Сегодня Рязанцев наконец-то вернулся домой: очередная командировка затянулась, и жена встретила его с холодностью давно потухшего очага.
Ворча над ворохом грязного, мятого белья, она выговаривала ему не столько за это белье, сколько за длительное отсутствие, за нелепо сложившуюся жизнь, за скуку и одиночество, которые вынуждена переносить по милости непоседливого супруги.
— Ни жена, ни вдова, ни пойми что, — сетовала она сердито и грозилась: — Вот возьму да и выпишу из квартиры, только зря за тебя деньги плачу.
— Возьми да выпиши, — попытался он отшутиться. — Только вопрос: где я пропишусь, если мотаюсь по всей области?
— Не моя забота, — не приняла жена шутки. — Найди другую работу, да такую, чтобы всегда быть дома, а не болтаться туда-сюда бродягой. Тебя же куда хочешь главбухом возьмут.
Э нет, спасибо! Он еще не старик, дотирающий последние штаны перед пенсией, чтобы прирастать к одному месту. Да и звание контролера-ревизора повесомее любого главбуховского.
К тому же он привык к поездкам, к постоянной смене впечатлений и лиц, к поискам ошибок и преступлений, к вольной, без гласного надзора жены, жизни, к встречам с приятелями, которых полным-полно накопилось в каждом городе и районе…
Поздно вечером Рязанцев смотрел телевизор лишь в угоду жене, которая глотала любую чепуху, лишь бы перед ней пробегали живые картинки, и которая до сих пор все еще была не в духе.
Наверное, такая всеядность происходила от хронического одиночества — и с этим приходилось мириться, помалкивать, терпеть хотя бы в день возвращения из командировки.
Жена сидела неподалеку, но была настолько увлечена происходящим на экране, что не замечала полусонного состояния Рязанцева. Может, он так бы, сидя, и уснул, убаюканный телевизионной скукой, если бы неожиданно не зазвонил телефон.
— Кому еще неймется? — недовольно отозвалась жена. Она сидела к телефону ближе, чем Рязанцев, но с места не сдвинулась, и тому пришлось покинуть кресло.
— Да? — Он поднял трубку.
— Миша? — после короткой заминки прозвучал молодой женский голос. И еще послышалась отдаленная музыка: то ли в соседней комнате громко играло радио, то ли был включен магнитофон. — Это ты?
— Вы не туда попали, — вежливо, хотя он и подосадовал на неурочный звонок, ответил Рязанцев. — Никакого Миши у нас нет.
— Извините.
Зазвучали короткие гудки: на другом конце провода не стали ни спорить, ни выяснять, куда попали.
— Соскучились по какому-то Мише, — доложил Рязанцев, встретив вопросительный взгляд жены. — Вечно у нас барахлят телефоны. Автоматика, называется.
Рязанцев опускается в кресло с намерением посмотреть телевизор: там все-таки что-то происходит, готовится чья-то свадьба. Он уже начал вникать в суть событий, как снова, раздался телефонный звонок.
— А, черт! Сколько же можно?! — Теперь уже с явным раздражением Рязанцев вскочил с кресла и приготовился дать неведомой дамочке совет повнимательнее набирать номер или вообще искать своего Мишку в более подходящее время, пораньше.
— Да! — громко, не скрывая неудовольствия, кричит он в трубку и снова, как при первом звонке, слышит отдаленную музыку. Но человеческого голоса несколько мгновений почему-то нет.
— Артем Иванович? — наконец раздается робкий, однако тот же молодой голос, каким спрашивали Мишку.
— Да, я, — опешив, признается Рязанцев и мгновенно соображает, что сейчас он запросто может оказаться в щекотливом положении.
Выходит, первый звонок, спрос на Мишку, был чем-то вроде разведки: дома ли хозяин квартиры.
— Не узнаете?
— Нет! — без раздумий, без малейшего желания узнавать резко ответил Рязанцев.
Во-первых, он терпеть не мог этих дамских штучек-дрючек, этого странного каприза, чтобы их, симпатичных, угадывали или узнавали с первого звука. А попробуй узнай, если голоса в телефоне, как лица в тумане, почти одинаковы и смутны.
Во-вторых… Жена в трех шагах, смотрит в телевизор, а ухо локатором нацелено на телефонный разговор. Да если б и не жена, не станешь же, как в старой детской игре, когда тебе закроют глаза ладошками, перечислять: «Наташа, Марина, Вера…»
Чего греха таить, в длительных отлучках из дома Рязанцев, кроме всего прочего, попривык и к скороспелым знакомствам с милыми, общительными женщинами, у которых, как говорили в старину, имел немалый успех.
Правда, в последнее время случайные, необязательные связи стали его тяготить, не приносили ни радостей, ни печалей, ему хотелось чего-то основательного, настоящего, с большой буквы.
Рязанцев полагал, что он еще способен на глубокое чувство, на тоску по любимой женщине, на восторг от встреч с нею; больше того, он уж считал себя человеком не на шутку влюбленным —и с нетерпением ждал одну командировку.
С Таней Пахомовой у него ровным счетом ничего не было, кроме короткого, бог весть о чем, разговора, да и встретились они случайно на автобусной станции, перед самым отъездом Рязанцева домой.
Но и этих считанных минут оказалось вполне достаточно для того, чтобы его острой кинжальной болью пронзило ощущение, будто она, Таня Пахомова, и есть та единственная из тысяч, из миллионов женщин, которая способна одарить его доселе неведомым огромным счастьем, которую он мог бы обожать и любить до конца своих дней, — но которую, едва впервые увидев, он тотчас же и потеряет навсегда.
И не было никакой зацепки, никакого крохотного повода сделать так, чтобы эта их встреча не оказалась последней. К тому же, с горечью замечал Рязанцев, Таня смотрела на него своими добрыми, доверчивыми глазами, как на старого, давно примелькавшегося сослуживца — без малейшего интереса.
Хорошо еще, паника не охватила Рязанцева, и он, когда уже объявили посадку на автобус, нашел в себе смелости — тут уж пан или пропал, иного шанса не оставалось — напрямую сказать о своем внезапном чувстве.
Таня была изумлена и смущена столь неожиданным признанием, по сути, незнакомого человека, но, к радости Рязанцева, поверив, не возмутилась, не отпрянула, не оттолкнула его.
Она даже проводила Рязанцева до автобуса, и он, как мальчишка, познавший первую в жизни влюбленность, с давно позабытым трепетом мял ее теплую податливую руку и неотрывно глядел в добрые, вдруг погрустневшие глаза.
Рязанцеву нестерпимо захотелось на ходу выскочить из автобуса и бежать, бежать обратно на станцию, разыскать там Таню и остаться с ней хоть на час, хоть на день, хоть на всю жизнь.
И почему раньше он не догадался этого сделать — к черту бросить билет и остаться?.. Конечно, он не выпрыгнул из автобуса на горбатую булыжную мостовую, не побежал обратно — Рязанцев достал из кармана бумажник, развернул клочок газеты…
Как здорово, что они успели обменяться телефонами! Теперь-то он обязательно найдет Таню, он обязательно к ней приедет.
С той поры прошло бесконечно много времени, несколько недель, Рязанцева замотала служба, и он никак не мог вырваться в М-к, но мысли о Тане, тоска по ней не покидали его ни на один день. Такого с Рязанцевым не случалось давным-давно. Значит, действительно, пришло оно — настоящее, с большой буквы?
— Ну, вспомните, — на том, чтобы он непременно угадывал, настаивает молодой женский голос, — вы были в нашем городе.
Черт возьми, он был по меньшей мере в трех десятках городов! Не станешь же вслух перечислять их, как бы читая карту области.
— Нет, не помню, — вновь с необычайной для него резкостью возражает Рязанцев, готовый бросить трубку на рычаг.
Но не бросает, он еще чего-то ищет от разговора, скорее всего, признания собеседницы, кто она, чтобы знать, кому потом, при случае, добавить ума.
Конечно, будь он дома один, он бы сейчас разговаривал совсем другим тоном и наверняка нашел бы ключик, который раскрыл бы имя этой любительницы загадок. Но при жене… Та уже и в телевизор не смотрит, все внимание на него, на телефонный разговор.
— Не помню! — еще громче повторяет Рязанцев.
— Ах вот как. — На том конце провода явно обижаются, Рязанцев отчетливо слышит эту обиду. — Не ожидала.
Сказано так грустно, с таким укором, будто он виноват в том, что жена совсем рядом и уже одиннадцатый час ночи… Хорошо еще, что жене доступны слова только с одной стороны. Да и то, судя по недоброму, настороженному ее взгляду, жди грозы, если на ходу, сейчас же, не изобрести надежный громоотвод, и Рязанцев кричит в трубку:
— Если вас не устраивают результаты моей ревизии, приходите в управление. Да-да, там разберемся.
— Господи, да что вы мелете, — чуть ли не стон раздается в трубке. — Как вам не совестно?
Это уже не походило на игру легкомысленной особы: в незнакомом голосе Рязанцев расслышал неподдельную боль разочарования — и он словно со стороны увидел всю нелепость и грубость своего поведения.
Некоторое время он растерянно слушал короткие гудки, но, вспомнив о жене, устало, почти до шепота осевшим голосом произнес в пустоту:
— Нет-нет, не настаивайте. Только в управлении. И не мешайте мне, пожалуйста, отдыхать… До завтра.
— Что случилось? — взволнованно спросила жена, заметив в нем следы растерянности.
— Ничего.
— Вечно у тебя неприятности с этой работой. Даже ночью не дают покоя.
Слава богу, хоть тут пронесло: поверила, снова уткнулась в телевизор.
Но кто же звонил, кто? Кого он обидел, кто сейчас думает о нем очень-очень плохо и больше не захочет с ним разговаривать? Кто?
«А если Таня?» — робко мелькнуло в голове.
Таня?!
Рязанцева прострелило. Неужели ей он нахамил. Нет, Таня не могла позвонить так поздно, не могла устроить этот дурацкий розыгрыш и поставить его в нелепое положение…
А почему, собственно, не могла? — возражал он самому себе. Ведь он просил ее обязательно позвонить, как только она очутится в его городе. Вот она и приехала, вот и позвонила, несмотря даже на поздний час. Вдруг она считала себя единственной в его жизни?..
Всю ночь лезли в голову ему разные мысли. Заснул Рязанцев только перед рассветом. А утром он на мелкие клочки разорвал бумажку с телефоном Тани Пахомовой. Он понял, что после такого разговора с ней, уже ничего и никогда не может быть. Да и нужно ли все это. Зачем менять все хорошее на что-то неизвестное.
