В тот день занятия в школе-семилетке отменили. Настояли на этом учителя младших классов, чтобы поддержать коллегу, в семье которой разразилась трагедия. Зять убил ее старшую дочь ждавшую первенца. Выстрелом в висок. Драма ревности. Решено было пойти на похороны всей школой.
Ученики младших классов вместе с учителями шли в первых рядах за грузовиком с откинутыми бортами, на котором сидела Нона Трофимовна и отрешенно смотрела в гроб.
Третьеклашки со страхом заглядывали снизу вверх учительнице в лицо — оно было совершенно бескровным, с плотно сжатыми губами и сухими глазами. Держалась учительница удивительно прямо и казалась детям неживой.
То, что случилось, было запредельным для детских умов, ибо содержало в себе нечто противоестественное: муж — ребёнок — убийство. Дети переглядывались, словно ища ответа у взрослых, но натыкались лишь на растерянные взгляды. Настя поискала в рядах свою маму, и увидела, что у неё такое же растерянное лицо, как у всех.
Нонна Трофимовна — всегда строгая, сдержанная, с аккуратной причёской в мелких «химических» кудряшках, давно стала такой же необходимой принадлежностью школы, как вечная секретарша директора. Казалось, исчезни одна из них, и нарушится что-то в самом мироздании школы.
В классе у учительницы всегда была идеальная дисциплина, на переменах невозможно было представить какую-нибудь кучу малу на полу или драку, или пулянье мелом. Её не то чтобы боялись — уважали.
На переменах привычней было другое — вокруг старейшины собирались стайкой молодые учительницы, и она проводила блиц-семинары, ни на минуту не теряя из поля зрения учеников. И вот это Страшное — почему именно с ней?! — недоумевала девятилетняя Настя. И представляла себе сцену убийства по-киношному.
Муж-убийца — в торжественном черном костюме, в белой рубашке с галстуком выводил дочку Нонны Трофимовны в чисто поле, прицеливался и палил из пистолета. И она, почему-то одетая как невеста — в белое платье, с длинным белым шарфом на голове, трепещущим на ветру, медленно и красиво падала. Как в рапидной съемке. На груди ее растекалось красное пятно.
Настя с ужасом представляла себе эту сцену и с беспокойством начинала озираться, вновь и вновь отыскивая взглядом маму. Та со своим 6 «Б» была где-то в конце процессии, медленно двигавшейся по улицам весеннего шахтерского городка.
И только получив приветливый одобрительный кивок от мамы, девочка успокаивалась и снова начинала смотреть вперед — на борт грузовика, над которым возвышался обитый красной материей гроб. Нонна Трофимовна сидела всё в той же позе, которую заняла у школы, когда ей помогли подняться на грузовик.
Она словно оглохла и была совершенно безучастна к тому, что происходило. Настя не удивилась бы, если бы учительница кого-нибудь спросила: «А кто все эти дети и взрослые? И что они здесь делают?» Процессия приближалась к кладбищу, начинавшемуся сразу за городом.
Девчонки в первых рядах переговаривались: «А что она всё так смотрит и смотрит?» — «Не понимаешь, что ли, запомнить хочет! Она больше дочку-то не увидит! Её в землю закопают…» Настя спроецировала ситуацию на себя, внутри у нее все сжалось, и она вновь резко обернулась.
Нашла милое мамино лицо в обрамлении крупных рыжих кудрей, и оно ей сказало: «Успокойся, мы живы — и ты, и я, похороним дочку Нонны Трофимовны и пойдем домой…»
Настя вздохнула и с облегчением начала смотреть на «страшное» красное впереди: «Какое все-таки счастье, что это не она там лежит, и не мама сидит рядом, они вот — живее не бывает, идут за грузовиком, разделенные какой-то сотней метров, и… и… так будет всегда!..»
Она инстинктивно обернулась еще раз, испытав страстное желание взять маму за руку, обнять, прижаться к ней. Но — нельзя, там — ее ученики, а здесь — Марья Васильевна, которая строго-настрого запретила выходить из колонны.
Сказать правду, потрясенных и очень огорченных лиц, не считая учительских, в колонне Настя не обнаружила. Над процессией витала сдержанная радость школяров, получивших выходной «по случаю». Время было весеннее — трагедия ревности разыгралась прямо на 8 Марта, и воздух, пробитый живительными лучами, уже бодрил всех предвестием грядущего обновления.
В воздухе пахло подснежниками, и смерть была несовместима с этим днем. С этим голубым небом без облаков, с этим солнцем, сияющим, как на детской картинке, прямо посередине, с этой молодой «биологической» радостью, так и рвущейся наружу из юных сердец. Эгоизм молодости победителен, он отрицает смерть как явление, не придает ей значения.
Оттого школьники, кого бы им ни приходилось хоронить, — любимых учителей, одноклассников, бабушек, даже родителей, — редко плачут на похоронах. А шутить и смеяться в похоронной процессии могут, близость смерти даже провоцирует их на веселость, и этим смехом они словно протестуют против случившегося.
Cпустя четыре года, уже в другой школе, Настя будет хоронить одноклассницу, отравившуюся угарным газом, и в полной мере ощутит это подчеркнутое кипение жизни вокруг недвижного тела, ещё вчера бывшего человеком. Около гроба Светки одноклассники стояли в почётном карауле по несколько минут — как же далеки были их мысли от Вечности!..
С тех похорон она сохранила носовой платочек и кусок широкой ленты, на которой опускали в могилу гроб, и долго хранила эти атрибуты в память о Светке. Когда было особенно грустно, доставала из тайного конвертика в тёмной кладовке кусочки ткани, пахнущие чем-то сладковатым, и думала о бесконечности жизни, о тайне Зазеркалья, в которое ушла подружка.
Куда она делась, Насте было трудно понять. «А в классе о тебе уже все забыли, — шептала она. – На парте твоей уже не лежат цветы, как было в первое время, прости нас».
… В воздухе остро пахло подснежниками, и этот бессовестный запах вернул Настю к действительности. Она украдкой взглянула на Нонну Трофимовну, и ей показалось, что та обижена на саму природу, которая смеет радоваться в день её слёз. В этот момент учительница поднесла вдруг к лицу маленький белый букетик, который держала в руке, машинально понюхала и положила на подушку, рядом с лицом дочери. Это были подснежники.
С этой минуты смятение Насти утроилось — она почувствовала контраст между первыми нежными цветами весны и тем неживым, что лежало на подушке. «Зачем она это сделала?! Той уже не нужны подснежники, на подушку нужно другие цветы положить — бумажные розы, она видела такие на могилах, когда баба Вера водила её в родительский день на кладбище.
Она тогда без конца доставала бабушку, а почему розы бумажные. Почему нет живых? И бабушка, как могла, объясняла: “Потому что цветы тоже неживые, как и люди, которым их принесли… Одной они природы — неживой».
Настя силилась представить себе эту «неживую природу», и — не могла. Бабушка говорила — «Все там будем», то есть под землёй, мол, все умрём, и всех похоронят, только в разное время …
Настя не хотела умирать, но больше всего на свете она не хотела, чтобы умерла мама. После того похода на кладбище она так и спросила её: «Мама, ты не умрёшь?!» «Нет», — очень твёрдо сказала мама, и Настя успокоилась. А потом уточнила: «Никогда?!» «Когда-нибудь, не скоро, — сказала мама, — когда у тебя самой будет взрослая дочка или сынок».
Такая перспектива отодвинула мамину смерть в вечность, и Настя совсем успокоилась. Но с тех пор, когда смерть врывалась в её мир, слава Богу, пока в фильмах, картинах или уличных сценах, — мимо их дома часто проходили похоронные процессии, потому что неподалёку стояла единственная на всю округу церковь, в которой потихоньку венчали, крестили и отпевали, несмотря на безбожные шестидесятые, — Настя испытывала смутное беспокойство.
У неё появилась странная привычка — если мама засыпала днём на диване, она на цыпочках подходила к ней, и, наклонившись, прислушивалась к её дыханию. Уж слишком неслышным было оно на этом беломраморном лице, начинавшем казаться ей воплощением «неживой» природы. Вечность касалась девочки и упреждала о быстротечности земной жизни.
В целом её мало волновала эта проблема, всё, что было связано со смертью, страшило с одной стороны — только бы не умерла мама. Тогда, на кладбище, перед самым погребением Настя увидела лицо умершей дочери Нонны Трофимовны и заметно приподнимавшийся живот, и впервые ощутила неизбежность обещанного тления.
Страх охватил её, и она, с трудом выбравшись из толпы, увязая ботинками в липкой весенней глине, пошла-таки искать маму. Нашла, взяла за руку и, прижавшись к ней, заплакала. Это был счастливый момент — страх сразу прошел, а Вечность резко задвинулась в дальний угол.
Впереди у Насти было ещё тридцать девять счастливых лет — пока была мама. Так много и так немыслимо мало — мама не дождалась, пока её сынок станет большим. Она ушла, не затворив за собой заслонку в холодный Космос.
И ветер — с разной степенью интенсивности – дул оттуда теперь постоянно. Если бы можно было знать, как это страшно. Если бы можно было знать…
