Иван Дулин, демобилизованный, приехал домой. Было морозное утро. Иван дождался, пока скроется за поворотом красный огонек последнего вагона, и свернул с железнодорожного полотна на дорогу к леспромхозу,
Когда молодые солдаты мечтали о возвращении домой, о радости свидания с женой, Иван, слушая их, улыбался, но не говорил ни слова.
Встреча с женой не вызывала у него особенной радости, Прелесть возвращения для него была не в этом, Его радовали дом, хозяйство, отдых, переполох, какой поднимется среди соседей, когда он придет домой, шумная застольная встреча, бесконечные расспросы — где бывал, что видал?
Но больше всего порадовала бы широкая, быстрая река. Он как наяву видел: лунная ночь, на носу лодки пылает береста, он стоит, сжимая в руке острогу, и зорко вглядывается, не покажется ли где спящая в зарослях тины аршинная щука.
Сколько было ругани с женой из-за рыбной ловли!
— Другие-то не в пример тебе — кто председатель, кто бригадир в колхозе, а ты все как дитё говорила жена.— Срам на тебя смотреть.
— Ты, Прасковья, зря болтаешь, потому как одно другому не помеха. В колхозе я не хуже других.
— Ишь ты,— презрительно усмехалась жена,— работничек…
Иван шел вдоль забора, по узкой колее электровоза. Снег, выпавший недавно, не успел слежаться, и сапоги ежеминутно застревали между шпалами.
Это раздражало Ивана, как раздражал и неотвязно тянувшийся вдоль всего пути забор, как раздражала и узкоколейка, не выпускавшая его из своей полосы, потому что по обеим сторонам от нее лежали канавы и идти там было еще труднее.
— У, черт! — вполголоса выругался, споткнувшись, Иван и, подумав о жене, выругался еще раз.
«Какое она может обо мне понятие иметь, если дальше дома носа не казала, ешьте-заешьте! — рассуждал он сам с собой.— Нет, брат, я такое повидал, что теперь тебя не испугаюсь…
С первого часа поведу себя повелительно» . Когда Иван ток остановился у ворот и, запустив руку в лазейку, отодвинул щеколду, настроение у него было совсем боевое.
Во дворе все было по-прежнему, на своих местах. Иван решительно прошел к хлеву, потрогал тяжелый замок, прислушался. Из хлева доносилось мерное дыхание пережевывающей корм коровы.
Чем-то несказанно приятным повеяло на Дулина, но он тут же пересилил себя и стремительно поднялся на крыльцо. Постучал сначала кулаком, потом ногой. И сразу же, будто его ждали, скрипнула дверь и в сенях раздался голос жены:
— Кого носит?
— Открывай! — тонко крикнул Дулин.— Это я!
— Никак Иван?
— Открывай, говорю. Должна по голосу знать.
— Ах ты батюшки, — засуетилась Прасковья.— Уж и не чаяла…
Она раскрыла обе половинки двери и появилась на пороге — в валенках, в коротком, накинутом на плечи полушубке, простоволосая.
— Ива-ан!
Он стоял неподвижно. Чуть откинув голову, он всматривался в белевшее лицо жены. Ему была приятна та радость, с которой встречала его жена, но он сдерживал себя.
— Да входи, чего ты стоишь-то! — Прасковья протянула обе руки. Иван сунул ей вещевой мешок и боком прошел в избу.
— Вздуй огонь!
— Да дай хоть поздороваться-то…
Прасковья обхватила его голову, припала к нему, заплакала. Опять что-то теплое и приятное охватило Ивана: «Ишь, плачет, рада, стало быть…».
— Ну, будет.— И отстранился.
Прасковья утерла глаза тыльной стороной ладони и, вздохнув, направилась к печке.
Иван сбросил шинель; закинув ногу на ногу, закурил.
Он смотрел на хлопотавшую возле печки жену. Розовое пламя ложилось отсветом на ее лицо. Теплота, появившаяся было в груди Ивана, исчезла.
Вспомнилось, как его отец, маленький и остролицый, приехал однажды из города и, взяв Ивана, тогда еще молодого парня, за плечо, торжественно сказал, подражая священнику:
— Сын мой! Приискал я тебе нареченную. Кротка и послушна, аки агница…— Он помолчал, подыскивая церковные слова, но не нашел и закончил просто: — На всю жизнь хватит!
Неделю спустя Иван, узкоплечий и маленький, похожий на подростка, стоял в церкви в длиннополом черном пиджаке, гладко причесанный на прямой пробор, рядом с крупной, пышнотелой, на целую голову выше Прасковьей.
Ему было стыдно — он слышал за спиной обидные смешки и совсем расстроился, увидав широкую улыбку дьякона. В эту минуту дал себе слово навешать тумаков Прасковье. И на свадьбе, захмелевший, он вдруг вскочил со скамьи, ударил каблуками, взмахнул рукой и качнулся в сторону невесты.
Прасковья только чуть-чуть подняла брови — густые, черные, словно намазанные углем, и, легко перехватив руку мужа, потянула его к себе.
Иван упал ей на грудь.
— Не озоруй,— тихо сказала она,— ишь ты!
Гости засмеялись, загалдели и стали кричать «горько». Прасковья отняла от своей груди голову Ивана и деловито поцеловала его в губы.
И так повелось. Что бы ни захотел сделать Иван, Прасковья всегда делала по-своему. Она никогда не ругалась, а спокойно говорила: «Ишь ты…» Если он был пьян, раздевала его, укладывала спать.
Иван порывисто вскочил с лавки и, смяв ногой цигарку, подошел к жене.
Прасковья медленно повернула голову от печи, внимательно посмотрела на мужа:
— Устал, поди,— и улыбнулась.
— Молчок! — тонко выкрикнул Иван. Он круто повернулся и отошел к окну.
Прасковья опять вздохнула.
Закипел самовар. На столе появилась бутылка и нарезанная тонкими ломтиками редька, круто посыпанная солью. Иван оживился. Это была его любимая закуска. Налив в стаканы горилки, он чокнулся с женой: — Потому как я вернулся живым, буду гулять, отдых иметь.
— Со свиданием, значит, —- кротко ответила Прасковья.
Глаза ее светились улыбкой, но губы вдруг дрогнули. Поставив стакан обратно на стол, Прасковья опустила голову.
— Не порть встречу! — тонко вскрикнул Иван. — Будем живы! — И залпом выпил водку. — Сказал, буду гулять. Точка!
— Да господи, я разве что говорю? Гуляй.
— То-то…
Он съел кусок редьки. С удовольствием заметив, что Прасковья послушна, решил: если впредь не давать ей послабления, жизнь, пожалуй, будет хороша.
— Ладно. Посплю. Баньку приготовь мне.
Лежа в постели, Иван еще раз подумал, как это он ловко укротил жену, и задумался: уж не слишком Ли круто с ней обошелся? В конце концов, Прасковья — молодец баба: хозяйство в порядке, в избе чисто, приветливая стала.
А Прасковья, убрав со стола посуду, подсела к мужу и неожиданно погладила его по голове.
Потом она внимательно посмотрела ему в глаза и опять заплакала. Плача, стала рассказывать, как ей было тягостно жить одной, как она по целым ночам не спала.
— Ведь ты один у меня. Что я без тебя-то? Ох как боялась, а ну принесут… похоронную. — Прасковья всхлипнула.— Самый ты сердешный мне…
Она говорила негромко, все гладя мужа по голове, и чем больше говорила, тем больше себя чувствовал Иван в чем-то виноватым перед ней.
— Ты того… брось, — все еще продолжая бороться с собой, сказал он, но голос прозвучал мягко, и жена почувствовала в нем ласку.
— Желанный ты мой, родимый!
Она его называла ласково, как никогда в жизни не называла. Ивану стало жалко ее.
