До деревни было не больше километра. Подойдя ближе, он увидел всего пять-шесть изб с нахохлившимися крышами. Василий даже усомнился — та ли это деревня, в которой он родился и вырос? Ему еще с детства крепко врезались в память добротные дома с палисадниками, с деревьями вдоль улиц. Теперь ничего этого не было.
И хотя мать писала ему, что много домов сгорело, все же он никогда не думал, живя на тихом берегу светлого Амура, что вот так может быть в действительности. Он не сразу нашел свой дом, а когда узнал — сердце сжалось болью.
«Куда же березы-то делись?» — растерянно подумал Василий, вспомнив, что перед избой росли два веселых, кудрявых дерева. И сразу же забыл о них, увидев окна. Ночью они были черны, словно речные проруби.
«Спит», — волнуясь, подумал он, торопливо выпростал из варежки руку и постучал в стекло. В окне показалось чье-то лицо, посмотревшее на него, словно из воды. Он не узнал, кто это, и все же негромко позвал.
Лицо исчезло. Василий пробежал по утоптанной тропе к резному крыльцу, поднялся по ступеням, наискось обрезанным тенью крыши, и остановился перед невысокой дверью, уже зная, что вот сейчас выйдет мать, припадет к его груди, заплачет…
В сенях встревоженно закудахтали сонные куры, простонала половица, взвизгнула задвижка, и на пороге показалась женщина. Он узнал ее сразу. Это была соседка — тетя Дуня.
— Васенька,— теплым, дрогнувшим голосом произнесла она.
Он протянул руку.
— Что ты, что ты,— втягивая его за рукав в сени, испуганно произнесла тетка,— кто ж через порог-то здоровается! Переступи!
Он переступил. И, почему-то тревожась, негромко спросил:
— А где же мама?
Тетка Дуня не ответила.
В избе было темно и тепло, как в варежке. Пахло квашеной капустой. Тетка Дуня металась в темноте, видимо отыскивая спички. Сверху доносился дружный, в несколько тонов, заливистый храп.
Наконец застучал коробок, и зажглась, выпустив к потолку черную нить, коптилка. Из углов и от стен выползли голый неприбранный стол, раскрытая постель, громадная печь.
«Плохо живет»,— проникаясь жалостью к матери, подумал Василий и оглянулся, ища ее.
Тетка Дуня неожиданно всхлипнула. Она стояла в разбитых валенках, с накинутым на плечи одеялом, прижимая его концы к впалой груди. Василий растерянно посмотрел на нее; еще не зная, почему она плачет, почувствовал, что в доме что-то неладно.
Не желая верить плохому, вскочил на скамейку, заглянул на печь. Там, прижавшись один к другому, крепко спали черноголовые ребятишки и, хотя было темно, понял — матери здесь нет.
— А где же мама? — еще тише спросил он.
Тетка Дуня заплакала громче.
— Да что случилось-то?— срывающимся голосом сказал Василий и посмотрел на дверь, словно надеясь, что вот дверь сейчас откроется и войдет мать. Но дверь не открывалась, а тетка Дуня, то сморкаясь в застиранное полотенце, то утирая им слезы, рассказывала со всеми подробностями, как Степановна заболела, попив во время обмолота ледяной водицы, как она тосковала и все ждала сына и как недавно ночью незаметно умерла.
Чем больше тетка рассказывала, тем сильнее разрасталась боль в груди Василия. Уж слишком свыкся он за последние дни с мыслью, что мать выздоровеет и что он непременно увезет ее с собой.
Ссутулясь, он тупо смотрел на неровный пол, думая только об одном: как могло случиться, что вот он ехал к матери, а ее нет, а он сидит в избе, где она всего еще несколько дней назад жила, ждала его.
Василий вспомнил те долгие месяцы, когда не получал от нее писем. Как только согнали немцев с ленинградской земли, он сразу же послал телеграмму, мало надеясь на ответ. Но ответ пришел.
Как обрадовался тогда Василий! Целый вечер рассказывал он Вовке, какая хорошая у него бабушка, какая она маленькая и добрая. А на другой день отправил ей деньги. Потом отправил еще, но однажды мать написала, чтобы денег он не слал.
Она звала его к себе, писала, что сильно соскучилась и хотела бы посмотреть на внучка. Василий обещал приехать в отпуск, но собрался только через два года. И вот он приехал, а матери нет.
Словно сквозь глухую стену доносился до него голос тетки Дуни:
— От этого и здоровья она лишилась…
— От чего от этого? — испуганно спросил Василий и посмотрел на тетку. Она поняла, что он не слушал ее, и снова начала рассказывать о том, как Степановна протопила с угаром избу и как фашисты ее за это избили.
— Может, через слезы людские она такая решительная стала,— тягуче говорила тетка Дуня.— И то сказать, нелегко было снести все мучения от фашистов… Да ты, никак, не слушаешь?— посмотрев сбоку на лицо Василия, участливо спросила она.
— Слушаю,— тоскливо отозвался он, но, слушая, вспоминал, как однажды — это было в детстве в какой-то праздник — мать принесла ему в постель дымящийся пирог, и он, обжигаясь, вытаскивал кисло-сладкие кусочки яблок и болтал ногами. Мать сидела на краю постели, смотря на него светлыми глазами, потом стала тормошить, целовать, а он все боялся, как бы пирог не выпал из рук.
— …И не хотела тебя расстраивать,— опять донесся, словно издалека, голос тетки Дуни,— все ждала тебя, думала — приедешь, сам все наше горькое житье увидишь, а ей уж и тогда немоглось.
Василий растерянно посмотрел на женщину:
— Так ведь, тетя Дуня…
— Не бережете вы матерей-то… Нет, не бережете. Вот и мой старшой уехал в город, а что мне от его помощи: жил бы со мной, все легче было бы.
И опять голос тети Дуни стал удаляться, а затем и вовсе затих. И снова нахлынули воспоминания.
…Как-то зимой прибежал он из школы с помороженными руками. В доме шло веселье, Мать, приодетая, красивая, сидела рядом с отцом и пела высоким голосом. Гости вторили ей.
Маленький, запорошенный снегом, он остановился в дверях и, злыми глазами глядя на мать, — заголосил, встряхивая руками. На него зашикала какая-то старуха, а отец крикнул: «Суй в воду!»
Но мать вышла из-за стола, долго оттирала его пальцы снегом, а он плакал и кричал, что ему больно.
— Прижав его к себе, стала говорить что-то ласковое, приветливое. Так они и сидели за печкой, а рядом шло веселье…
— Ты если спать-то надумаешь,— приблизился голос,— так ложись на постель, а я схожу на скотный двор.
После этого ничто уже не мешало Василию думать. Коптилка чадила, огонек тускнел, потом, неожиданно мигнув, погас.
Василий смотрел на этот уснувший мир, и ему представилось деревенское кладбище с редкими деревьями и среди всего этого сиротливо прикорнувший маленький холмик с березовым крестом.
Пришла тетка Дуня. Скинула с себя захолодавший полушубок и, не заметив Василия, сидевшего на лавке в простенке между окон, полезла на печку. По избе проплыл шепот: «Ну-ка, двинься, двинься чуток…»
Когда тетка Дуня проснулась, Василий все еще сидел на лавке.
Ой, да ты и, не ложился!— воскликнула она и, вытерев губы двумя пальцами с краев к середине, глубоко вздохнула: — Я вот тоже, Васенька, когда похоронную получила, думала — свету конец.
Шибко любила я своего Тимофея… Так замертво и повалилась: мутная стала. Все хожу да думаю. И света не вижу. Спасибо твоей матери, век мне не забыть ее слов. «Крепись, говорит, Дуняшка, ради деток крепись.
Тимофей-то, заказывал жить нам всем долго». Помню, всю-то ночь проговорили мы с ней. И про отца твоего вспомнили, про тебя, и поплакали мы с ней и погоревали. Вот тогда-то она всех баб, которые были с ребятишками, бездомовных, в свой дом и пустила. И веришь ли, полегче нам стало вместе-то…
Когда рассвело и появился на столе большой чугун с картошкой, отпотевшая кринка молока и фыркающий пузатый самовар, с печи спустились ребята и сразу о чем-то заспорили.
Но, заметив незнакомого человека, замолчали и хмуро стали умываться над бочкой из железного рукомойника. И позднее, уже за столом, розовые от холодной воды, с любопытством поглядывали на Василия.
Василий выложил на стол пакеты с семгой, сахаром и брусок сливочного масла. Но тетка Дуня деловито сунула масло обратно в чемодан, сказав: «И свое есть. Незачем. А за рыбку красную спасибо».
Против Василия сидел самый маленький из семьи, большеглазый мальчуган.
— А пошто она красная?— спросил он.
— Потому красная, что лучшая,— ответила тетка.
— Не потому… Она, наверно, в красной воде живет— И, взглянув на ребят, фыркнул.
— А ты не балуй,— кроша зеленый лук в миску, улыбнулась тетка. И, видя, что Василий по-прежнему задумчив, сказала: — Отведай-ка, Васенька, нашего зимнего лучку.
Василий пошел на кладбище. Темные бугры, принятые ночью Василием за овощехранилища, оказались землянками. Чуть подальше стояли срубы и недостроенные избы. Около них ходили с топорами колхозники.
Всюду валялись бревна, доски. В стороне от дороги виднелся большой новый дом с палисадником и резным крыльцом. В палисаднике Василий приметил березки, очень похожие на те, которые когда-то росли у его дома.
— Чей же этот дом?— спросил Василий у Павлуши.
— А ребята в нем живут, с мамками, у которых отцов нет…
Уже выходя из деревни, Василий увидел новый скотный двор. Глядя на толстые бревна, подумал, как тяжело было их поднимать… И почему-то вспомнился последний день, когда он видел мать.
Окончив техникум, Василий уезжал на Дальний Восток. Он сам вызвался туда ехать и хвастливо говорил об этом провожающим его друзьям. А мать стояла в стороне, у его вещей.
Когда подошел поезд, Василий наскоро поцеловал мать, она хотела сказать ему что-то, но друзья оттеснили ее, потом он лихо вскочил на подножку вагона. Поезд пошел, все что-то кричали, кричал и Василий.
И вдруг увидал мать: она бежала по перрону, махая платочком. Поезд набирал ход, она отстала, шла уже шагом, и долго еще была видна ее маленькая одинокая фигурка. Такой маленькой и одинокой она и запомнилась ему на все восемь лет…
И сейчас, глядя на эти тяжелые бревна, он никак не мог представить себе мать, поднимающую их. «Может, она через слезы людские такая стала»,— всплыли в памяти слова тетки Дуни.
И странное состояние охватило Василия; словно были у него две матери: одну он знал очень хорошо — это та, прежняя, с платочком, на перроне… другая была незнакомо-новая, которая строила новые дома, которую слушали люди.
Василий миновал околицу, перешел через деревянный мост, окруженный остроугольными надолбами, свернул к кладбищу. Там он стал искать новый березовый крест: ему хотелось самому узнать могилу матери.
Но он видел только старые, покосившиеся кресты и несколько красных пирамидок со звездочками наверху. Василий остановился перед одной из них, с висевшим на гвозде свежим хвойным венком.
Он медленно снял шапку. «Кто это сказал, что у нее на могиле березовый крест?» — подумал он и тут же догадался: это никто не говорил, это он сам так подумал…
В сознании мелькнули землянки, тетка Дуня… Он посмотрел на пирамидку со свежим венком и, совсем как когда-то в детстве, когда, провинившись, бежал к матери и, уткнувшись в ее платье, замирал, — упал на колени, прижался щекой к зеленой морозной хвое.
