Однажды мне довелось добираться осенней дорогой в колхоз «Красный берег». Дорога лежала среди пустых полей, стояла та тишина, какая бывает только в октябре. Помню, кропил дождь. По дороге темнели большие лужи. День клонился к вечеру. Когда я дошел до деревни, уже было темно и в избах мерцал неяркий, красноватый свет ламп.
После недолгих поисков я нашел дом Наташи Маловой. Дверь открыла девушка лет двадцати и, выслушав, кто мне нужен, ответила, что это она и есть.
Наш брат журналист скоро осваивается с незнакомыми людьми. Но в этот раз как-то особенно быстро наладилось знакомство. С чего тогда начался разговор, право, трудно вспомнить, но что осталось в памяти, так это необычный, какой-то очень доверчивый смех девушки. Я хотел слышать его еще и еще и поэтому старался шутить.
— Вот никогда не думала, что в газетах такой веселый народ,— грудным, чуть глуховатым голосом сказала Наташа и улыбнулась, влажно блеснув белыми крупными зубами со щелочкой посредине.— Мне они почему-то всегда казались вроде учителей. Всегда серьезные.
Наташа помолчала и запросто, как говорят близким, предложила:
— Поужинаем?
— И, посмотрев на ходики, озабоченно сказала:
— И где Витька пропадает?
Наташа нарезала хлеб, достала из печки сковороду жареной картошки, из подвала — соленые огурцы, и все это без оговорок, что, мол, извините, уж, чем богаты, тем и рады, что бог послал. Села напротив меня, и мы начали ужинать.
Открылась дверь, и в избу вбежал ее брат Витька. Сбросив пальтишко и обтерев руки о штаны, мельком взглянул на меня, поздоровался — не то чтобы недружелюбно, а как- то неуважительно — и уселся за стол. Наступила тишина. Но не прошло и минуты, как он посмотрел на меня и, фыркнув, сказал:
— На Павла Степаныча похож.
— Это почему же? — спросил я.
— И ничуть и не похож! — воскликнула Наташа.
Наташа взглянула мне в глаза и весело засмеялась.
— Никогда, Витька, из тебя не выйдет художника. И чего нашел похожего? И совсем-совсем не похож.— И стала рассказывать про учителя, который недавно приехал в школу.
Мы поужинали, Витька молча вылез из-за стола. Я взялся за фуражку и собрался уходить.
— Это зачем же? — просто сказала Наташа.— Вы можете и у нас заночевать. Она приготовила мне постель в комнате, постелив все чистое, а сама улеглась с братом на печке.
Всю ночь подвывал ветер. В окна стучался дождь. Но в доме тикали ходики. Было тепло и тихо.
Утром я долго расспрашивал Наташу о ней самой, но она все говорила о своих подругах. Потом мы пошли к председателю колхоза. Наташа была в легоньком пальто, в суконной шапочке, отороченной мехом. Нос у нее покраснел от холода, и она его прятала в воротник.
У дома председателя мы остановились.
— Если не уедете сегодня, приходите,— сказала Наташа и внимательно посмотрела мне в глаза.— А верно, что-то похожее есть у вас с Павлом Степановичем. — И слабо улыбнулась.
— А это что: хорошо или плохо?
— Откуда я знаю…
Председатель оказался неговорливым человеком, озабоченным своими делами, но все же, когда речь пошла о Наташе, он сказал:
— Эта девица — золото. Таких днем с огнем поискать. Жаль сирота — ни отца, ни матери. В войну погибли. Сильная.
Собрав Материал для статьи я уехал.
Статья получилась обычная, деловая и, возможно, поэтому быстро появилась в газете. А мне хотелось написать совсем другое, рассказать так, чтобы всем, как и мне, стало немножко грустно, когда расстаешься с хорошим человеком.
В сутолоке газетной работы память о Наташе стала постепенно слабеть, и лишь изредка какая-нибудь примета — тикающие ходики в тишине, ветер над крышей или дождь, бьющий в окно,— вдруг напоминала о ней.
Стояла весна, когда мне случилось опять выехать в тот же район. Шел я в другой колхоз, но вдруг подумал: «А почему бы мне не свернуть в «Красный берег»?» И свернул, и зашагал по знакомой дороге, по такой новой в этот весенний день.
На дверях ее дома висел замок. С крыши торопливо падали тяжелые капли. Воробьи шумно плескались в лужах, отмывались за зиму.
Я постоял на крыльце и хотел уже было пройти к соседям, спросить, где она, как из прогона послышался знакомый голос и, окруженная девчатами, на улицу вышла Наташа.
Она увидела меня. Удивленно приподняла широкие брови и торопливо перейдя дорогу, подошла к крыльцу.
— Вот вы и опять приехали… А у нас уже весна…— сказала она и посмотрела на меня своими ясными, доверчивыми глазами.
— Я потому и приехал, что у вас весна. Больше нигде ведь ее нет.
— Правда? — удивилась Наташа, но тут же поняла, что я шучу, и засмеялась.
Наташа, как мне показалось, похудела. Я об этом и сказал ей.
— Ну да, чего мне сделается.— ответила она.
Мы зашли в дом.
— Вы надолго? -спросила она
Когда она узнала, что я нарочно мимоходом завернул к ней, то ее глаза радостно расширились, она чему-то улыбнулась и прошла к комоду. Достала из ящика газету и протянула ее мне.
В том, что она хранила мою статью, ничего удивительного не было. Я встретил однажды человека, который написанную про него корреспонденцию вложил в застекленную рамку и вывесил на самое видное место в комнате. Каждому приятно, когда про него пишут. Но тут было не то.
Наташа достала еще несколько газет с моими материалами и, смутившись, сказала:
— Раньше не берегла газеты, а теперь вот не могу… Как увижу с вашим именем, так и прячу…
— Вы не ели? Ой, какая же я нехорошая! Заморила вас…
В этот вечер Наташа была странно оживлена — много смеялась, говорила о весне, о прочитанных книгах.
— Хотите послушать весну? — неожиданно предложила она.— Идемте.— И, взяв меня за руку, вышла на крыльцо.
Темно-синее небо с крупными, близкими звездами, дыша теплом, раскинулось над землей. Было слышно, как на дороге, в колеях, бегут, будто подскакивая с камушка на камушек, ручьи. А им вразнобой вторят падающие с крыш капли. На реке шуршит лед.
Наташа стояла, чуть запрокинув белевшее в сумраке лицо, касаясь щекой крылечного столбика. Говорить ей, видимо, не хотелось, да и я молчал, и мы слушали крик перелетных птиц.
— Счастье,— негромко сказала Наташа.— Я часто слышу это слово и очень хорошо понимаю его. Счастье — это вера, что все хорошее, все самое лучшее, вот о чем мечтаешь, чего ждешь, непременно сбудется; Счастье —это значит, что тебя никто никогда не обидит. Оно светлое… Про меня говорят, я счастливая — у меня щелочка между зубов…— И хотя было темно, я понял, что Наташа улыбается.
Домой она вернулась молчаливая, задумчивая. Состояние сосредоточенности не покинуло ее и утром, когда я уходил. Она проводила меня за деревню. Подала на прощание небольшую крепкую руку и сказала просто, открыто:
— Приезжайте еще… Ладно?
Я обещал. Дорога в том месте прямая, я несколько раз оборачивался и каждый раз видел Наташу там же, где мы расстались. И каждый раз она подымала руку и махала мне.
И все время, пока я шел до соседнего колхоза, Наташа не выходила у меня из головы. Я почему-то боялся за ее счастье. Уж очень она открытая, бесхитростная…
И опять полетели недели за неделями, месяц за месяцем. Потом меня перевели в другой отдел. Прошел год, другой. Прошло пять лет. И снова дорога привела в те места.
И опять осень, но не та серенькая, голая, когда я шагал первый раз по этой дороге, а пышно расцвеченная золотом, с еще не улетевшими скворцами, с прозрачной синевой неба.
И снова тревожно-радостное состояние охватило меня, как это всегда случалось, когда мне предстояло встретиться с хорошим человеком. Я ускорил шаги. Хотелось поскорее повидать Наташу. Как-то она живет?
Осталось немного. Вот он поворот, но деревни не видно. Вдоль дороги тянутся сады. На них еще не так много яблок, но все же краснеют, белеют, то золотистые, то зеленые. Сбился я, что ли?
У обочины дороги темнеет шалаш. Возле него на ящике сидит пожилая женщина.
— Тут дорога на «Красный берег»? — спрашиваю я.
— Эва-а,— удивляется сторожиха,— хватился. «Красный-то берег» вот уже три года как переехал.
— Эва-а! — опять тянет сторожиха.— Раньше село было, а нынче сад. А тебе кого там?
Я сажусь рядом с ней. Закуриваю.
— Мне Наташу Малову? я почему-то боюсь назвать ее имя.
А Наташка, в соседний колхоз перебралась.
— Замужем? — спрашиваю я, оживляясь при ее имени.
— Да уж думали, и не выйдет. Все в девках отсиживалась. Все кого-то ждала… Сколько ей наш учитель Павел Степанович предложение делал! Уперлась, ровно кол в ограду. Нет да и нет… Нонешним летом вышла. Да и то не за него, а за ветеринара. Да за вдового, с двумя ребятами. Такая-то девка! А ты откуда наших знаешь? Ровно я тебя у нас и не примечала.
— По делам бывал,— отвечаю, а сам думаю, как же это все так получилось с Наташей. И встаю.
— Ha-ко на дорожку, да только никому не сказывай,— слышу я голос сторожихи. Она протягивает мне два яблока.— А иди вон по той дороге, ближе.
И я иду. Но не по той дороге, по которой ближе. Иду обратно в райцентр. В конце концов может кто-нибудь и другой написать очерк о ветеринаре. Зачем мне теперь входить в ее дом?
На солнце наплывает туча. Она сизая, холодная. Наверно, будет дождь. Вот уже тянет сквозной, неприютный ветер. Но я на все это как-то мало обращаю внимания, потому что все время думаю, у меня из головы не выходят слова сторожихи: «Все ждала кого-то…» Неужели меня? Но почему? Ведь я же ничего ей не обещал.
Как же такое могло случиться? Почему она простые слова приняла за любовь?
И тут мне приходит в голову мысль, что мы, занятые трудной, большой нашей жизнью, постоянно озабоченные делами и думами о будущем, как-то незаметно очерствели, стали скупы на участие, и вот Наташа, не видавшая никогда ласки, сирота, приняла обыкновенные добрые слова за признание в любви. И ждала, все эти годы ждала…
Ах, Наташа, Наташа…
