В понедельник вечером Снегирев получил срочную телеграмму о том, что в далеком сибирском городе ушла из жизни его бабушка, Екатерина Петровна, и он должен немедленно прилететь.
Конечно, кроме него, заняться этим печальным делом некому: бабушка жила совсем одна. Телеграмма была подписана: «Валентин Ильич» — имя совсем незнакомое Снегиреву, но он об этом и думать не стал.
И об умершей бабушке он не очень-то горевал: не виделись лет пятнадцать, с тех пор, как после смерти матери он уехал с женой в Москву. Именно там, в столице, жизнь его круто пошла под откос.
Его, первоклассного инженера, специалиста сгубили частые командировки в разные города — чуть не каждый месяц. Гостиничный быт, случайные женщины…
Вслед за женой разлюбило его и начальство, и он сам не заметил, как превратился из перспективного специалиста в опустившегося инженеришку. Про бабушку Катю он и думать забыл. Лишь иногда, получая от нее поздравительные открытки, с улыбочкой вспоминал.
Снегирев смог достать билет на ближайший рейс и вылетел в тот же день. Поначалу он хотел уклониться от тягостных и утомительных похоронных хлопот, но потом в его сознании мелькнула соблазнительная мысль о наследстве, и он отбросил прочь все сомнения.
Ведь бабушка жила в одиночестве, получала неплохую пенсию, наверняка имела сберкнижку… много ль надо старухе на пропитание? Мысль о наследстве родилась как бы сама собой, помимо воли Снегирева. Он как бы посматривал на эту мысль со стороны.
Так он и прибыл к бабушке Кате, почти готовый получить причитающееся наследство и совершенно не готовый к предстоящим ему испытаниям.
В ее однокомнатной квартире его встретил высокий старик, с длинными седыми волосами. Он обнял Снегирева, прижался к нему худым и длинным телом и, всхлипывая, начал очень долго и подробно рассказывать о всех обстоятельствах болезни и смерти Екатерины Петровны.
Он слушал невнимательно, ему эти подробности казались совсем необязательными: ведь бабушка уже умерла… не все ли равно — как именно?.. главное — умерла, и хватит об этом.
— Извините, а кто вы сами будете? — высвободившись из стариковских объятий, спросил Снегирев.
Тот всплеснул руками и, сопровождая свою речь многочисленными интеллигентскими оговорками, начал еще более подробно рассказывать о романтических обстоятельствах своего знакомства с Екатериной Петровной, о том, что сдружила их музыка, а познакомились они на концерте в органном зале, а сам он, Валентин Ильич, бывший дирижер симфонического оркестра, из филармонии, музыкант.
— Это, вероятно, ваш подарок? — спросил Снегирев, кивая в сторону черного пианино.
Инструмент был явно старый, точнее старинный, с бронзовыми канделябрами.
— Нет, Катюша сама купила… в комиссионке… незадолго до смерти… — И слезы вновь полились по морщинистым щекам старика. — Это она сама…
«Вот чудак, — быстро подумал Снегирев. — Сказал бы, что его подарок, и мог бы претендовать. Все-таки пианино хорошее, вроде немецкое…. А то ведь ни шиша ему не достанется».
И тут мысль о наследстве, словно красная сигнальная лампочка, замигала в сознании Снегирева. «А что если бабушка все завещала ему, своему дружку?! — похолодел он от внезапного подозрения. — Не исключено… С чего бы старик тут вертелся?»
И Снегирев осторожно завел разговор на соответствующую тему. Но Валентин Ильич категорически заявил, что никаких завещаний покойная не оставила, и вообще она якобы не думала о смерти.
— Она так ждала эту весну! — воскликнул старик. — Разве стала б она покупать пианино? Она так любила жизнь!.. Впрочем, в любом случае, кроме вас, наследников быть не может…
— Уж это само собой, — строго кивнул Снегирев. — Я должен просмотреть все ее документы…
— Паспорт увезли для оформления, — быстро сказал Валентин Ильич. — А пенсионная книжка — вот, пожалуйста. Тут лежат деньги — видите? — то, что осталось от ее последней пенсии… пожалуйста, возьмите. Вам предстоят большие затраты… Берите.
— Да уж, конечно, возьму, — и Снегирев аккуратно пересчитал купюры. «Вот чудак, — подумал он, — сам отдает деньги, о которых ни одна душа в мире не знает».
— Да, кстати, — спохватился старик, — если у вас в данный момент затруднения с финансами, можете не стесняться — возьмите у меня.
Снегирев нахмурился.
— И пожалуйста, не отказывайтесь! — продолжал Валентин Ильич. — Когда сможете — вернете.
— Постойте, постойте, — краснея, забормотал Снегирев (с одной стороны, ему был приятен щедрый жест старика, но с другой — его встревожила мысль о возможном отсутствии ожидаемого наследства). — Ведь у бабушки наверняка остались какие-то сбережения?
— Да что вы! — судорожно улыбнулся старик. — Какие сбережения? Откуда? Ведь Катюша все тратила на концерты, на пластинки, на книги… Сами видите— пианино купила… а я знаю — мечтала о нем давно. Впрочем, может, и есть у нее сберкнижка — поищите. Но ведь деньги вам выдадут не сразу. Так что, пожалуйста, не церемоньтесь — возьмите у меня.
Снегирев от предложения не отказался, но после слов старика сразу скис и затосковал. Сверкающий образ наследства потускнел в его воображении.
Как только Валентин Ильич ушел и Снегирев остался один в бабушкиной квартире, он лихорадочно принялся за поиски. Случайно взглянув в зеркало, Снегирев даже отшатнулся: собственное одутловатое лицо показалось ему чужим — так преобразила его меркантильная озабоченность.
«Стыдно-то как… — подумал он вдруг, но тут же прикрикнул сам на себя: — А чего стыдиться? Я законный наследник, деньги мне очень даже не помешают… так что, извините, никаких угрызений совести быть не может!»
Тем не менее руки его дрожали, когда он выдвигал ящики комода, распахивал дверцы серванта и перебирал бабушкины бумаги, — он слишком ясно сознавал, что это — чужие бумаги.
Сберкнижки он не нашел. Разыскал множество писем, дневников, старых альбомов с пожелтевшими фотографиями, полуистлевших квитанций и прочей макулатуры — этого было полно. А вот денег — ни копейки. И никакого завещания. И никакой сберкнижки.
«Эх, бабушка, бабушка, — с горечью подумал Снегирев, окончательно убедившись в тщетности поисков, — все б тебе по концертам бегать… нет, чтоб о внуке родном позаботиться!..»
Вернулся Валентин Ильич, принес обещанные деньги. Снегирев не стал ломаться, правда, не очень настойчиво заикнулся насчет расписки, но старик обиженно замахал руками.
— Хорошо, — кивнул Снегирев,— большое вам спасибо. Я верну эти деньги. Обязательно.
«Вот влип,— подумал он, пряча в карман толстую пачку чужих купюр. — Правильно люди говорят: жадность фраера сгубила… Не надо было ехать! Старик и сам бы ее похоронил. А теперь вместо наследства я в долгах по уши!..»
Он с неприязнью взглянул на худое лицо Валентина Ильича, на его большой нос, на заплаканные красные глаза, на дрожащие его руки и отвернулся. Снегиреву нестерпимо захотелось все бросить, сбежать, скрыться, сегодня же улететь в Москву.
«Пусть без меня справляются!» Но эта трусливая мысль вскоре погасла, и он смирился: ладно уж, так и быть, отмучаюсь до конца.
На третий день были похороны.
Наконец люди добрые разошлись. За столом остались Снегирев и Валентин Ильич.
— Вы уж меня не гоните, — тихо произнес старик.
— Да ради бога. Можете хоть насовсем тут остаться, — хмыкнул Снегирев и сразу пожалел о резкости своих слов. — Извините. Я жутко устал. Весь вымотался. Не представляете — столько хлопот!..
— Конечно, я понимаю, — быстро кивнул старик. — Я и сам не признаю все эти языческие ритуалы, особенно поминки… это ужасно. Но что поделаешь — так уж принято. Не нам отменять…
И он замолчал, потом покачал головой и всхлипнул.
А Снегирев, глядя на него, тщетно попытался вызвать в себе чувство печали, утраты, но душа его была пуста и прохладна, как заброшенный темный сарай.
И от сознания собственной опустошенности ему стало, наконец-то, грустно, но жалел он не умершую бабушку, не плачущего Валентина Ильича, а себя, себя, себя он жалел, свою нескладную жизнь, свою постылую неприкаянность, свое отвратное одиночество и свое сиротство.
Снегирев повернулся к старику: тот сидел, глядя на фотографию молодой бабушки, той, которую он знать, конечно, не мог, а мог лишь представлять в своем воображении.
— Валентин Ильич, — тихо обратился к нему Снегирев, — может, сыграете что-нибудь?., ну, ее любимое… а?
— Что? — встрепенулся старик. — Сыграть? Вы хотите?
— Если можно, конечно…
— Хорошо.
И старик подошел к инструменту, сел, поудобнее устроился на вертящейся табуретке, раскрыл блестящую черную крышку пианино.
— Э-э… да тут записка… для вас! Посмотрите-ка, — позвал старик.
Снегирев подошел к нему и увидел в дрожащих старческих пальцах сложенный вчетверо листок с надписью: «Внуку Игорю».
— Игорь — это я, — быстро сказал Снегирев и взял записку.
Вот что писала бабушка:
«Дорогой Игорек, я уверена, что ты приедешь, и поэтому пишу тебе. От врачей я узнала, что жить мне осталось совсем недолго, но я не унываю. Меня спасает музыка. Если б не музыка, я бы давно умерла. Игорек! Знай, что это пианино — твое. Инструмент хороший, немецкий. Я всегда мечтала, чтоб ты научился играть… Может, еще не поздно? Не отказывайся от музыки — и ты не пропадешь. Прощай, мой хороший. Не моя вина, что долгие годы мы жили врозь. Прощай. Любящая тебя — бабушка Катя».
— Вот и все… — прошептал Снегирев, роняя записку.
— Что — все? — не понял Валентин Ильич.
— Она завещала мне пианино, — сказал, кривя губы в улыбке, Снегирев. — Теперь этот черный ящик— мой…
— Вот и хорошо, — сказал старик.
— Что хорошего? — возразил Снегирев, чувствуя, как глаза его набухают от слез, а грудь сжимается от нестерпимой боли. — Зачем мне пианино?! Куда я его потащу? В самолет, что ли? В контейнер? Да мне перевозка дороже обойдется!.. и в квартиру мою этот гроб с музыкой не влезет… Нет уж, пожалуйста, избавьте меня от такого наследства!
— Послушайте… как вы… как вам не стыдно?! — изумленно произнес старик. — Что вы такое говорите?
Старик побледнел и в ужасе закрыл ладонями уши.
А Снегирев в отчаянии махнул рукой, отвернулся и подошел к фотографии, с которой ему улыбалась совсем молодая бабушка. Баба Катя. Екатерина Петровна.
Он долго и пристально смотрел в ее светлые прищуренные глаза, он старательно вглядывался в ее улыбку — и вспоминал, вспоминал… и наконец услышал ее тихий голос, обращенный к нему, ощутил забытое тепло ее живых нежных рук и прикрыл глаза, и до него донеслись отдаленные звуки еле слышной музыки, от которой он сам когда-то наотрез отказался.
