Возле дома Аграфены Игнатьевны Дятловой, моей квартирной хозяйки, останавливается подвода. Лошадь, подняв голову и навострив уши, смотрит на крылечную дверь и ждет, когда она откроется.
На телеге рядами важно восседают, как самодовольные толстяки в новых серых костюмах, алюминиевые бидоны с молоком.
Прислонясь к одному из них, дремлет возчик.
Не сразу ощутив, что телега не двигается, он садится прямо, начинает подергивать вожжами и укоризненно говорит:
— Да что ты в самом деле… Накося — опять сюда завернула. Совести у тебя нет ни на копейку. Н-но! Не жди, не выгорит… Ничего тебе сегодня не будет! Ушла она, видно, куда-то. Н-но! Знай свое дело, шагай, куда положено, не задерживайся.
Старик подергивает вожжами, лошадь мнется, делая вид, что сейчас тронется, но с места не двигается.
Через недолгое время скрипит дверь, и на крыльце появляется хозяйка. Лошадь обрадованно встряхивается и резво делает несколько шагов в ее сторону.
С ласковым словом Аграфена, хозяйка избы, протягивает лошади кусок, гладит голову, треплет гриву.
— Привадила ты ее — спасу нет, — ворчит старый возчик.— Проехать мимо твоей избы нельзя, приходится кривулю давать, когда стоять тут неохота. Н-но, попрошайка, трогай!
Подвода удаляется. Игнатьевна присаживается на лавочку у палисадника и, легонько вздыхая, заявляет:
— Старая любовь!
— Это возчик-то? — не подумав уточняю я.
— Да и не возчик совсем, а лошадь! — энергично возражает хозяйка. — Да и не одна лошадь, а лошади. Люблю я лошадок-то! Через мужа мне эта любовь к лошадям привилась. Здесь ведь ферма породных лошадей была, и он тут конюхом и наездником работал. Коневода Дятлова вся здешняя округа хорошо знала.
И вот теперь как увижу лошадь, так и заволнуюсь вся.
Аграфена Игнатьевна живет с внучкой, которую с ноткой почтительной важности зовет полным именем — Лариса. Девочка второй уже год посещает колхозный детский садик. Родители ее, по словам Игнатьевны, вечерники, оба работают в городе.
— Вот, — пугаю я хозяйку, — ваши вечерники отвечерничают и заберут вашу любимую Ларису к себе.
— Не отдам! — упорствует сердобольная бабушка.
— Не могу я одна… Одиноко мне. Да и не для кого будет стараться, если ее здесь не будет. А молодые родители, если им тошно станет, могут завести себе еще…
Лето уходит. Выпадают дожди. На сельской улице светлеет ожерелье из круглых и продолговатых луж. По вечерам ощутительно холодает, все сельчане ходят в резиновых и кирзовых сапогах, одна только бойкая, легкая Игнатьевна носится босиком.
Когда я замечаю, что ноги-то, мол, зябнут, наверное, она протяжно и беззаботно отвечает:
— А я привы-ы-ычная… Маненькой я и по снегу в этих «маминых» сапожках частенько бегала, так что босой хождение у меня в обычае и простуды я не боюсь.
— Вы бы хоть Ларису-то обули, — советую я.
— Пусть и она закаляется… Что, простудится? Но вы чего не подумайте, обувка у нее есть, ей родители по весне еще прислали. И обо мне дочка позаботилась, подарила мне со своей ноги почти новые, а поэтому они у меня выходные. Правда, раньше я обувкой-то была богаче, но меня, признаться, разула одна новоявленная подружка, с ног, можно сказать, сняла почти совсем новые сапоги… Как это, говорите, она посмела? А так вот, очень просто даже и посмела. Почему, спрашиваете, новоявленная? А потому, что была она в жизни моей совсем внезапная. Этому, как вы говорите, совершенно непонятному делу имеется у меня такое объяснение. Но оно требует, правда, небольшого отхода в историю и терпения слушать.
В одну осень за переборкой, где вы теперь квартируете, помещался у меня городской шофер, присланный с машиной к нам на уборочную. Лет двадцати пяти вроде бы парень, давно в армии уже отслужил, но по характеру своему мешок мешком, пентюх пентюхом. Придет с работы, возьмет книжку и на первой же странице носом начнет клевать, а потом спать завалится спозаранку, когда еще все село на ногах.
Утром подымется чуть свет, закурит, закашляется и разбудит меня и Ларису дымом и кашлем. Вертишься- вертишься с боку на бок разбуженная-то, да так и вскочишь в сердцах раньше положенного…
«Федя, — говорю, — чего это ты живешь по-стариковски? У нас ведь клуб есть, три раза в неделю кино крутя i да еще разные постановки самодеятельность показывают, а девушки наши ладные, прочные, хозяйственные, с ними в жизни не пропадешь. Ты бы хоть с одной, которая на твой вкус любее, познакомился, да и проводил бы время по-молодому да по-хорошему».
Стал он уходить по вечерам, но что с того толку-то. Парень стеснительный, неразговорчивый, несмелый, постоит около клуба, поглазеет на девушек издалека, да с тем и плетется, глядишь, за переборку.
Ничего, конечно, в этом особенного нет, не он один такой. Пусть бы так и жил себе парень, но ведь меня, как здесь говорят, во все сует, язык-то в дело и не в дело мелет, а потому я и тут не удержалась, и ляпнула:
«Ты, я вижу, Федор, так и не найдешь по себе девушку, толку у тебя, видно, нет даже познакомиться. Придется, видно, мне заняться и познакомить тебя. Рука у меня легкая, так что ты не робей и не бойся!»
Такая вот статья на меня нашла, наболтала я больше в шутку, чем всерьез, да и забыла это, а он не забыл. Идет как-то с работы, а я дрова колю, на зиму готовлю. Молча взял у меня колун из рук да как начал вжваривать, так мне даже страшно стало около его находиться. Я отошла, а он говорит:
«Вы совсем уходите, чтобы не зашибло вас тут».
Переколол ой мне дрова, выложил поленницей, возвращает колун опять же молча и стоит столбом, не двигается, вроде бы сказать что-то хочет, но не смеет, так молчком и топчется у меня на кухоньке.
«Полагалось бы тебе за колку дров четвертушку поставить, но у меня на это припасенных денег нет, а поэтому считай, что за большое спасибо работал».
Сказала я так и отошла к печке, где у меня доспевал самоварчик, а он все стоит, не уходит. От неловкого молчания я даже занервничала и нахмурилась.
«Сейчас вот самовар будет готов, — сухо говорю ему, — выпей чаю с устатку-то, больше нечем мне тебя отблагодарить».
Федор помялся-помялся и, глядя в сторону, глухо забормотал:
«Мне ничего… этого не надо… Невелико больно дело-то… И ничего мне от вас не надо… Только вот вы… говорили…»
«Что я говорила? Я столь всего мелю…»
«Нет, вы… обещали мне…»
«Чего это я обещала?»
«А познакомить-то…»
«А сам ты, стало быть, швах? Не смеешь… иль робеешь?»
«Да все как-то неловко мне… Краснею… и язык не ворочается».
«Ладно, говорю, я подумаю. Поди спи, не мозоль мне глаза».
Вон в том доме, что с пятью окнами по лицу, засиделась девушка на возрасте из хорошей семьи. Постарше его года на два, на три была, дояркой видной считалась, и все ее уважительно звали Людой. Вот с ней я своего постояльца и познакомила.
Люда пригляделась, поизучила, прикинула и сообразила, что из этого увальня не в долгом времени вполне можно хорошего мужика образовать.
Живо примерилась, завелась и так взяла его за душу, что он от любви стал сам не свой. Родители ее, люди с достатком, хорошую свадьбу затеяли для почину: следом за Людой у них еще три доспевали.
Мать жениха приехала и остановилась у меня. Такая же оказалась вдова, как и я. Мы с ней по своему вдовьему положению мололи-мололи да так друг дружке пришлись по душе, что и сказать невозможно. Невестой она осталась очень довольна и сто раз спасибо мне за нее сказала.
Приехала она в сухое время, а пока свадебничала здесь, столь пролилось дождя, что все дороги и тропинки раскиселило.
При отправке ее домой я по своей всегдашней душевности растрогалась сердцем, расчувствовалась и разжалобила самое себя.
«Туфли свои, — говорю, — побереги, заверни в газетку, а обуйся в мои сапоги. Солнышко-то хоть еще и светит, но земля-то холодная, простудишься и сляжешь, а у тебя, как ты сама говоришь, еще Колька в малолетках, его еще подымать надобно… Так что береги себя! С сапогами же развяжемся так: я скоро в городе буду у своих и забегу к тебе, захвачу их обратно…»
Она не обувается, все что-то обдумывает и противится, а я настаиваю, не зная удержу себе. Так и настояла!
На тех днях остановил меня на улице председатель и обращается ко мне с выговором, называя по фамилии:
«Ты что же это, Дятлова, свой родной колхоз подрываешь? А?»
«Чем же это, спрашиваю, я подрываю?»
«А тем, говорит, что лишаешь нас хорошей доярки! Иди вот теперь на ферму и работай за нее!»
«Что ж, — отвечаю, — приду и отработаю за милую душу. Эка чем напугал! Я всю свою жизнь никогда и никакой работы не страшилась и теперь не боюсь, хоть и чую убыль в своих силах».
Пошла я на другой день в контору за направлением, а он увидел меня, усмехнулся и говорит:
«Дело, Игнатьевна, уладилось, молодая в доярки нашлась. Пусть она и работает, а тебе честь и хвала за то, что не заробела на ферму идти в своем преклонном возрасте!»
Недели через три случилась я в городе и нагляделась на житье-бытье своей новой знакомки. Работает она уборщицей, ни огородика у нее, ни сарайчика с козой и курами, не говоря уже о корове. Все покупное. Люда с первых же дней жить у нее не стала, увела мужа на частную, с тем чтобы вернее получить свою.
Я тоже поглядела-поглядела, да и думаю: тут, видать, не загостишься, надо взять сапоги, да и поворачивать обратно.
Только я напомнила о них, как она склонилась, закрыла лицо руками и всхлипнула.
Я поняла ее так, что у нее не находится оправданья, и донимать ее своими сапогами не стала. Вышла от нее тихонько, потом повстречала Люду, рассказала ей все, а та говорит:
«Простись, тетя Груня, со своими сапогами: они Кольке в самый раз пришлись, он в них с утра до вечера не снимаючи бегает, скоро доконает. Но вы, тетя Груня, не расстраивайтесь, мы с мужем, как только мало-мало оперимся, сами за них рассчитаемся, так что за нами не пропадет».
«Не надо, — отвечаю ей, — спасибо, не беспокойтесь, не вас я обувала, не вам со мной и рассчитываться.
А Колька пусть носит на здоровье и пусть выйдет в моих сапогах в дельные люди!»
Нет, вы не поправляйте меня, я вправду сказала, что она сапоги с меня сняла. Только снимала она не руками, а душой! Вот как надо понимать! Душевная женщина, трудовая. И я ведь не ошиблась в ней.
Она такой впоследствии и оказалась. Года через полтора получаю я небольшую посылочку, вскрываю и вижу коробку макарон, банку консервов, пачку чаю, два лимона, кулек с конфетами, а в них записочка сунута с извинением, пожеланием добра и здоровья.
Читаю ее, а слезы какие-то светлые- светлые на записку так и льются, так и льются… Стало быть, она, думаю, при своей вдовьей нужде душу свою не зачерствила и совесть свою не погасила.
Так вот и всплакнула, радуясь за нее. Бывают же такие минуты, когда слезы радости за душевность своих близких удержать нельзя.
