Насчет ковровых дорожек? Да, он говорил мне про вас. Нет, пока не поступали. Позвоните денька через два, пожалуйста.
Дочь клала трубку и смотрела на отца так, будто хотела сказать: «Вот какая, важная птица я у тебя стала!»
Егор смущался и опускал низко голову: он не одобрял дочкину манеру так разговаривать. Особенно больно задевало его, когда звонил на склад кто-нибудь из знакомых, равных по работе Любе.
— Чайный сервиз, говоришь, тебе сделать? Недорогой? Подожди. А ты мне что-нибудь сделала? Ну, чего, чего… Хоть бы чаю индийского. Ну вот. Когда сделаешь, тогда и обращайся. Ну все! Кладу трубку, — рубила она с плеча.
Видя, что отцу не по себе, справлялась:
— Пап, может, тебе ключ от квартиры дать? Там посидишь, подождешь катера?
— Да нет, зачем? Я сейчас пойду. На пристани с мужиками хоть вдоволь побалякаю. Давненько многих не видел. На-ко, вот, для внучонка матка послала, — Егор подавал дочери банку с медом и, попрощавшись, брел на пристань, где чувствовал себя намного лучше, свободнее, чем у дочери в новой квартире.
Как-то по весне, когда Егор подал дочери пол-литровую банку с медом, Люба, взвешивая ее на руке, спросила:
— Сколько здесь, как ты думаешь?
Да близко к килограмму. Мед, он, знаешь, какой плотный, увесистый, — ответил Егор и тут же повинился: — Только ты ничего такого не подумай. Это я так, к слову. Сама спросила, согрешить заставила…
— А у нас, то есть у вас, — поправилась Люба. — Много его?
— Меду-то? Да есть, есть, милая. Прошлый год хороший взяток был. Скоко тебе надо, скажи — привезу. А, может, заказывал кто? Тоже могу выручить, — с готовностью откликнулся Егор.
— А почем вы торгуете им? По пяти рублей за килограмм? — напрягся голос дочери.
— Так, так. И сдавал осенью в копторг по такой цене, — закивал Егор.
Пап, знаешь, не продавай больше мед никому, — Люба шагнула к отцу, ласково погладила по плечу. — Весь мне привози. Ну, который на продажу. Я сама им распоряжаться буду.
— Как так? Не соображу что-то, — заморгал Егор.
— Не беспокойся, пожалуйста, — зарделась дочь — вашу цену я вам стану отдавать. А что сверх нее — мое будет. Понятно?
—Не совсем.
— Да мой Петро сейчас за трубами ездит. Далеко, на Север куда-то. Там мед по десятке за килограмм идет. Да еще как хватают! Прямо с руками отрывают! — Люба посмотрела на отца загоревшимися глазами.
— Вот теперь все ясно: спекулировать надумала. Не гоже вроде, дочка, такими делами заниматься. У нас в роду никто алчным на деньги не был, — Егор осудительно покачал головой.
— Теперь времена другие. Все хотят как можно лучше жить. Престиж держат. Тебе разве не хочется, чтобы твоя дочь не хуже других жила? — в голосе Любы послышалась обида.
— Хочется, хочется, — начал сдаваться помаленьку Егор. — Только у тебя вроде бы все теперь есть, как у других людей, и даже больше: и квартира, и телевизор цветной…
Да на машину в очередь мы записались, папка! Многие у нас в торге давно имеют! — воскликнула дочь.
— Ах, вона что! На машину! — Егор медленно опустился на стул, с которого недавно встал. — Вон куда замахнулись. Выходит, матка твоя всю жизнь тележного скрипа пугалась, а дочь на «Жигулях» будет раскатывать, так, что ли, по-твоему?
— А ты думал? Не я буду, чтобы «Жигули» не купить при собственном-то муже-шофере, — еще больше распалилась Люба.
— Ну-ну, давай, действуй… Может, что выйдет из твоей затеи, — вздохнул Егор.
А ты помочь должен своей дочери. Знаешь, что мой Петро говорит? — голос дочери стал западать от волнения. — Пусть, говорит, твой отец этих пчел разводит как можно больше. Хоть сто домиков ставит. А мы помогать будем. А? Как, пап?
Егор поднял на дочь смутные глаза:
— Вон куда хватили! Сто домиков! По стоку и на колхозной пасеке прежде не бывало. Мне бы хоть пяток прибавить и то многовато будет для старика.
Десять, папа. Ага? Договорились? — дочь умоляюще посмотрела на отца, и он сдался:
Ну ладно, ладно. Коли станут бойко роиться. Зиму вроде хорошо перенесли. Ни одна семья не погибла. На днях выставлял на волю. Заглядывал.
Плыл Егор на катере через озеро и думал: «Видно, на машины теперь мода пошла. И дочь не хочет от других отставать. Да и муж склонный к этому попался. Хуже было бы, если на вино деньги изводил. И таких мужиков еще не мало. А Петро спиртного запаху не выносит.
И потому все с дочкой завели, хотя живут вместе всего ничего. Надо им помочь с машиной. Пока есть силенки, потратить их на разведение пчел. Прибыльно это. Хоть и хлопотно. И пусть дочка потом на машине раскатывает да его, старика, добрым словом поминает, внуку говорит, что если бы не дед, не было бы у них машины».
Когда вышел с катера, сразу почувствовал чистый воздух, глубоко вздохнул, поправил заплечный мешок с городскими белыми батонами и споро зашагал к дому. Кругом воцарилась полная тишина. Даже птиц не было слышно. Все куда-то подевались.
Егор остановился и стал слушать. Прошла минута-другая — и вдруг донеслось из леса робкое негромкое: ку-ку…
Сердце у Егора, как в молодости, дрогнуло и замерло настороженно. Лицо напряглось.
— Скоко? — приготовился он считать.
— Ку-ку, ку-ку, ку-ку, — зачастила кукушка, и Егор, довольный, сбился со счета, сконфуженно улыбнулся, укорил щедрую птицу:
— Хватит. Куды стоко? И так уж скоро семьдесят. Заживусь еще, намаюсь без здоровья…
И гоня от себя неприятную мысль о старческих болезнях, зашагал в гору порывисто, по-молодому. И вдруг снова замер, повернул чуткое ухо к лесу.
— Тук-тук-тук, тррры! —долетело с опушки.
— Дятел строчит, — возликовал Егор.
Егор принялся одолевать верхушку холма, на котором стояла его деревня. А когда одолел, остановился, чтобы перевести дух и полюбоваться небольшой березовой рощицей. Она клином, постепенно редея до одиноких деревьев, подступала к самой деревне.
Только родная деревня, кровный дом были милее и ближе сердцу Егора, чем эта березовая роща, с раннего детства знакомая до каждого деревца, пня. А летом, перед Троицей, тоскуя по чему-то незнакомому, прокрадывался в рощу следить за девками. Все они, взрослые на выданье и мелкота из своей и соседних деревень, являлись туда, чтобы завязать на облюбованной березе венок для предстоящего гадания о суженом.
А потом появилась избранница — Маша Голубцова, сероглазая девчушка из соседней деревни, ходившая в один с ним класс. Только за ней стал следить Егор, против ее венка стал простаивать часами, умоляя его причалить к родному бережку.
Осенью, когда возобновились занятия в школе, сказал Маше в субботу после уроков, что в березовой роще появились грибы.
Рано утром побежал туда с корзинкой и встретил девочку. Стали вместе ходить и разговаривать. Егор поведал Маше, что хочет выучиться на тракториста и работать в МТС. А потом, когда пойдет в армию, попросится в танкисты. Девочка слушала, поглядывая на Егора доверчивыми серыми глазами.
Они стали и впредь приходить в рощу вдвоем. Здесь под памятной кривой березой первый раз поцеловал Егор Машу, свою будущую жену. И когда она вошла в его дом молодой хозяйкой, они часто гуляли по вечерам в роще, чтобы не миловаться на глазах у родителей Егора.
И все последующие годы им было как-то тепло, уютно и радостно жить от того, что рядом постоянно светился, блестел белый березняк. От мягко ласкающей взор красы его на душу сходило какое-то умиление. Она, березовая роща, на всю войну врезалась в памяти Егора как последнее и самое яркое видение родины.
Возвратился в родные места через пять лет.
Сведенная в войну на дрова роща скоро вознеслась над вырубкой бело-зелеными упругогибкими вершинами, а теперь, спустя сорок лет, набрала полную силу, светлела свежо, молодо. Деревья выросли ровные, как на подбор прямые и гладкоствольные на загляденье. Дух захватывало у Егора от такой красоты, когда он подолгу глядел на свою любимую рощицу.
Егор не удержался, свернул с тропы к роще. Он прошел краем рощи и заявился домой бодрый, помолодевший лет на десять. Спросил жену: — Марь, помнишь, как мы с тобой в березовой роще гуляли по молодости?
Та замахала руками на него:
— Ну будя, будя тебе, старый! Грех теперь и вспоминать про то… — А у самой глаза посветлели, повеселели.
Через неделю прикатила Люба со своим Петром на его грузовике. Забрали весь мед, что скопился у бережливого Егора в подвале за последние удачливые на сбор годы. Взамен Петро шлепнул на стол пачку темных сальных денег.
— Убери, — нахмурился Егор. — Пусть это будет нашим вкладом в вашу машину. Авось, покатаете когда нас со старухой. Верно, Мария?
Егор посмотрел на жену, и та покивала согласно:
— Конечно! Грех брать деньги с родной дочки. Много ли еще на машину вашу надо?
— Ой, много, мама! — вздохнула Люба. — А самое главное, очередь скоро подойдет. Брать надо. А мы еще ни с чем пирожок. Занимать, видно, придется. Хорошо что вы вот пособили. За это вам огромное спасибо. Могу в ножки поклониться. Если позволите, конечно…
— Я тебе поклонюсь, егоза! — погрозил Егор пальцем дочери, а у самого от ее слов защипало в носу, он совсем рассолодел и поспешил отвернуться. Высморкался в красный платок и проговорил сдавленным голосом:
— Вот погоди. В этом лете взяток обещает быть побогаче прошлого. Так я тебе на полмашины не отвалю, а на пару колес, вероятно, смогу. Пять новых домиков поставил…
Егор вытер платком глаза, взглянул на дочь задористо.
— Знаешь, пап, что еще можно сделать? — горячо проговорила Люба, забирая со стола деньги и пряча в сумку. — Дров побольше выписать в колхозе. Тебе не откажут, как инвалиду войны. Делянку отведут недалеко от деревни. Петро навалит бензопилой и половину в город вывезет на продажу. Ты не беспокойся: председателя колхоза Мурашкина я возьму на себя. Он просил достать ему в новую квартиру чехословацкую стенку, — так что, думаю, сговоримся. И заявление насчет дров я сама ему отнесу. Ты только напиши. Вот счас садись не откладывая, я тебе продиктую. Петро, дай, пожалуйста, твою ручку.
Люба достала из посудной горки ученическую тетрадь, вырвала из нее чистый лист и усадила отца писать заявление.
— Кубометры пока не будем указывать. Я уточню потом с председателем, — подумав, решила она.
Егор кое-как накорябал прошение. Дочь забрала листок и укатила.
Егор на другой же день забыл про то думать, что писал: дров у него было припасено года на три, а сколько проживет, не знал. А тут еще болезнь подкралась: старая язва в желудке стала мучить. Положили Егора в больницу. Вышел через месяц подлеченный. Обрадованный волей, сразу на пристань заспешил: по озеру соскучился, по родной сторонке. И как ни слабы ноги были, за милу душу донесли до причала. А как увидел яркую синь озера, его простор и раздолье, так и слезы из глаз.
— Эх ты, чучело! Видно, шибко сдавать стал, — ругнул себя Егор и, стыдясь слез, низко пригнул голову, молча прошмыгал мимо баб, сидевших на скамейке возле дощатой ожидалки. Сразу на катер поднялся. Забился в угол душной каюты. Там и просидел до отправления в одиночестве.
Несколько раз скользнул туманным взглядом по далекому родному берегу и почудилось: там что-то произошло, изменилось. Вот только что, он никак не мог понять. И не было желания уточнять: что-то отпугивало его от пристального разглядывания своего берега.
— Вот отчалим, поднимусь на палубу и все разгляжу за дорогу, — внушал себе Егор.
Но и когда отчалили, не вышел на палубу: после стольких дней жизни в больничной палате на людях, в охотку пришлось ему одиночество.
Палубный кассир не сразу отыскала его.
— Вон ты куда спрятался, Егор Иваныч! И не нашла бы тебя, да бабы подсказали. Вроде, говорят, Егор Варгашкин, тут где-то проскользнул, — довольно засмеялась она, получая деньги за проезд, и, оторвав Егору билет, заторопилась по лесенке на палубу, где светило яркое июньское солнце и гулял свежий озерный ветер.
— Ну, что, нашла? — спросила ее одна из пассажирок, и Егор по голосу узнал Катерину Малышеву, вдову из соседней деревни Ладыгино.
— Нашла. Куда он денется? Сидит, как сыч, один в самом темном углу, — поведала кассирша.
— Чует кошка, чье мясо съела, поэтому и забился туда в энтакую жару, — послышался злой голос Тоньки, дочери Катерины, работавшей дояркой на ладыгинской ферме.
— Погоди судить. Может, сам Егор тут ни при чем, обвела его дочка вокруг пальца. В больнице, сказывают, лежал, когда она со своим хохлом это грязное дело творила. И то сказать, как на такую красоту у них рука поднялась. Ну, у него-то ладно, хохол он и есть хохол. Чужой! Что с него спрашивать? А вот Любка меня удивила. Ведь здесь выросла. Знать, не зря убегла из колхоза. Нипочем ей родной дом. Одна нажива на уме, — Катерина умолкла, тягостно вздохнув.
— Егора охватило предчувствие большой непоправимой беды, сотворенной дочерью, пока он лежал в больнице. Слабыми, трясущимися руками зашарил он в карманах сигареты и вспомнил с горечью, что врачи запретили ему курить и все курево, что взял с собой в больницу, роздал больным, которые смолили.
— Остаток пути Егор просидел с закрытыми глазами, в холодном поту. Вот катер сбавил обороты. Натужное гудение дизеля оборвалось. Стало слышно, как плещется о борт вода. Потом и этот звук пропал. Катер заскользил совсем бесшумно. Мягко ударился о причальную сваю. Бабы на палубе затоптались, зашаркали ногами, торопясь сойти на берег.
— А Егору не хотелось покидать каюты. Он боялся увидеть то, о чем подумал, когда услышал разговор ладыгинских баб. Но сходить надо было. Ступив с мостков на землю, ощутив под ногами ее надежную твердь, Егор вскинул голову, и померк белый свет в глазах: березовой рощи рядом с родной деревней как не бывало. А без нее темно вокруг сделалось. По бледным худым щекам старика покатились слезы. Он свернул с тропы и поплелся к прибрежному ольховнику, чтобы там выплакаться, а заодно сломить палку. Без нее — он это хорошо почувствовал — гору ему не одолеть.
