Александр Васильевич, отвернувшись, смахнул слезу, чтоб Мария не заметила его слабости, и первым шагнул из калитки.
Они как-то не решили еще между собой, надолго ли он наладился в гости. «Как уговаривать станут»,— имея в виду сноху и сына, хмурился Александр Васильевич, когда соседи донимали его расспросами.
В деревне пока не знали, что Мария у Александра Васильевича в попутчиках только до Кандалакши, а уж на Мурман он покатит один.
Не хватило у него духу согласиться с настояниями Марии и признаться сыну в письме, что на старости лет выжил он из ума и женился. Приглашение ему пришло из Мурманска на одного.
Конечно, можно бы Ваську и огорошить ввалиться к нему неожиданно с новой супругой. Ничего бы особого не случилось. Мария сыну известна. Не откуда-то из тридесятого царства привезена, а из соседней деревни.
Сын не маленький, должен понять, каково ему, Александру Васильевичу, доживать век одному. Нашлась, слава Богу невеста. Немолодая — за молодыми ему не в угон,— а она же, как и он, горемыка.
Детки у Марии тоже на чужой стороне, три дочери. Вот младшая-то, крайняя — Катей зовут, и находится в Кандалакше. Хорошо, что у Марии есть ее адрес.
У Александра Васильевича с адресами до последнего времени был полный провал: пятеро детей, а ни одного точного адреса.
Приблизительно-то Александр Васильевич знал, кто где живет: Татьяна замужем за эстонцем, у него на родине получили квартиру; Иван с Николаем после ремесленного слонялись по стройкам (Колька в прошлом году, правда, завербовался почти что домой — в Поназыревский леспромхоз); Федор после института работал инженером в Саратове; а Васька, самый богатый, ловил в Баренцевом море селедку.
И полярные у него, у этого Васьки, и коэффициенты всякие, сходит в море — и весь в деньгах, полгода потом, говорят, гуляет. Александр Васильевич и так и этак прикидывал: для Васьки, а не для других сыновей, он самый необременительный гость. Да, признаться, к Ваське и тянуло его по-особому: Васька — крайний.
Для начала написал Александр Васильевич Ваське письмо: так, мол, и так, Василий Александрович, зарплата у тебя, я знаю, большая, но всех денег все равно не заработаешь, остановись, подумай о здоровье — своем и своей семьи.
Ты и так приезжал — наполовину волосы выпали, а у нас в роду никогда не лысели. Видно, в Мурмане тебе не климат. Может, и еще чем страдаешь, да пока не ведаешь сам. А важнее здоровья ничего нет.
Можно нажить и деньги, и квартирой хорошей обзавестись, а здоровья, Василий Александрович, не купить, как и ушедшей молодости. Пожалей дочку, пока у нее волосы целы. Приезжайте на Раменье, а мне уж немного осталось — все ваше будет.
Сын долго молчал, а потом сообщил телеграммой, что летом приедет в отпуск.
Александр Васильевич заранее приготовился к приезду гостей: переклеил в избе обои, отмыл рамы и подоконники, а перед первомайскими праздниками, когда на улице потеплело, покрасил полы.
Васька налетел, как ветер, буквально через неделю, когда в избе еще не просохло и Александр Васильевич ходил по настланным на кирпичи, прогибающимся тесинам.
— Ну, Батя, показывай, где у тебя чего,— не успев с дороги умыться, спросил сын.
— А вот, дожидаюсь вас,— похвастался Александр Васильевич,— Думаю, вот это окошко заборкой отгородить, чтобы, значит, у вас свой уголок имелся… Давай посоветуемся.
Сын замялся:
— Батя, у меня пять дней всего. Я тут приехал тебе дров наготовить, помочь картошку посадить… Ты покажи, где у тебя чего лежит — где пила, где топор…
Александр Васильевич сник.
— Да ведь, поди, не забыл,— сказал он устало.— Где раньше лежали, там и нынче. Только мне, Василий Александрович, ничего не надо. Дров у меня до конца жизни хватит, а грядки и сам вскопаю… Сила есть пока…
Сын сел к столу.
— Понимаешь, Батя, солнце нам требуется. Мы-то с Валентиной еще ничего, в детстве его набрали, а у Леночки авитаминоз.
— Господи! — воспрянул духом Александр Васильевич.— Или я не понимаю… Об этом же самом тебе и писал.
Васька выложил на стол руки, облокотился на них:
— Врачи советуют к морю.
— Ну, и к морю съездите: у вас отпуск долгий.
Он все еще надеялся на какое-то чудо, хотя сердце уже нашептывало, что от моря они к нему не заглянут. Но он все еще заставлял себя не верить своей догадке.
— Ну, погреетесь там с месячишко,— пытливо глядя на сына, травил по свою душу, — и у нас как раз будет тепло… Грибы, ягоды повалят в лесу, запасемся на зиму… В наших ягодах витаминов-то этих, которых вам в Мурмане не хватает,— прорва. Да ты сам знаешь…
— Знаю, — виновато проговорил сын и не стал продолжать натянутую беседу.
Он вышел на улицу, походил в палисадничке, вздымая голову на поленницы — они были выше его ростом.
Александр Васильевич распахнул створки окна:
— Чего это ты к ним примериваешься?
— Да, думаю, сношу их в сени, там у тебя места много. Все не маяться зимой, не выбегать на мороз за дровами.
— Маета-то, Василий Александрович, не от работы, а без работы,— не согласился Александр Васильевич.— Не трогай ты ничего. А то нечем мне будет зимой заняться. Кроме дров, другой работы у меня нет. А без работы — не жизнь.
— Понимаешь, Батя, мне квартиру дают,— оправдывающимся голосом сообщил сын и отвернул взгляд от окна.
У Александра Васильевича все упало внутри: «Забирать приехал к себе…» К такому повороту он не был готов.
— Ну, дают — так и хорошо,— бодрясь, сказал он.
Васька помялся и, как бы разрешая все недомолвки, добавил:
— Конечно, небольшую, из двух комнат всего, но на троих места хватит, — голос у него непроизвольно выделил главное слово — на троих.
Александр Васильевич все понял, сглотнул слюну и как-то враз успокоился: он еще и сам не знал, как бы повел себя, если бы Васька стал зазывать его в Мурман. У него-то весь расклад был на другой вариант — на переезд сына сюда, на Раменье. Значит, не суждено.
Александр Васильевич задумчиво покачал головой:
— Да, на троих, знамо, хватит,— и, оживляясь, напомнил: — Мы вон — велика ли изба-то, а ввосьмером помещались.
— Ну, Батя, ты сам понимаешь, я бы рад был, если б дали трехкомнатную…
Вот это Александра Васильевича и обидело.
— А ты чего тут передо мной оправдываешься? — спросил он, устав облокачиваться о подоконник, и решительно заявил сыну: — Ты запомни, Василий Александрович, я к тебе не напрашиваюсь. И звать бы стал, так я б никуда не поехал. Кому-то надо и Раменье сторожить…
На следующее утро Александр Васильевич понял, что пяти дней Ваське не выдержать: мается, ходит, задумавшись, не знает, как время убить. Выдернули из привычного омута дел — и застрадал. Отцовского закваса душа-то, маетливая, по работе соскучливая. Как-то он там, у моря, станет дни коротать.
— И у моря, Вася, устанешь…
— Да нет, мы не первый год, старой компанией…
Уж не признавался бы, а держал отца в заблуждении: прикипел, мол, к работе — Александр Васильевич привязанность к делу мог оценить и понять.
— Ну, поезжай,— вздохнул он.— Чего томиться…
Васька воскрылил соколом:
— Да они уж там: и Валентина с Леночкой, и соседи наши… Пожалуй, поеду.
Александр Васильевич еще во время побывки сына понял, что, наверно, придется жениться. Добрые люди называли ему и невесту — Марию Шумковскую. Конечно, Наталью она не заменит, но женщина подходящая. Александр Васильевич помнил и ее мужа, Петра. В парнях с ним вместе гуляли, в колхоз одной неделей вступали.
У того и у другого было немудрящее, но хозяйство, у того и у другого было по дому, по огороду, к которым они привыкли, и тому и другому хотелось доживать век на насиженном месте.
Конечно, по стародавней традиции невеста шла в дом к жениху, но Мария была моложе Александра Васильевича на восемь годов и, не уступи ей жених, могла потерпеть, подождать нового часу.
В конце концов порешили: Мариин дом не продавать, заколотить окна, а там время покажет, что с ним предпринять. Да и покупателей на него вряд ли сыщешь: нынче не в деревню едут, а из деревни. И перевезли немудрящий Мариин скарб к Александру Васильевичу.
…Жизнь сама собою наладилась. Подступило лето, полное забот и работы. Мария, как всякая баба, сознающая простую истину — где жить, там и ломить,— с утра до вечера крутилась в делах волчком, не зная ни отдыха, ни передышки.
А вот Александр-то Васильевич, обретя подпору, и начал быстро сдавать, словно крепился все эти годы из-за того лишь, что за ним некому было ухаживать. Он не болел, не страдал одышкой, а на глазах усыхал. Мария не на шутку тревожилась:
— Что за хворь на тебя свалилась? — и охала, ахала, уговаривала съездить в больницу.
А Александр Васильевич знал свою хворь — старость. Она только и дожидалась, когда он расслабится, почувствовав под рукой подпирающее плечо. Все-таки семьдесят лет стукнуло два года назад, врачи уже не помощники, и, чтоб Мария не суетилась вокруг него понапрасну, не напоминала ему о больнице, отговорился:
— Это я о ребятах затосковал. Пройдет…
— Так съезди, чего себя изводить.
Она, за какую-то неделю выхлопотав через почту адрес Василия, усадила Александра Васильевича за письмо к сыну.
— Прямо пиши. Не лукавь.
— Да чего прямо-то? — не понял он.
— Не притворяйся,— потребовала Мария, и Александр Васильевич понял: она никогда не верила в сухоту от тоски, а лишь притворялась, что верит.— Пиши, худ стал здоровьем. Сейчас не побываю, мол, у тебя, так потом уж и не приехать.
Она говорила чистую правду, Александр Васильевич сам это чувствовал.
— Про меня не пиши, не надо. Потом на словах все скажешь.
И эту мудрость жены оценил Александр Васильевич. Все-таки один живешь — у сына одна ответственность, на попечении кого-то — другая.
Васька действительно сразу отозвался телеграммой — «Приезжай немедленно». Видно, понял, что шутки плохи, что отца припекло совсем. Может, даже надумал и не отпускать его от себя, может, проснулось все же и в нем сыновнее чувство.
Ему казалось, что Мария собирала его в дорогу с откровенной радостной расторопностью, но он не судил ее. Если бы они прожили вместе годы и годы и если бы она в этом случае стремилась сбагрить его на другие руки, тогда прощать ее было б нельзя.
А она провела в его доме немногим долее весны и лета, и подставлять свою, уже измученную работой спину под тяжкий несправедливый крест не могут заставить ее ни совесть, ни пересуды соседей. Александр Васильевич и сам бы не принял такой жертвы.
И все же он уезжал к сыну не уверенный, что уезжает к нему навсегда. Он и в чемодан-то положил всего три рубахи и две пары нательного белья. Они с Марией, как сговорившись, не касались самого главного — как долго пробудут в отъезде.
Александр Васильевич иногда подумывал, что здоровье его пошатнулось временно, что, даст Бог, повидав сына, он окрепнет телом и нечего будет ему путаться под ногами у Васьки.
У того своя семья, свой заведенный порядок, не свычный с тем, каким живет Раменье. Александр Васильевич в глубине души, кроме того, держал опаску, что сын может не предложить ему остаться с ним, и, чтобы раньше времени не испытывать судьбу и не пугать Ваську, он и поехал к нему налегке, с матерчатым чемоданчиком.
— А может, поедем вместе к Василию, объясним на месте: скажу, мол, жена.
— Жена да муж — змея да уж,— засмеялась она и вздохнула.— Там видно будет…
— До Кандалакши с тобой доеду, погощу у дочки.
Мария напекла пирогов, наказала Витюхе, чтобы приехал к ним на машине. Для Витюхи это сущий пустяк, а Александр Васильевич прошарашился бы четыре километра до Брантовки целых полдня.
Витюха прикатил к назначенному сроку, развернулся перед палисадником и посигналил.
Александр Васильевич воровски смахнул слезу и подал свой матерчатый чемоданчик Витюхе. Самому перекинуть чемодан через борт не было силы. Мария, та, отказавшись от Витюхиной помощи, справилась ловко. Александр Васильевич не успел опомниться, как она с чемоданом была уже в кузове.
И почему-то именно в эту ответственную минуту Александр Васильевич вспомнил свою соседку Палашу Мартьянову.
Ее привезли на собственной голубой машине невестка с сыном. Было это в апреле.
До Александра Васильевича доходили слухи, что Палаша уже второй год лежит в лежку, не поднимается на ноги, и он удивился, когда увидел ее в машине: «Неужели поправилась?»
— Ой, Саша, я ведь ног-то совсем не чувствую… Вот помирать приехала…
Юрка нагнулся к окошечку:
— Не надо, Мама, не паникуй,— и опять беспомощно оглянулся.
— Да куда вы в нетопленную избу ее поведете, приворачивайте сначала ко мне.
— Начала таять — и никакого покоя от нее,— пожаловался Юрка на мать.— Увезите на Раменье, просит и никаких слов понимать не хочет.
Юрка смахнул рукавом выступившие слезы, и Александр Васильевич посочувствовал: «Допекло…»
Александр Васильевич помнил: Палаша уезжала к сыну гордая — не оставил, забрал. По всей деревне прошла, за руку со всеми простилась.
Даже тех баб не минула, с которыми жила в ссоре: «Ну, Глаша, не поминай лихом… Прости, если чего не так…», «Ну, Вера, зла не держи на меня… Винюсь перед тобой…» А у самой глаза-то сияли: да при такой радости и черта простишь.
Но пожилось у сына недолго, года три, наверно, правда, худых слухов не долетало — с невесткой вроде бы ладила, с сыном тоже.
Палашу вывели из машины. Она, зависнув на плечах невестки и сына, почти не переступала ногами.
— Хорошо-то как,— вздохнула Палаша.
— Да ведь в пейзаже живем,— подтвердил Александр Васильевич.
И вот теперь, у машины, когда у Александра Васильевича сжало сердце, он подумал не о себе, а о Палаше: она возвратилась домой, видимо уяснив для себя какую-то неоспоримую истину, какой он, Александр Васильевич, пока так и не понял.
Александр Васильевич отрешенно дождался, когда сердце отпустит, и ему тоже, как и Палаше, захотелось вернутся в дом. Детки у людей всякие, у Палаши вон Юрка и неплохой, у Александра Васильевича — не припирало пока — неизвестно какие, но и от верного сына потянуло Палашу на родину.
И Александр Васильевич, успокаиваясь, подумал, что им, старикам, одна лишь земля пока верная, да, может, и она скоро станет совсем другая.
Александр Васильевич сам себе согласно кивнул головой и неожиданно объявил:
— Пойдем домой, Мария. Не поеду я никуда!
Ни Мария, ни Витька ничего не могли поделать — Александр Васильевич заупрямился как бык и, позабыв про чемодан в кузове, заковылял обратно к своей родной калитке…
