Семен Шаповалов работал в чукотском поселке киномехаником. Возвращался домой поздно, томимый тяжким похмельем, и шарил спиртное. Не отыскивал и беспокоил жену:
— Валь, может, ты куда убрала? Скажи, не мучь!.. Все равно найду, только спать тебе не дам…
— Да господи! Что я убрать могла. Сам все давно высосал, — раздражалась Валентина.
— Нет, Валюха, помнится, я оставлял малость на ночь. Вернее, должен был. Знал, мучиться буду,— слабо надеялся Семен.
— Тогда плохо ищешь. Расчерти комнату на квадраты, как прошлый раз! — иронизировала жена.
— Я духи выпью, — покушался Семен.
— Не смей!
В соседней комнате вспыхивал свет и слышался стук в перегородку:
— Сеня! Шагай ко мне, друг. У меня кое-что имеется.
Шаповалов мигом забывал про духи спешил на кухню, торкался к соседу:
— Это правда, Иосиф? Не обманываешь? Может, только меня образумить, так говоришь?
— Что вы? Семен Сергеевич! Разве я когда вас обманывал? — обижался Иоська и впускал гостя. Шлепал босыми ногами к шкафчику, доставал и ставил на стол недопитую бутылку спирта и пожелтелый стакан.
Семен, блестя жалко-счастливым, потным лицом, суетливо садился напротив бутылки, приглаживал взлохмаченные волосы и зажимал между коленями дергающиеся кисти рук. Семен выпивал и закусывал соленой горбушей, на время возбуждался. Кивал на стену своей комнаты:
— Чуешь? Бороться за меня перестала. А духи не дала. Пожалела! А впрочем, она права… Надо кончать с этим. Завязывать.
Шаповалов тоскливо морщился и тянул руку к бутылке, наливал. После второй порции тяжелел, скрежетал зубами и клонил голову на край стола. Обмякшего и безгласного гостя Иосиф отводил восвояси и пристраивал на раскладушку. Заботливо укрывал своим полушубком и слышал голос Валентины Петровны:
— Какой вы терпеливый, Иосиф Фёдорыч. Сколько в вас благородства.
— При чем тут благородство, Валентина Петровна? Бросьте вы, ей-богу. Просто я сам таким бывал. Получается, рыбак рыбака…— конфузился и уходил, робея взглянуть на блестящие в темноте глаза женщины.
Утром чуть свет Семен убегал из дому «перематывать ленты». Валентина Петровна собирала и провожала детей. Младшего Мишу — в садик, старшую Свету —в школу, в третий класс. Расшуровывала остывшую за ночь плиту на кухне, насыпала полную угля и садилась готовиться к урокам: она вела начальные классы и занималась во вторую смену.
Иосиф преподавал пение в школе, и утро у него тоже было свободно: его уроки ставили последними. Когда шел умываться на кухню в открытую дверь видел Валентину Петровну. Она сидела за прибранным столом, овальное миловидное лицо с нежным подбородком было сосредоточенно и серьезно. Прядь волос свисала на высокий чистый лоб. Иосиф поспешно отводил взгляд, обжигался напоследок о нежные ноги без чулок, сунутые в меховые тапочки, и удалялся в свою комнату.
Через час на кухню выходила Валентина Петровна, звенела посудой и приглашала:
— Иосиф Федорыч, идите чай пить.
Он шел, прихватив хлеб и сгущенное молоко. Заставал соседку хлопочущей у стола. Высокая, спортивно подобранная, с гладко зачесанными волосами, она делала все быстро и уверенно.
Они садились за стол друг против друга и пили чай со сгущенным молоком. Говорили о школьных делах, а больше молчали. Валентина Петровна с нежной благодарностью посматривала на соседа. Он не выдерживал взгляда ее ясных светло-голубых глаз и розовея, опускал свои жгуче-черные цыганские глаза.
Для бобыля Иоськи, долгие годы безалаберно мыкавшегося по холостяцким общежитиям, эти утренние часы стали самыми радостными и светлыми за всю долгую жизнь на Севере.
— В этом году Иоська собирался в отпуск. Валентина Петровна с детишками тоже. Хоронясь у себя в комнате от пьяного Семена, Иоська часто слышал, как она стращала мужа: — Погоди! Уеду в отпуск к маме — и не вернусь. Живи здесь один. Мне бы только кто помог с вещами отсюда выбраться. Я все сделаю, чтобы хоть немного, несколько лет, пожить по-людски.
В одно из воскресений Иоська вернулся домой из библиотеки и застал соседей на кухне. Хотел незаметно прошмыгнуть к себе, но игриво-властный, задиристый голос женщины остановил его:
— Иосиф Федорыч. Вы, кажется, в этом году собираетесь в отпуск на материк?
— Да, собираюсь, — Иоська задержался у двери в свою комнату и озадаченно выглянул из-за поднятого воротника полушубка. Лицо Валентины Петровны возбужденно пылало от спора с мужем.
— Добра с собой много повезете? — спросила она.
— Откуда? Бритвенный прибор да полотенце. — конфузливо улыбнулся Иоська.
— Тогда вместе поедем. Вы мне поможете убраться от этого чудовища, — Валентина Петровна сверкнула глазами на мужа, сидевшего перед бутылкой спирта.
— Во-во! Возьми в носильщики, — хмельно и беззаботно улыбнулся Семен.
Иоська скрылся у себя в комнате. Щеки его заполыхали при мысли, что ему, возможно, придется сопровождать в пути Валентину Петровну. Он устыдился этой внезапной радости, испугался нахлынувших чувств, полузабытого большого волнения.
Тревожно и сладко щемило у него сердце.
До отпуска оставалось все меньше и меньше дней. На Первомайские праздники отправились в тундру стрелять гусей. Набили влет по десятку птиц и на второй день праздника вернулись. Шаповалов лежал: перебрал накануне. А у Валентины Петровны были гости — две учительницы сидели за праздничным столом, собранным на кухне. От Иоськи, обвешанного дичью, женщины пришли в восторг, кинулись поздравлять удачливого охотника.
Женщины собрали заново стол и пригласили охотника. Он вышел чисто выбритый, в белом пушистом свитере, подчеркивающем дегтярную черноту окольцованных волос. От всего его облика веяло снеговой свежестью и весенним теплом. Выпили за прошедший праздник, отведали гусиной свежатины. От вина, выпитого после долгого воздержания, от давно позабытого женского внимания Иосифу сделалось очень весело и захотелось веселить других. Он принес из комнаты аккордеон и заиграл — яро, порывисто, с небывалым задором.
Женщины сорвались, заплясали. Проснулся Шаповалов и потребовал вина… Ему поднесли, и он опять уснул. Гостьи вспомнили про своих мужей, оставленных в похожем состоянии, попрощались и ушли, забрав по гусю. Иоська сник, ушел с аккордеоном в свою комнату, сел на кровать, лениво заперебирал клавиши. Валентина Петровна принялась убирать со стола, чутко и настороженно прислушиваясь к кручинной игре соседа.
Иоська обратил свой взор на Валентину Петровну. При учительницах он боялся на нее смотреть: не заподозрили бы чего. А сейчас он залюбовался стройностью стоявшей у стола женщины, притягательно помолодевшей от праздничного платья, затейливо уложенных волос, модных туфель на сильных красивых ногах, затянутых в легкие ажурные чулки. Сердце заныло безнадежно, пугающе.
Он видел, что и она чем-то взволнована, замечал новый блеск в ее потемневших от вина глазах и, боясь их, стал смотреть на ее руки, стремительно и проворно мелькавшие над столом.
Засмотревшись на нее, Иосиф перестал играть.
Валентина Петровна быстро оглянулась на его комнату, неосвещенную, дымно-голубую от начавшихся сумерек, покосила глазами на прикрытую дверь своей комнаты и, вытирая руки о передник, неслышно пошла к Иоське. Он потерялся от неожиданности, дернул мехи, и аккордеон шумно, тяжело вздохнул.
— Что замолчали? —тихо спросила Валентина Петровна и положила руку на инструмент.
— Боюсь друга разбудить, — схитрил он, и мотнул головой в сторону Семенова храпа.
— Его теперь пушкой не разбудишь, — криво усмехнулась она и нервно переступила с ноги на ногу, пощелкала ногтем по стиснутым мехам, повернула руку ладонью вверх.
Иоська нагнулся и прижался к кончикам ее пальцев губами. Пальцы дрогнули и замерли, пристыли к губам.
— Отдохнуть, что ли, — устало промолвила Валентина Петровна и опустилась рядом на кровать, не отнимая руки от его губ.
Он почувствовал бедром ее бедро и разжал губы, нежно заперебирал ими по неподвижной, покорной руке женщины от пальцев к запястью, боясь поднять голову и посмотреть в лицо Валентине Петровне.
— Эх ты, горе мое луковое, — прошептала она, и Иосиф весь затрепетал, ощутив нежное прикосновение женской руки к своим волосам.
Иоська уронил голову и снова принялся покрывать руку женщины короткими поцелуями, ощущая, как другая рука ее все смелее, глубже зарывается в его шевелюру.
На улице мимо окон прозвенели ребячьи голоса, затопали в тамбуре торопливые ноги.
— Дети из кино идут, — всполошилась Валентина Петровна и выбежала из комнаты.
Жизнь Иосифа с этого дня наполнилась каждодневным несусветным счастьем. Оно свалилось на его широкие плечи, как вознаграждение за долгие годы, прожитые без настоящей большой любви, лишенные истинной дружбы и участия.
Когда они оставались в квартире вдвоем, Иосиф с обмершим сердцем открывал свою дверь и выходил на кухню.
— Утро доброе, Валентина Петровна,— кивал он соседке.
— Доброе, доброе,— улыбалась она ему из своей комнаты, да так сокровенно, чутко, душевно хорошо, что все вокруг, озарялась ярким счастливым светом.
Они вместе пили чай, избегали смотреть друг другу в глаза и все равно улыбались от избытка счастья. Вставали из-за стола одновременно и, замерев на мгновенье в мучительной нерешительности, расходились по комнатам. Иосиф с нетерпением ждал отпуска.
Улетали они первого июня.
На сопку, к аэродрому, поднимались гуськом по глубоко пробитой в торфе грязной тропе. Впереди — Иосиф, с горбом раздутого вещмешка, с чемоданами в обеих руках. За ним — Валентина Петровна, с чемоданами поменьше. Дальше — Светлана с портфелями, и последним — Миша.
Он ничего не нес и все оглядывался на поселок, поджидая отца. Тот с утра справлял проводы семьи, но сыну сказал, что непременно придет к самолету попрощаться. Когда пришло время садиться в самолет, все повернулись к поселку, и Валентина Петровна смахнула платком с щеки слезинку.
— Противный папка! Не пришел! — закуксился Миша.
— Мам, он к нам потом приедет? — заглянула в лицо матери Светлана.
— Полезай, Света! Не мешайся под ногами! — прикрикнула на нее Валентина и подтолкнула дочь к лесенке в самолет.
А сама еще раз окинула поселок долгим, прощальным взором. Потом коротко и виновато взглянула на Иосифа беспомощными глазами, и он почувствовал себя ответственным за очень, очень многое.
Они остановились у матери Валентины Петровны — в старом, но крепком, обшитом тесом пятистенке на окраине поселка Артемьевский. Утром Иосиф открыл дверь веранды, где его поселили, ступил босыми ногами на теплое, обласканное ранним солнцем крыльцо и блаженно улыбнулся, почувствовал себя бесконечно счастливым.
Мимо пышных, ухоженных грядок, спустился к резвой речке.
Свежесть сочной травы, порхание разноцветных бабочек — все одурманило и оглушило его после скудных, линялых красок Севера. Он сбросил пижаму и бухнулся в воду. Иоська плавал и нырял, постанывая от наслаждения.
Услышал раздольный смех и вскинул голову: к реке сбегала Валентина Петровна, расстегивая пуговицы халата. Опалила глаза Иоське незащищенной белизной гибкого тела, упала на воду и буйно, с фонтанами брызг, забила ногами. Иосиф повернул к ней навстречу. Валентина приветствовала его озорным блеском глаз.
Иоська, шалея от великого счастья, касался рук и тела любимой, целовал плечи, шею, щеки. Она не сопротивлялась, мелко дрожала и только губы не давала целовать— упорно отворачивалась.
За завтраком Валентинина мать, высокая, сухая старуха, еще крепкая, с молодыми зоркими глазами, посматривала на дочь и гостя, не тая ехидной усмешки. Когда ребятишки, насытившись, вышли из-за стола и убежали играть во двор, она не выдержала и спросила напрямки, без утайки:
— Кто вы промеж собой, никак в толк не возьму. Приехали вместе, вроде одной семьей, а спите врозь?
— Не решено, мама. Мы и сами еще не знаем. Просто Иосиф Федорыч очень хороший человек. Много сделал для меня и для детей, — Валентина взглянула на него и густо покраснела.
— Да, да. Просто мы жили в одной квартире. Хорошие друзья, в общем-то, — опустил он глаза и стал катать по столу хлебные шарики.
— Ага! Друзья, выходит. А Семену что? Полная отставка или так, на время, позвольте узнать? — с великим любопытством уставилась старуха на дочь.
— Полная! Хватит, намучилась! Ни одного светлого дня в году! — шлепнула ладонью по столу Валентина и поднялась.
— Всему есть предел, мама! — громко, но уже спокойнее сказала Валентина и пошла к двери, поманив взглядом Иоську. В темных сенях они коротко обнялись и поцеловались, радуясь, что самое трудное, стыдливое — позади.
Потекло время, наполненное безмятежным счастьем. Иоську любили, ласкали, нежили. Дни проводили на речке. Вечером ходили в кинотеатр или навещали многочисленную родню Валентины. Там его принимали как будущего члена их семьи — радушно, хлебосольно и доверчиво. Иосифу хотелось утвердиться, уверовать в надежность и непоколебимость своего счастья. Собрав все свое мужество, он наконец заговорил об этом с Валентиной:
— Надо нам в Хабаровск съездить. Насчет нового места работы. Я думаю, лучше всего в Амурскую область перевестись.
— Да не плохо бы,— согласилась с ним Валентина.
В Хабаровск они собрались в середине июля. От поселка до краевого центра было сорок километров по железной дороге. В вагоне Валентина молчала, о чем-то думала, сосредоточенно смотрела в окно. В крайоно им сказали, что места для работы есть, предложили на выбор три района и просили сообщить окончательное решение не позднее первого августа.
Обедать они пошли в ресторан. Иоське мнилось, что эта поездка положит начало их дальнейшей совместной жизни. Хотелось отметить это событие как следует. Разглядывали крикливых посетителей, искали своих, с Чукотки — и нашли. А вернее, их нашли. Со столика возле эстрады им замахали, а потом отделилась и зашагала на коротких ногах знакомая фигура завуча родной чукотской школы Афанасия Ильича в белом чесучовом костюме.
— Здорово, земляки! — приветствовал он коллег и, пожав руки, придвинул свободный стул от соседнего столика. — Присяду на минутку. Я здесь с институтскими товарищами.
Завуч оглянулся на покинутый стол и показал рукой, что скоро вернется. Иосиф проворно разлил коньяк, подставил рюмку завучу:
— Давайте, Афанасий Ильич! За встречу! И еще… У нас тут такое событие сегодня.
Иосиф глянул на Валентину и осекся: она сидела бледная, не поднимала глаз от скатерти.
Мужчины выпили одни.
— Как время проводите? — закусив, справился завуч.— Вы уж давно здесь. А я только позавчера прилетел. Да, чуть не забыл, Валюша. — Афанасий Ильич коснулся руки Валентины. — Твоего на аэродроме встретил. Не пьет, на процедуры ходит. И говорят, заявление в роно подал. Хочет снова учителем работать. — сказал и заторопился к своему столику.
Он долгое время не мог взглянуть на Валентину. Сосредоточенно жевал, выпил еще коньяку. А когда взглянул, заметил выражение какой-то неуверенности и виноватости на ее лице. Ощутил новый прилив нежности к любимой.
— Поступай как хочешь. Я тебя не неволю, — промолвил он.
И Валентина взглянула на него светло и неутайно. Да, она не смогла, а может, и не хотела скрывать своей радости. И за это Иосиф был ей очень благодарен: она как бы делилась этой радостью с ним, самым близким своим другом.
В полутемном вагоне вечернего поезда они сидели напротив друг друга и молчали глубоко-глубоко. Перед остановкой Валентина взяла его руку и поднесла к своему лицу. Прижалась к ней лбом, потерлась щекой и поводила губами по волосам на запястье. Обожгла горячей слезой. На платформе их встречали ребятишки с бабушкой. Давно Валентина не ласкала, не тискала детей с такой напористой, бурной страстью. Иосиф догадывался о причине и держался в стороне. Он уже тогда вечером знал, что ему теперь делать.
Знал и то, что Валентина в этот вечер к нему не выйдет, и все-таки долго сидел на лавочке за воротами дома. Смотрел на вечные неугасимые звезды и жалел, что не попросил у Валентины одну, ее любимую, себе на память. Укладываясь спать на веранде, прибрал ближе к портфелю кое-что из своих вещиц. А уснул легко и быстро. Пробудился, когда дома никого не было. В сенях на окне нашел записку, оставленную Валентиной: «Мы ушли по делам, завтрак на столе. Валя».
Иосиф усмехнулся, поцеловал записку, и стал торопливо собираться, радуясь, что все так удачно складывается — не будет мучительной для обоих сцены прощания. Надо тоже оставить записку, что бы не ждали, не беспокоились — решил он и в поисках бумаги зашел в дом, заглянул в переднюю комнату. На швейной машине лежала синяя ученическая тетрадь.
Он шагнул в комнату и приподнял корочку тетради: да, листы были чистыми. Иосиф разложил тетрадь пополам, собираясь выдрать двойной лист из середины, и вспыхнул: лист был начат.
«Сеня! Милый! Единственный!» — хлестнула по глазам первая строка. Иосиф положил тетрадь на место, потирая занемевшее лицо, пошел из дома.
— Все правильно! Все верно! — шептал он, с трудом находя в себе силы, чтобы не расплакаться: было очень больно и одиноко. По поселку Иосиф шагал, беззаботно помахивая портфельчиком. Голову держал высоко и улыбался солнцу. Светло, хорошо улыбался.
На вокзале он купил билет до Хабаровска — куда поедет дальше, пока не решил— и направился в буфет. Ему захотелось выпить на прощанье.
