Эту столь удивительную историю пришлось однажды услышать в поезде. История тогда не просто впечатлила своей невероятностью и неправдоподобием – буквально ошеломила, причем явно не одну меня.
Какое-то время она жила в цепкой памяти, однако незаметно забылась и, кажется, забылась напрочь.
И вдруг, спустя годы и годы, смутное воспоминание из минувшего прояснилось случайным сновидением, — и, восстановившись неожиданно из глубин памяти, ошеломило наново.
Я была еще в том возрасте, когда будущее видится близким продолжением дня сегодняшнего, а мой нынешний возраст мог показаться разве что нереальным и никоим образом даже в отдалении личностно не соотносимым.
Только-только днями раньше был выпускной вечер, вручение в торжественно-праздничной обстановке аттестата об окончании средней школы, — и вот оно первое самостоятельное путешествие в ожидаемое будущее, где, по наивным представлениям, только и могла проживаться настоящая жизнь.
Это сейчас детство и ранняя юность видится самой лучшей, самой безмятежной и счастливой порой, а тогда…
…а тогда, сливаясь с механическим ритмом громыхающего скорого поезда, столь же дробно и часто стучало девичье сердце, и слова, произносимые страстным шепотком:
— Перестук колос,
перезвон колес,
а из сердца крик:
не люблю!.. люблю… —
ощущаемо виделись единственно верными, отражающими внутреннее состояние стихийной поэтессы в тот миг. И самое смешное было в том, что те слова вовсе не адресовались конкретному лицу, чей бы образ маячил в покидаемом пространстве, ибо любовный опыт юницы оставался быть поверхностно-зыбким и книжно-романтичным.
(Неуверенная в точности воспроизведения прошлой череды событий, автор решилась далее обозначить героиню в третьем лице и тем позволить себе свободу художественного вымысла.)
В дороге впечатляло всё.
Возбужденная от любопытства и обретения свободы, наша путешественница к вечеру не знала, чем себя занять: то ли продолжать смотреть в окно, за которым мелькали поля-луга, полустанки, редко – незнакомые города, но чаще тянулись и тянулись стеной вдоль ж/д путей лесопосадки; то ли уткнуться в книжку, покоившуюся в раскрытом виде под боком; то ли в который раз сходить за чаем…
Спрыгнула вниз с верхней полки и — прямиком к титану с кипятком. Назад возвращалась, осторожно вышагивая с горячим чаем в тонком стакане в причудливом подстаканнике. Извлекла из торбочки заботливо собранную в дорогу мамой снедь и с ленцой, и не испытывая и легкого чувства голода, принялась за вечернюю трапезу.
Попутчиками её была молодая семья. Муж с изрядно потрепанной книжкой затаился на верхней полке, неохотно отрываясь на редкие обращение жены, а та всецело была занята бойким малышом лет трех-четырех. Неугомонное дитя бегало по вагону – мамочка следом.
За перегородкой к вечеру стало более шумно, чем было до того. Проходив мимо, девушка давно заметила, что за столиком дружно сидело четверо мужчин.
«Дядьки», как определила она соседей, все были солидного возраста.
Все одеты в спортивные штаны, белые майки и в кожаных шлепках на ногах.
Непринуждённая ещё днём их беседа из тихой и размеренной вдруг вылилась в бурное и общее воспоминание о прошедшей более двадцати лет назад войне.
Будущая абитуриентка, не особо вникавшая в долетавшие до слуха слова, не проявила интереса и сейчас, когда снова улеглась на полке и уставилась в окно, где вечерняя гладь меняла очертания внешнего мира, — только, невольно уловив проникающую до сознания суть, вслушалась…
…вслушавшись же, поспешила перекинуть изголовье и сунулась любопытной головой за перегородку.
— А вот я рассажу историю, – мужчина, чей профиль с густой седой шевелюрой слабо отражался в посиневшем стекле, говорить начал осторожно. – Ясно: не поверите! Впрочем, поверить в такое — трудно… Я, может, и сам бы не поверил… Но тут… тут я прямой участник… — приумолк на миг-другой и, приглушив голос, продолжил более уверенно. – Почти десять лет назад я схоронил друга… Может быть, самого лучшего… самого преданного друга…
— Так надо помянуть! Срочно! – с готовностью отреагировал один из захмелевших компаньонов и поспешил потянуться рукой вниз, где на полу стояла недопитая бутылка водки.
Рассказчик резко и властно осадил его:
— Нет! Пить не будем! Не тот, мужики, это случай… Сейчас и сами поймёте… — Он машинально вытащил из заднего кармана штанов примятую пачку «Беломорканала». Вытянул папироску. Постучал полой гильзой о столешницу. Приплюснул кончик… и вернул папиросу в пачку. Пачку бросил на стол. – Это случилось летом сорок третьего. Я со своей группой возвращался из немецкого тыла. Вылазка была удачной: задание выполнили, в группе ни потерь, ни ранений… День клонился к закату, и мы надеялись, что ночью перейдём линию фронта. Оставалось всего-ничего. Двигались лесом. Вокруг спокойно. Только птицы всё как-то тревожно чвокали… — Покрутил папиросную пачку в руках. Вернул торопливо на прежнее место – в карман. Посмотрел на своё отражение в темнеющем окне. Продолжил:
— Внезапно рядом раздался взрыв… по звуку догадались: мина! Следом чудовищный звериный верезг вспорол лесную тишь… С осторожностью подошли к опасному месту — и такая, скажу я вам, открылась зловещая картина… Дымится земля… пни-выворотни черными головешками торчат, а меж них – растерзанная в клочья волчица, которая к тому ж погибла беременной… Казалось, что за годы войны столько видано-перевидано, что и поразить уже ничего не может… Ан нет! Увиденное удручало и так сковало нутро, что ни вздохнуть, ни выдохнуть… Мокрые трупики не родившихся волчат… отдельно оскалившаяся голова самой волчицы – а в стеклянных глазах её мутный осколок синего неба… Глянул на своих ребят: на растерянных лицах угрюмая оцепенелая маска… — задержал дыхание. — На самого волка наткнулись не сразу. С торчащим железным осколком в разорванной до кровавого месива ране на бедре тот лежал в стороне, в кустах, куда его отбросило взрывной волной. Сотрясаясь мучительно лохматым телом, зверь дышал тяжело… затравленно… и слабо-слабо хрипел… и от боли наголо стесал лапами траву: жизнь едва-едва теплилась в нём…
— Пристрелили? – вздрогнув нервным голосом, оборвал нить повествования один из товарищей.
— Не поднялась у меня рука… — тихо отозвался рассказчик. – Парнишка в группе был… его за малый рост шутя Карандахом кликали… сибиряк… если росточком и не удался, зато стрелок был редкий: по шороху в цель слёту попадал… Он и шепчет: пристрелю, мол, чтоб не мучился… жалко… У меня и у самого сердце вспухло от жалости… пульсирует… бьется в груди… Взор во взор столкнулся с волчарой: он боль в измученных глазах гасит, а взгляд всё равно грозный, беспощадный… И в них немой укор: «Ты кто есть, человек? Зверь — ты… а не я…» — и вроде как пытается угрожающе ворохнуться… Аптечку я точно достал бессознательно. Поставил зверю болеутоляющий укол. С помощью ребят обработал рану… удалось вытянуть и осколок из раны… Пока возились, Сашок, наш сапер-минер, ещё две мины обезвредил. Мины наши были… при отступлении, видимо, прикопали впопыхах…
Стало тихо… Казалось, что повествование закончилось, — и, выдохнув облегченно, предложивший было «помянуть» сосед торопливо потянулся рукой под стол. Рассказчик категорично одернул его:
— Это ещё не всё! – и, обратившись непосредственно к нему, приказал: — Слушай дальше! — Однако продолжил рассказ, преодолев лишь затяжную паузу: — Сорок четвертый год… Пруссия… Осень… Тот поход в тыл начался с неудачи. Радистка, когда преодолевали песчаный карьер, переломала ноги… Скатились по склону… прошли по низу… стали подниматься на другую сторону… Склон высокий, крутой и голый почти: зацепиться не за что… Девчушка наша еле-еле карабкается… кто-то из ребят рацию у нее перехватил, чтоб легче ей было… она уже до верха добралась… ей и руки протянули… а она возьми и сорвись… камушком рухнула вниз… обе ноженьки, как спички, в голени переломились… — вздохнул. – Она и кричать не кричит… терпит молодчинкой боль… стонет только… лицо побелело враз, осунулось. В глазах не то, что страх и ужас — полная безнадёга… Мы и сделать ничего не можем…. Уходить надо срочно… А её как с собой возьмешь? – вновь глубокий вдох-выдох. – Укололи… кое-как перетянули туго ноги… что-то вроде укрытия устроили: мол, на обратном пути заберём… Не успели и десяти метров пройти – выстрел… Застрелилась наша девочка… совсем молоденькая была… красивая… Наскоро прикопали в песок… у самих и слёзы… и, стыдно сказать, облегчение…
Группа успела выполнить задание, но немцы сумели-таки выследить нас. Вначале вроде как удалось от погони оторваться, только не тут-то было: по-охотничьи, отсекая единственно верный путь, погнали нас в западню – к болоту. Затаиться, отсидеться не получалось: собачий лай слышен со всех сторон… Немцы неотступно шли по следу… шли не спеша и верно… И мы уже не спешили.
В головах от бессонницы трескотня. Вдобавок и харч кончился. Мысли все ощупью, когда четко понимаешь лишь одно, что гибель неотвратно и что лучше пусть будет глубь-трясина, но только не плен. Богу о том, думаю, только каждый и помолился…
…Увидел я его не сразу. В стороне тенью мелькнула собака и пропала. Ещё раз показалось… Тут мне мой сибирячок шепчет, что волк там, и рукой тычет вперед… Я так и сяк присматриваюсь: точно волк маячит, всем своим видом открыто на глаза лезет… как будто завлекает… Карандах втихомолку: мол, присмотрись командир… на бедро глянь… Я – в бинокль. Отчетливо вижу: на оголенном бедре зверя большой рубец от раны. Поверить трудно – а по сердцу полоснуло: он! Оробел даже, а сибирячок шепотком: точно тот волк, товарищ капитан…
Мне и самому будто видится, что дальний взор зверя, обернувшегося к нам, настойчив и выразителен. Подпускает ближе, и, как бы пролагая путь, манит за собой. Сделал я боязливо первый шаг… и так, не рассуждая, шажок за шажком… шажок за шажком… Успел лишь сибиряку негромко приказать: мол, веди ребят следом. Двигался почти наугад – понимал, что глупо, но шел…
Волк же продвинется чуть вперед и остановится. Держится на расстоянии. Выжидает. Потом ступил прямо в болото – и я за ним врюхался туда же. Не отстаю… Трясь-трясина пугает, а иду. Прошли всего метров пять, и вдруг чувствую – становится дно под ногами тверже и тверже, и воды уже только по колено. Сам ли умом дошел, подсказал ли кто, только понимаю, что это тропа… невидимая тропа… Следом ребята осторожно идут. Карандах впереди. Идут молча. Шаг в шаг…
Длинный прогал провел нас волк, причем видел его я один. Вывел в безопасное место. Я и опомниться не успел, как он провалился в лесные заглушины. Ушел восвояси. В чапыжнике пропал. Следом в тех зарослях папоротника и мы спасительно укрылись, а там, где вслед нам шелестела куга-трава, скоро раздался собачий лай… надрывались псы… хрипели от злости…
Под утро вышли к песчаному карьеру, где наша девочка лежать осталась. Поклонились безымянной могилке, и подались к своим. Выбрались благополучно. Про волка я промолчал. Никому ничего не сказал и мой сибирячок. Верный был парнишка… надежный… Погиб в самом конце войны… Всё мечтал мне свою Сибирь показать… На охоту, мол, в тайгу свожу… Только вот какое конкретное место называл, — затуманилось в памяти…
Не скрывая легкого раздражения, нетерпеливый сотоварищ пробурчал, как итог:
— Ну и сказочку же ты нам тут выдал! Ничего подобного я никогда и слыхом не слыхал! Про собак знаю… Сам на фронте не раз видел… и танки взрывали… и раненых выносили… но тех обучали… Потом собака – животинка при человеке всегда была и есть. А тут?! Извини, друг: не могу поверить! Невозможно! Давай-ка лучше твоего сибирячка помянем…
— Да не гони ты лошадей! – на этот раз недовольно одернул торопыгу молчавший до того сосед. — Успеешь ещё… добьем мы ту посудину… Не переживай!
— Вот ведь что интересно, — вновь начал негромко рассказчик. – Карандах попозже проговорился, что он того волка и прежде наблюдал… что мелькал тот порой поблизости… что несколько раз волчьи следы рядом обнаруживал… Предположил, что волк вроде как держал нас постоянно в поле своего внимания… — помолчал. – Может, и так… только не всегда ж мы лесом ходили…
— Выслеживал вас, что ль, всегда? – подал голос четвертый собеседник.
— Выходит… Такая вот загадка жизни… — согласился фронтовик. Добавил: — И совершеннейшая правда, мужики…
— А я всё одно не верю! Сказки всё! – сомневающийся сосед агрессивного неприятия своего не скрывал.
Не менее категорично отреагировал на те слова и сам повествователь.
Взлохматив рукой седую шевелюру и выдержав молчаливую паузу, он настойчиво сообщил:
— У той сказки, между прочим, и продолжение было…
Уплотнялись сумерки: наплывающая синь-синева в густой колер заливала квадраты вагонных окон.
В глухом затишье замер, казалось, весь вагон, — и лишь стучали-перестукивали неутомимо колёса.
Замерла и будущая абитуриентка. Она слушала рассказ фронтовика со странным ощущением некоторого недоумения, однако в правдивости истории сомнений у нее не возникало, да и не могло возникнуть, ибо с детства простодушно доверяла каждому слову, произнесенному взрослыми, как искренне верила и тому, что могла рассказать «из старой жизни» бабушка Настя.
Обычно та была немногословна. Всё больше молчала. Если же случалось вдруг появиться в доме кому-нибудь гостем, связанным родством родной деревни, вынужденно оставленной в далекие 30-е годы, то словно бурливый ключ-родник сплошь из воспоминаний вырывался на поверхность.
Наступал поздний вечер. Дружно укладывались спать после гостеприимного застолья. Затихало всё в полной тишине, но девочка догадывалась, что та тишина обманчива.
Так оно и было. Минуту-другую бабушка замирала на своем топчане. Привычно молитвенно пошептав себе под нос, она глубоко вздыхала и ненароком будто подавала голос: вроде как только уточнить что, — и скоро длинной чередой потекут воспоминания.
Поначалу это будет про давно оставленную в прошлом жизнь, про близких, родных и чужих, про живых и ушедших в мир иной. И как-то само собой начнут выговариваться такие невероятности, от которых замирало в трепете детское сердечко, оттопыривались в напряжение ушки, и всё теснее и теснее жалось дитё к материнскому боку.
И уж вовсе не задумывалось о том, что тут есть действительно быль, а что небыль?
— И долго ишшо старик по деревням ходил… — отчетливо услыхала девушка внезапно бабушкин голос.
— Дак, сказывали, отыскал он их… — пробился до слуха и чужой голос.
— Отыскать-то отыскал, да не всех сразу… — снова слышит родную бабу Настю, заново будто напомнившей внучке давнюю историю о том, как колдун по злобе обратил в волков целую свадьбу… — Перву-то старик невестку свою нашел… Она у их уже на сносях была, кады свадьбу играли… Ей срок родить приспел – она в стожку-то и затаилась, бедная. Там-то он её и отыскал… Люди знающие подсказали… Успел… дите-то она уже в человечьем обличье рожала… Позже слухом прошло, что и остальных удалось ему отыскать… А вот про жениха… евойного сына так ничего и не было слышно… То ли отыскал, то ли нет… Да и уехали мы… — девушка ясно-ясно учуяла глубокий-глубокий вздох. – И ты, Катерин, не слыхала?
— Откель?! Это ж кады и было? Я ишшо вовсе девчонкой была, кады про того старика сказывали…
— Да нет! Верно: нашел! Не мог же он свово сына запросто так просить…
И как же было тому не поверить, если всё рассказывается родной бабушкой?
И верила.
И устойчиво жили бабушкины «старины» в глубокой памяти, как часть ее детского мира…
Вот и сейчас вероятная студентка московского вуза ничего из истории фронтовик сомнению не подвергла…
Меж тем рассказчик вновь овладел притихшей аудиторией. Речь его была четкой и плавной:
— Демобилизовался я в начале 50-х. Куда ехать? – не знаю. Был я из детдомовских. Перед войной успел закончить педтехникум, а вот жениться не получилось… Был у меня в группе парнишка с Брянщины. Погиб как раз, когда мы те земли освобождали. Умирая, он мне целое письмо нашептал, чтобы я его жене пересказал… Мол, она тут совсем рядом… Место назвал… я с картой сверил – точно рядом… Всё надеялся, что сумею в ту деревню выбраться… не сложилось… Данное обещание я помнил, и всё нашептанное слово в слово хранил в памяти… и все его награды, какие приберег, при мне были… Вот и решил я тогда, что пришло время обещанное выполнять. Нашел деревню. Поинтересовался: где такая-то живет? Отправляют на кордон: мол, там живет… Ну, думаю, за лесника, поди, старого замуж вышла! И такая вдруг досада на нее… обида даже за погибшего парнишку по сердцу шибанула…
— А чё и обижаться? После войны никто особо не выбирал: лишь бы было с кем для жизни сойтись… — кто-то попытался оправдать молодую вдову.
— Так-то оно так, — согласился рассказчик, – и я это понимал, а вот всё равно резануло по сердцу… Добрался до лесного кордона. Там лесником точно старик, а при нем — дочь его. Отдал я им Толины награды… еще какая-то мелочевка сохранилась… Галина ушла быстро… Слышу: плачет в голос… навзрыд… с причитаниями… Как вернулась, стала всё расспрашивать о муже… подробно… уточнять в деталях… И видно было из тех расспросов, что продолжает любить его… А я последних слов его ей передать не могу… Все слова помню, а язык не поворачивается… Влюбился я сходу… День живу… другой… Чувствую: загостился, а у самого сил подняться и уйти нет… Не выдержал – говорю старику: «Отдай за меня дочь!» Он только хмыкнул: «Это ей решать… Ты ж не первый… всем отказала…»
— Ну и как? Неужели не уговорил? — с робким сожалением в голосе полюбопытствовали одновременно двое из соседей.
— Уговорил… — встряхнув седой шевелюрой, улыбнулся рассказчик. – Определился в деревенскую школу учителем, а через год у нас мальчонка родился. Мы его само собой Анатолием назвали.
— Не пойму – это, чё, и есть продолжение сказки? – язвительно поинтересовался нетерпеливый слушатель.
— Вот тут-то как раз продолжение и было. Потерпи малёк: смочим скоро горло, — успокоил его товарищ. – Летом корову с теленком на выгоне держали… в лесу, на поляне… Жена на дневную дойку засобиралась, а тесть её предупреждает, чтоб повнимательней была: мол, волчьи следы намедни видел. «Только откуда? – удивляется. – Давно о них ничего не слыхали…» «Капканы, — говорит, — ставить буду». Ушла Галина. Следом и я было собрался – глядь: она назад бежит. Бледная вся… сынишку к груди прижимает: тот за мамкой увязался. Голос дрожит: волк там лежит… прямо на поляне… недалеко от коровы… Тесть ружье в руки – и бегом, а у меня, не знаю почему, заговорившее сердце вдруг ёкнуло… Я следом… На поляне корова с теленком спокойно пасется… подойник в траве валяется… и никакого волка… Присел на пенёк. Тесть тот вокруг поляны рысаком пробежал… запыхался ажно… «По следам, — тесть вернулся, — явно матерый волчара был…» Сам же удивляется, что тот теленка не тронул. И снова про капканы поминает: завтра, мол, спозаранку расставлю. Погнал корову с теленком домой. На меня оглянулся: чё, мол, сидишь? Я ему: докурю – приду…
Недолго я в одиночестве на пне сидел. Волк вышел осторожно из кустов с противоположной стороны и, как надломился ровно, упал на землю… Я его сразу узнал, хотя тот уже стар был… Изношенное тело зверя всё было в седине, как пеплом обсыпано… Смотрит на меня – я на него. Молчу… папироску одну за другой только из пачки вытягиваю…
Наконец он поднялся и медленно… очень медленно пошел ко мне… Напряглось всё во мне… а он подходит и, знаете, как пёс домашний, ткнулся мне в колени… и замер… как окаменел… Я его рукой по пегой голове глажу… рука дрожит, а у самого из глаз слёзы… И у него, чувствую, ноздри задрожали… Поднял голову вверх. Смотрит прямо мне в лицо, а взгляд затуманенных глаз длинный, осмысленный… Лизнул одну мою руку… потом другую… язык шершавый и сухой-сухой…
— Отблагодарить, верно, приходил, — осторожно высказал общую догадку кто-то.
— Тут и не знаешь, кто кого благодарить должен, — тихо отозвался рассказчик. – Тесть видел, как волк, пошатываясь крупным телом, не спеша преодолел поляну и ушел в лес. Мне еще, когда провожал его взглядом, подумалось с грустью: умрет скоро… а он перед как окончательно исчезнуть с глаз, оглянулся. Вскинул голову вверх и коротко так, ровно выдохнув, рыкнул… Тесть подошел. Спрашивает: «Кто это был?» «Волк, — отвечаю. – Самый натуральный волк…» рассказал я ему всё как есть… Удивился, конечно. Да и как тут не удивиться? – приумолк. Понизив голос, продолжил тихо: — Дня через два он обнаружил его в километрах пяти от кордона… мертвый тот был… Схоронили мы его… — снова притих на время и, глубоко-глубоко вздохнув, подытожил: — Такая вот, мужики, история… Хотите верьте – хотите нет…
— Слушай: я что-то не понял, как же он тебя через столько лет нашел? – высказал общее изумление один из слушателей.
— То и для меня загадкой было… загадкой и осталось…
За окнами поезда, неутомимо громыхающего по стальным рельсам, подступая, тмилась вовсю и тмилась ночь.
В темноте на бегущем вслед небе проступали яркие звезды, подгоняемые вожаком – рогатым, выглядывавшим из-под ветхого облачного полога месяцем.
Поезд мчался в черноту. Плотно окутала тьма и полусонный вагон. Желтым тусклым зрачком мигал под потолком плоский плафончик, слабо освещая узкое пространство.
Затаенно лежала на своей полке девушка, не допускавшая и мимоходом каких-либо подозрений в правдивости услышанной истории.
— Сережа!… – внезапно пробилось до ее слуха – то женщина с нижней полки просительно звала мужа. – Сережа!..
— Ну? – не сразу откликнувшись, тот свесил голову вниз.
— Ты как думаешь: всё это самый настоящий вымысел, да? – торопливо прошептала ему жена.
— Не знаю… — неуверенно выдавил мужчина в ответ. – Какое-то странное ощущение: поверить – трудно, а не поверить – не получается… Спи!… – снисходительно бросил он и поспешил отвернуться к стенке.
— Сережа! – спустя минуту-другую женщина вновь позвала. Муж на робкий зов не отозвался. Подождав терпеливо, она тихо поднялась, и в который раз за вечер бережно подоткнула легкое одеяльце под сынишку, вольно раскинувшегося на соседней полке. Вернулась на место – и тогда сокрушенно выдохнула: — Но ведь такое и помыслить невозможно… Нельзя и вообразить…
Никто на ее слова не откликнулся. Женщина успокоилась, и спустя время раздалось мерное сонное посапывание – а вот девушке нашей совсем-совсем не спалось.
Всё более и более углубляясь в себя, она пыталась не столько критически постигнуть смысл невероятной истории, сколько, пробиваясь сквозь дебри возбужденного воображения, ощутительно повторить чужой рассказ наново самой себе. Ей ничего не стоило перенестись мыслью в мир иной, где воедино переплеталось услышанное и измысленное воображением.
Увиделся и лес, причем близкий тому, который был с детства хожен-перехожен вдоль и поперек.
И если поначалу в воображении точно воплотилась картинкой Гарюшка – возвышенное место в родном лесу, плотно заросшее ельником, то через миг-другой калейдоскопом замелькало совершенно иное: взбугренная жиловатыми корнями поляна с развороченной пластами землей… толстый слой рыжей скользкой хвои на потерянной тропе, спускавшейся в темный распадок… тяжелым вдавышем на буром войлоке мха увиделся и раненый зверь с рыжими подпалинами на животе… зверь, схожий обличьем с большой собакой, с трудом преодолевая тяжесть частых судорог, беспомощно корябал когтями землю…
Память, путаясь, выстраивала всё новые и новые калейдоскопические видения, всколыхнувшие девичью душу: дышать становилось трудно и подпирали к горлу безотчетные слезы…
Девушка невольно зашевелилась, поудобнее устраиваясь на жестком тюфяке, однако облегчения не наступало – и тогда она отважилась посмотреть в окно: там окончательно пропал в темноте мир…
Снова увидела лес. Лес давил вокруг синим мраком. В небе сквозь тяжелый лиственный свод были видны тучи в цвет безнадёги. Веявший сыростью вечерний воздух, чем ближе и ближе к болоту, уплотнялся летучей гнусью: сквозь гнетущий писк комарья ясно пробивалось влажное хлюпь… хлюпь… Болото, в которое ступили идущие друг за другом люди, пузырилось и хлюпало, а в гибельном мареве, зависшем в плотном воздухе, зыбкой тенью впереди маячил зверь…
Она не заметила, как уснула.
И последнее, что успело захватить сознание перед волной наплывающих быстротекущих снов, было то, как, превозмогая тяжелую медлительность, пересекал широкое пространство зверь… старый седой волк…
