До восьмидесяти одного года баба Люба жила у себя в деревне, в собственном дому. Одна. Прожила бы и дольше, не случись с ней беда.
Полезла утром трубу открывать, голова закружилась, и свалилась старушка с сундука. Затылком об угол ударилась, из памяти вышибло. Не помнит, сколь долго провалялась на полу в нетопленной избе.
Могла бы и до вечера так лежать, да Лиза, соседка, присматривавшая за старушкой, пошла в обед по воду на пруд и увидела: лампочка у бабы Любы зря горит, забыла выключить.
Завернула подсказать и нашла старушку на полу чуть живую. Напугалась, сбегала за медичкой Валей. Вдвоем подняли бабу Любу и положили на кровать. Валя привела ее в чувство.
Баба Люба поведала женщинам, что стряслось с ней, и хотела встать с кровати, печь истопить. Валя запретила, велела полежать денек, другой. Оставила старушку на попечение соседки, запалившей печь, и заторопилась на почту звонить в город, на птицефабрику, где работал слесарем старший сын Михаил.
Дозвонилась до конторы и наказала незамедлительно передать ему, что мать занемогла, требуется уход да пригляд, а то и самая пора взять ее к себе: не справиться ей дальше с печкой и хозяйством.
Михаилу передали наказ медички на другой день. Он попросил на фабрике машину и покатил после работы в деревню, забирать мать к себе, в город.
Она к тому времени оправилась, переступала по избе слабыми ногами. Поначалу не соглашалась ехать на жительство к сыну в городскую квартиру:
— Ну, зачем я поеду? Стеснять-то вас… Доживу и здесь свой век. Чай, недолго осталось. Приберет скоро бог, не даст намаяться…
Михаил не отступал, продолжал уговаривать:
— Так не насовсем. На зиму только. Пока печь надо топить. А то загремишь вдругорядь с сундука своего и костей не собрать будет. Поживешь у нас февраль да март. Ну, может, апреля немного прихватишь. А как тепло установится, я тебя сюда обратно доставлю.
И баба Люба уступила, согласилась пожить остаток зимы у сына.
Квартира у сына была четырехкомнатная, на первом этаже, со всеми удобствами. В новом доме, построенном два года назад фабрикой. Михаил рассудил так:
— Конечно, первый этаж не подарочек. Но в нашем положении это даже плюс. Не сегодня, завтра придется к себе брать мать из деревни. На верхние старухе не забраться, а погулять захочется. Всю жизнь привыкла вольным воздухом дышать.
Говоря так, Михаил не думал, что мать придется забирать в этом году. Ему все казалось, произойдет это не скоро, по крайней мере еще несколько лет поживет она в деревне. Да вот сплоховала старая невзначай.
И началась в семье жизнь несладкая. У бабы Любы что-то стряслось с памятью: то забудет дернуть за веревочку в туалете, то есть запросит через час после обеда и обвинит Катю, жену Михаила, что она ее вовсе не кормила. По ночам бессоницей мучилась и бродила неугомонная по квартире, никак не могла в свою комнату попасть.
Катя проснется и голос подаст:
— Мам, не заблудилась ли?
А баба Люба в ответ с упреком и обидой:
— Заблудилась и есть. Эк, сколько горниц понастроили! У нас в избе отродясь такого не было…
Катя снимется с постели, включит свет и проводит свекровь в ее комнату. Уложит на кровать. Вернется к мужу под бок раздраженная:
Опять все обхватала ручищами! Все стекла в серванте заляпала. Мой, оттирай. Ходи все дни с тряпкой… Будто больше делать нечего…
Михаил скажет в утешение:
— Ладно, потерпи. Может, недолго и жить-то ей осталось…
Лежат рядом, как чужие, обиженные друг на друга. Михаила слезы душат: и мать жалко, и жене ничего поперек не скажи — еще большей беды да крику наделаешь. Не выспится и на работе весь день вялость чувствует.
А то и совсем непонятное мать учудит.
Однажды, будучи в городе, зашла проведать ее соседка по деревне Лиза. В воскресенье дело было. Катя чаем гостью напоила, вежливо обошлась. Потом баба Люба ее в свою комнату увела, хотелось старушке с близким человеком по душам поговорить, все деревенские новости выведать, о своей жизни посекретничать.
Кате что-то понадобилось в комнате, и она зашла, стала искать.
Лиза при ней замолчала. Баба Люба махнула на нее рукой:
— Не обращай на нее внимания, Лизонька. Это уборщица моя. Все за мной убирает да присматривает…
Лиза поправила бабу Любу:
— Какая же это уборщица? Это жена сына твоего, Михаила. У которого проживаешь теперь…
— Будет зря болтать тебе, — заотмахивалась обеими руками старая. — На вокзале живу. Вон и сплю на лавке. Никто постели не застелет…
Баба Люба похлопала иссохшей ладошкой по кровати, на которой сидела, и, видно, не ощутила мягкости пуховой перины, пожертвованной ей в день приезда.
Катерина выбежала из комнаты с белым перекошенным лицом. Кинулась к аптечке за корвалолом. Капала в чашку лекарство, а сама от слез ничего не видела:
— Что обо мне теперь добрые люди подумают, деревенские? Забросила я ее. Как на вокзале, видите ли, она живет. А я ли за ней не ухаживала. И готовлю для нее и обстирываю. Ведь надо же такое придумать про вокзал!
— Да не со зла она это. С памятью у нее что-то сделалось. Не помнит она ничего и заговаривается, — попытался заступиться за мать Михаил.
Случалось, баба Люба прошмыгнет к окошку в большой комнате, за шторы подергает и заявит:
— Вы уж, пожалуйста, смените эти занавески на другие, веселенькие. Ко мне нынче свататься приедут. Честно говорю. Ничуть не обманываю…
И такими светлыми ожившими глазами всех обведет, что сразу ясно станет: не в себе человек, с ума тронулся.
Наступили яркие мартовские денечки, и стала баба Люба в полдень, в самую теплынь, выбираться на крыльцо. Погреться на солнышке. Во дворе, с приходом тепла, гуляло немало старушек. Одни, суетливо-подвижные, за внучатами приглядывали, другие, сбившись на лавочках у подъездов, судачили. На бабу Любу посматривали с жалостью и состраданием. Спрашивали у сведущих людей, сколько ей лет, и узнав, покачивали головами, уважительно говорили:
— Пожила, однако. Дай бог, каждой из нас столько-то.
— Да еще поживет. Что ей сделается. На всем-то готовом? — пророчили некоторые и ошиблись.
Баба Люба с каждым днем все меньше ела, лежала у себя в комнате, жалуясь на слабость и головокружение. Быстро таяла, угасала. На крыльцо ее больше не выводили, и она не просилась, как прежде, погреться на солнышке, уже вовсю горячем, майском, жаловалась, что все косточки болят.
А за день до смерти поднялась, зашаркала в туалет без посторонней помощи и возникла на кухне перед Михаилом, прибежавшим на обед с фабрики, в одном чулке, со спутанными, седенькими волосами. Вся какая-то согбенная, в глазах виднелось что-то нездешнее.
— Налей-ка мне супчику… Что-то поесть захотелось, — попросила у сына.
Михаил обрадовался, решил, на поправку мать пошла, коли аппетит появился. Усадил ее за стол, налил грибного супа полную тарелку. Поставил перед матерью, подал ложку и хлеб.
— Куда столько набухал? Не одолеть мне, — говорила она слабым голоском, но принялась хлебать суп с жадностью. От ломтя два раза откусила. Но скоро положила ложку рядом с тарелкой, из которой убыла самая малость, и стала подниматься из-за стола со словами:
— Ну вот и слава богу… Отвела душеньку. Подкрепилась перед дальней дорогой. Теперь и на покой можно отправляться.
Михаил вскочил, подхватил мать под руку, отвел в комнату, уложил в постель, вернулся на кухню. Принялся убирать со стола, радуясь, что мать хоть немного поела. Услыхал, она опять выбрела из своей комнаты. Поспешил навстречу и увидел в руках матери узелок. Она протянула его Михаилу:
— На, возьми. Тут все. И документы и пенсия за последние месяцы. На похороны это. Знаешь, где хоронить-то?
Баба Люба подняла на сына строгие глаза, недоверчивые, но полные разума. И Михаил смешался, улыбнулся виновато-растерянно, сказал, шутя:
— Ну, а как же? Конечно. У церкви. Только рано засобиралась. Еще пожить надо.
— Не спорь со мной. Я все знаю, не вздумай здесь в городе похоронить. Там, на нашем родительском погосте положите. Рядом с отцом и матерью…
Сунула узелок сыну в руки и повернулась. Придерживаясь рукой за стену, побрела обратно в свою комнату.
Михаил постоял в коридоре, не зная, что делать с узелком, а главное, как отнестись к ее словам. Вспомнил, пора на работу. Положил узелок в шифоньер и поспешил из квартиры, чувствуя себя растерянно.
Не знал, то ли радоваться ему — мать поела, дела у нее могут на поправку пойти; то ли горевать — о смерти первый раз обмолвилась, неужели взаправду почувствовала ее приближение?
Вечером, когда пришли с работы, заглянул к матери. Она лежала спокойно, с закрытыми глазами. Дышала ровно, изредка постанывала. Словно как в забытьи была. Такое в последнее время случалось с ней нередко, и Михаил не встревожился.
Поужинал и вместе с Катериной отправился на огород, сажать картошку. Вернулись поздно, усталые, мать не проведали, улеглись спать.
Утром Михаила разбудил истошный крик жены:
— Мать-то померла, а ты дрыхнешь, как ангел безвинный! Ничего не слышишь, не видишь.
— Как померла? Вчера с таким аппетитом ела, — Михаил соскочил с кровати, кинулся в комнату матери.
В глаза бросился белый узелок матери, положенный накануне в шифоньер. Полоснуло по сердцу тоской и раскаянием:
«Все она знала, чувствовала наперед. А я, дурак, не поверил. Аппетиту ее возрадовался! На огород умотал. Надо было с ней побыть последние часы…» — Грудь сдавило, и едва не вырвалось проглоченное рыдание. Комом встало в горле.
На похороны бабы Любы приехал ее младший сын Иван, живший в Донбассе. Машину выделила фабрика. Погребать, как она просила, повезли на родное сельское кладбище. Михаил накануне съездил на попутке в деревню и сговорил мужиков выкопать могилу в семейной ограде. Катерина, ездившая с ним, осталась в деревне стряпать на поминки, которые решили устроить в деревне, где бабу Любу знали и помнили все.
В двенадцать часов подъехала к подъезду грузовая машина. Открыли борта, застелили пол в кузове еловыми лапами, припасенными у крыльца. Михаил выждал, пока сзади машины жиденько скучится народ, и махнул рукой шоферу, чтобы трогал. Машина плавно взяла с места и медленно поплыла со двора. Из окон, с крылец скорбно смотрело вслед ей пенсионное население домов. Михаил почувствовал удовлетворенность от того, что имеет возможность исполнить волю матери.
Потихоньку выбралась машина из скопления домов на бетонку и замерла. Народу осталось возле нее совсем ничего: одни родственники да их верные друзья.
Подняли и скрепили борта. Мужчины помогли забраться в кузов женщинам. Потом залезли сами. Умостились кто как: кто на коленках, кто на корточках, кто сидя. Михаил забрался в кабину показывать дорогу шоферу: родная деревня стояла в двух верстах от бетонки.
И покатили с приличной скоростью.
Но в родную деревню не попали. У свертка встретили Катерину, и та предупредила: в падучине, перед деревней, много воды, так не проедешь, только с трактором. А где его сейчас возьмешь, когда посевная в разгаре?
— Что же делать, а? — растерянно спросил Михаил. Он вылез из кабины, стоял на подножке и, щуря глаза от яркости майского дня, смотрел на буйную зелень леса, закрывшую эту самую проклятую падучину, где издавна по весне и летом после дождей садились машины — крепко, основательно.
— Поезжайте прямо на Воскресенское кладбище. Народу я сказала, чтобы туда шли. И копальщиков послала. Поправят могилу, если вдруг осыпалась, — наставила Катерина.
Михаил тоскливо посмотрел на жену:
— Ты поедешь с нами? В кабине места хватит…
— Ты что? Какое ехать! У меня еще лук не нарезан. И пироги в печи сидят. Да столы время накрывать, — всполошилась Катерина.
— Ну, смотри. Как хочешь. Твое дело, — нахмурился Михаил и отвел недовольные глаза, полез в кабину.
— Вы лучше бабу Таню захватите с собой. Вон она из магазина правится, — Катерина посмотрела в направлении Воскресенского.
С горушки, на которой стояло большое село с белой церковью чуть на отшибе, спускалась проселком старушка в белом платке.
— Ладно. Захватим, — пробурчал Михаил и сердито хлопнул дверью. Велел шоферу ехать в Воскресенское.
Машина осторожно сползла с бетонки и запылила в гору. Поравнявшись с бабой Таней, остановилась. Старушка метнулась к кабине, вскинула на Михаила встревоженные глаза:
— Не Любушку ли, подружку мою, везете?
— Ее, баба Таня. Здравствуйте, — поклонился Михаил.
— А пошто так-то? Не раньше часу, твоя Катерина сказывала, хоронить собирались. И в дому подержать ее хотели, — расстроилась старушка. — Я вот и свечей купила, припасла.
Она встряхнула полупустой кошелкой.
— Не проехать сейчас к нам, баба Таня. Сыро шибко. Садитесь сюда. Давайте я вам помогу, — Михаил выпрыгнул из кабины, хотел посадить в нее подружку своей матери.
— Образок какой-нибудь захватили? — заволновалась баба Таня.
— Какой? Нет, наверное. Не до того было. Да в городе не больно-то скоро и сыщешь, — сконфузился Михаил.
— Да как же так-то, без образка, поехали туда? Без образка ни в коем разе нельзя погребать. Я сейчас сбегаю, принесу свой, — баба Таня засуетилась, выхватила из кабины брошенную было туда кошелку и ударилась по тропе в деревню. Оглянулась и погрозила Михаилу темным скрюченным пальцем.
— Только до меня не погребайте. Ждите! Без образка никак нельзя.
— Да нет. Дождемся. Обязательно, — заверил Михаил и полез в кабину. Велел шоферу трогать.
Глухо, печально было сельское кладбище за полуразрушенной церковной оградой. Вековые березы почти до самой колокольни застили саму церковь. Целуя холодный лоб матери, Михаил почувствовал себя сиротливо, беззащитно, как маленький ребенок. Привык чувствовать за своей спиной успокоительное материнское присутствие на земле, самую глубинную отраду, пусть порой не осознанную до конца — и теперь ее не стало. Когда все было кончено и пошли к машине, Михаил повернулся к сыну и глухо сказал:
— Меня тоже тут похоронишь. Рядом с ней…
— И меня… Если доживу до пенсии, — заплакал брат Иван.
— Ну вот. Так и мне места не останется, — пошутил Борис и наставил: — Рано, братцы, засобирались туда. Надо прожить сколько бабушка наша прожила.
В родной избе, когда стали садиться за стол, кто-то из деревенских баб сказал Катерине:
— Горше всех Ваня плакал. Прямо убивался! Что значит младшенький-то.
— Чего не плакать ему… Врозь с ней жил. А вот помучился бы с наше последние-то месяцы, так знал бы, как это тяжело. Повыхаживалась она над нами. Катерина заметила, как Михаил, услышав это, помрачнел. Позвала мужа в чулан на мосту, вроде как грибов на закуску положить. А сама захлопнула дверцу, повалилась перед мужем на колени, обхватила его ноги, зашептала покаянно:
— Прости меня, бабу глупую, что на твою мать наговариваю! И за все-то прости, когда если обижала ее, на крик срывалась. Не со зла это я. Просто нервы порой не выдерживали. Одни мы теперь остались. Надо жалеть нам друг друга. Я и за мать теперь тебе буду. Постараюсь заменить ее. Только не сердись на меня, ради бога, дуру такую.
Екатерина заплакала. Уткнулась Михаилу в живот, и он, чувствуя, как рождаются хорошие, теплые, чистые слезы прощения, погладил жену по волосам:
— Ну что ты. Я же все понимаю. Очень даже понимаю. Вставай, пошли, народ там заждался.
От ее слов сделалось ему покойно и неодиноко.
