Июль выдался прохладным, ненастным. Редкий день на небе по-летнему щедро светило солнце.
Целыми днями пропадали в поле Петр с Александрой. Невелика ростом, полноватая для своих тридцати пяти лет, Александра была, однако, шустра и подвижна, горяча в работе. Даже ленивый мерин Панок, когда она бралась за вожжи, без окрика мигом забывал про свою лень и резво цокал копытами по дороге.
Петр, напротив, казался неторопливым, степенным мужиком, сроду не знавшим, что такое спешка. Жилистый, выносливый, он, казалось, не знал устали, но редкий день обходился без того, чтобы Петр вдруг не бросил косу и, скорчившись, прижав руки к животу, не падал на ближайший крестец.
Острая, сверлящая боль под желудком подступала внезапно, без предупреждения — и не было никаких сил превозмочь ее без стона, без самовольно выкатившихся слез.
Давным-давно, вскоре после женитьбы, на шумной ярмарке к Петру репьем прицепилась залетная цыганка и не отвязалась до тех пор, пока он, смеха ради, не показал ей руку.
Из всего, что она тогда наболтала языком, он запомнил только одно: мол, умрет он, когда в семье будет сам-шестым. Набрехала гадалка больше самой неспокойной собачонки: хоть бы сам-третьим стать, и то было бы великое счастье.
Может, конечно, и сбылось бы предсказание цыганки, кабы Александра уберегла в чреве своем их первенца. Так нет, в весеннюю распутицу поехала она за помолом на мельницу, на обратном пути воз рухнул, круто накренился, и мешки с мукой посыпались в талую воду. Пришлось их собирать…
С той поры ни детей, ни намеков на них. Ладно, сама жива осталась.
И в эти длинные минуты ожидания конца он не однажды проклинал судьбу за то, что после себя не оставит наследников, кого-то из тех четырех, которых нагадала ему цыганка и без которых, кроме одинокой Александры, некому будет его вспомнить в их новом, только что срубленном доме, некому будет продолжить его короткую жизнь.
Авось, и язва отступила бы, — будь у него опора в детях..,
В тот вечер Александра едва уснула от возбуждения: чуть ли не до третьих петухов вспоминалось ей, как дружно певали они с братом Иваном и его старшей дочерью Машей, как вместе с той же Машей, своей любимицей, вечерами баюкала она младших ребятишек, которым была не просто теткой, а крестной матерью. Как же хорошо-то было, когда жили все вместе, в одном селе…
Наутро Петр не узнал жены, ее словно подменили. Сгорбленно сидела Александра на приступках, ведущих со двора в сени, и безмолвно, хлюпая помокревшим носом, лила слезы. Чем-то подавленная, она едва ли заметила Петра, который вошел во двор из огорода.
— Ты чего нахохлилась? — спросил он.
— Так…
— За так и чирей не сядет. Захворала?
— Нет, —ответила она и глухо заголосила.
— Да что с тобой?
В ответ она вяло качнула головой, мол, ничего худого с ней не случилось, и стихла, вроде как успокоилась немножко. Не желая и дальше тревожить мужа — ведь по пустой бабьей прихоти прослезилась, — Она попыталась встать, но тут же бессильно опустилась на порожек.
— Ничего, ничего, Петя. Просто тоска напала, все утро места себе не нахожу. По своим соскучилась.
«Только-то и всего?» — усмехнулся Петр, но сразу же и одернул себя. Ему-то, конечно, повадно: почти вся близкая родня рядом, под боком. Отец, старший брат, сестры… При нужде ли какой, по случаю ли праздника, просто ли так — они завсегда, при первом желании, могут быть вместе. А каково Александре?
Во всей округе никого у нее не осталось, ни родных, ни двоюродных. Родители давно померли, сестра вслед за ними убралась, а брат Иван плюнул на крестьянское житье-бытье и перебрался в город.
— Экая беда, — вслух сказал он. — Взяла да и съездила. Хоть не больно рядом, но и не за тридевять земель.
— Что хозяйство? Думаешь, корову не подою, печку не истоплю?
— А вдруг хворь свалит, — еще не совсем уступала она своему желанию. — Ох, не вовремя ты придумал. Ведь со дня на день пора и картошку копать.
— Хм, я придумал! — не на шутку рассердился Петр. — Может, и тоску я на тебя нагнал?.. Вот что, собирай гостинцы, и никаких разговоров. Пока в больших делах перерыв, съездишь.
— Господь с тобой, ехать в такую пору, —возразила она, но Петр уловил, что неожиданное предложение пришлось ей по душе.
— Так самая пора и есть: тепло, сухо.
— Да вот еще… Как только нагостишься, телеграмму отбей. С Панком встретим.
— Еще чего! — резко возразила Александра. — Будто вам другого дела нет, по станциям ездить. С пустом-то я бегом домчусь.
— Ты уж только не хворай. Я не долго. Повидаюсь — и приеду.
Устала Александра, осунулась от бессонной ночи в дороге.
Вот и та самая улица, очень похожая на деревенскую— деревянные одноэтажные дома. А вот и знакомый забор, на котором выгорела и начала лупиться краска, вот калитка во двор.
Возле дровяного сарая, где хранился инструмент, чем-то старательно занимался невысокий коренастый мужчина уже солидного возраста. То ли он так усердно был занят делом, то ли задумался о чем-то не в меру, но он не слышал, как хлопнула калитка, как кто-то, тяжело ступая, вошел во двор.
— Иван! Ау-у… — негромко пропела Александра.
Тот встрепенулся, вскочил.
— Шурка?! Мать честная, какими судьбами? Как это ты надумала?
— Соскучилась, вот и надумала, — весело ответила Александра.
— Да? Хм… А я подумал, уж не сообщал ли кто, — сказал он с какой-то тревогой, снимая с ее плеч груз.
— О чем это? — насторожилась Александра.
— Да так… узнаешь, — ответил брат отчужденно, пряча повлажневшие глаза.
— Иван, ты таишь чего-то.
— Ладно, ладно, иди в избу.
Ноги плохо слушались: от дурного предчувствия идти стало тяжелее, чем с грузом. Что же это ее ждет, какая худая новость? Ступив в избу, она застыла у порога, словно побоялась невзначай столкнуться с неведомой бедой. В передней, за обеденным столом, смирно сидели девочки, занимались кто чем.
— Крестная? — наконец заметили ее и закричали: — Крестная! Крестная приехала!
Шумно кинулись навстречу. Анфиса и Тоня повисли на плечи, маленькая Капка сзади носом тычется в поясницу, Клава вокруг бегает, ищет, где бы и ей приткнуться. Вроде бы и рады девчонки, но целуются мокро, с горькими слезами. А вскоре и вовсе заревели в голос.
— Да что с вами тут творится? Скажите же, ради бога.
Но девки еще пуще ревут, слова произнести нет мочи. Не гранитная Александра: глядя на племянниц, заплакала и она.
Из смежной комнаты с грудным ребенком на руках вышла Анна, высокая, дородная, с последними родами, кажется, еще больше потучневшая. Лицо сумрачно, в глазах застыла печаль, плотно сжатые губы едва шевельнулись, чтобы пропустить чуть слышное «Здравствуй» — вроде как и не рада дорогой гостье Анна.
— Эй вы, проказницы! — крикнул на дочерей Иван. — Слазьте с тетки живо! После дороги ей вряд ли так самой на ногах стоять.
— Это уж чем порадуете, может, и взаправду не устою.
— Да уж не обрадуем. Горе, Шурка, у нас, такое горе, не приведи… Маша помирает.
— Кабы только это, а то ведь Маша родила прошлым днем.
— Никакой надежды, сами врачи говорят. Ждем со дня на день… В себя почти не приходит. Бредит, бредит…
— Как очнется, всех родных зовет, — встряла Анфиса, теперь старшая из девчонок, — и тебя тоже. Крестную бы повидать, скажет.
— Верно, — Подтвердил Иван. — Врачи нам все ее слова передают. Немного их, слов-то.
Так вот она откуда, тоска-то, пришла, подумала Александра, это Маша к себе звала. Знать, услышало сердце далекий родной голос, потянулось навстречу. Может, в этом и Машино спасенье, в ее приезде, может, стоит им увидеться, и отступит смерть, вольются в Машу целебные силы? Только бы успеть, только бы застать живую.
— Проводите меня к ней. Анфиса!
— Погоди чуток, — остановил брат. — Сейчас парни придут, скажут, как там… О-хо-хо, — с болью вырвалось у него, — вот беда-то. Жить бы да жить человеку, в самую спелость вошла. И мужик хороший достался. Лицом не шибко красив, зато душа ладная и руки золотые. Часовых дел мастер. Тезка твой, Александр Павлыч. Из наших мест, между прочим. Лавриковых там не слыхала?
— Нет вроде, — не стараясь вспомнить, ответила Александра.
Рассказ о зяте она едва слушала, не вникала в него, все помыслы были направлены, в больницу, к Маше. Александра боялась большой задержки, как бы не опоздать, и она, наверное, не утерпела бы, сорвалась с места, если бы через порог не переступили Алексей.
— Зять, — на ее немой вопрос ответил Иван.
С первого взгляда он выглядел староватым для Маши. Но кто тут теперь разберет— может, внезапное горе накинуло годов на внешность,
— Ну? — хмуро спросил Иван Тимофеевич.
— Плохо, — ответил зять. — Врачи сказали… не больше суток.
Александра решительно поднялась: теперь ее уже никто не остановит.
— И я с тобой, — попросился Алексей.
Александру в палату пустили почти без промедлений. Тем более больная пришла в сознание и может статься, в последний раз.
— Маша! — осторожно подойдя, шепотом позвала Александра и дотронулась до обнаженной руки.
Больная с усилием подняла веки, какое-то время недоверчиво, соображая, во сне это или наяву, глядела на возникшую перед ней родную тетку, которую уже не надеялась больше увидеть, и вдруг подобие улыбки шевельнулось на ее испепеленных жаром губах, а в глубине отуманенных глаз мелькнул живой огонек.
— Ты узнала меня, Маша?
— Узнала… Ты… крестная…
Александра низко наклонилась, чтобы за горячим порывистым дыханием различить едва прошелестевшие слова.
— Я… тебя… ждала…
— Вот я и приехала, голубушка моя милая. Да ты что-то уж очень шибко расхворалась. Гляди-ка, похудела как. Да нечто про тебя всякая хворь уготована? Выздоравливать пора, тебя дома заждались.
Причитая, она гладила Машу по голове, по впалым, пылающим огнем щекам — и Маша, принимая ласку, тихо жалась к ее ладони.
— Я— скоро… встану…
— Встанешь, милая, обязательно встанешь, — говорила Александра, хотя видела, что опоздала, и уже не верила ни в какое чудо.
— Мне… надо… У меня… сы-ын… хо-ро-оший…
«Бедная, — содрогнулась Александра, — ты же его и не видела, а все равно хороший».
Дверь в палату все время была приоткрыта, и все время в коридоре на страже стояла дежурная сестра, готовая сразу же, как только истечет отведенное для свидания время, увести Александру от больной.
Александра догадывалась об этом и холодела от мысли, что вот-вот пойдет последняя, самая последняя минута их последней встречи, и старалась надолго, навсегда наглядеться на Машу…
Ночью Маши не стало.
Что было в скорбные дни перед похоронами, Александра никогда потом не могла припомнить. Она очнулась только после похорон, когда к концу шли поминки.
Зять сидел напротив, и она спросила:
— А где… мальчик?
— Где ему пока быть — в детском изоляторе.
—Как же он там? Ведь есть, поди, просит.
— Чем-то кормят. Из бутылочек.
Завтра ей пора уезжать домой. Значит, она так и не увидит новорожденного, не побаюкает, как когда-то давно, девчонкой, баюкала крохотную Машу… Впрочем, его еще не видел никто из родных, никто не успел прикипеть к нему душой — он еще не вошел в эту большую семью. Посмотрела на зятя:
— Трудно тебе с ним будет, — пожалела она.
Неопытному, одинокому, ребенка ему не выходить, не поставить на ноги. Теперь дай бог свою жизнь как-нибудь устроить заново, ведь сразу же надо искать новое пристанище — в этом доме он уже считай, лишний. А у тещи своих детей куча, к тому же дочка на руках грудная — и теще его сын будет не по силам.
— Куда ни кинь… Жалко мальчишку, — продолжал Александр Павлович, — вину свою перед ним чую, а делать нечего. Придется в приют отдавать.
Александра толком, конечно, не ведала, какой он из себя, приют, но уже одно это слово, которым в селе порой стращают озорных неслухов, покоробило ей душу.
В приюте счастливые не живут. Отдать туда мальчонку — это же обречь его на долгую сиротскую жизнь, на жизнь, полную обид вместо ласки и радостей. Да при виде чужого приютского ребенка, наверное, зайдется сердце, а тут свой, кровный. Машин сын — и в приют.
— Иван, неужто и ты?..
— Куда же еще? Сама видишь, семеро по лавкам.
Глянув на убитую горем Анну, застывшую с грудной девочкой на руках, на племянниц, мал мала меньше, Александра беззвучно заплакала, неизвестно, о чем больше — о покойнице или сиротской доле ее сына. Вскоре, однако, глаза ее просохли и засветились как-то странно, уже не от слез.
— Приданое для него готово? — спросила она Анну.
— Как же, есть. Одеяльце, пеленки…
— Неси-ка все сюда, — приказала Александра старшей племяннице. — Да поживее давай.
— Господи, Шурка, что с тобой? — непонимающе пробормотала Анна. — Словно с ума спятила.
— Это вы тут посходили! В приют!.. Эка додумались!.. Ты давай тоже собирайся, — встряхнула она Александра Павловича. — В твой изолятор за сыном поедем.
— Тетя Саша, не надо его тревожить.
— Надо! Заберу я его. Насовсем. Ни в какой приют не отдам!
— Ты… это серьезно? — опешил Александр Павлович. — Да как же ты с ним?..
— Не бойся, бутылочек и мы с Петей, чай, найдем. Вырастим.
— Шурка, мать честная, светлая ты голова! — несказанно обрадовался такому обороту дела Иван. — Да за тебя век молиться будем. Только бы Петр не заругал, а?
— Не заругает. Рад будет.
Но утром, собирая сестру и внука в дорогу, Иван Тимофеевич вдруг забеспокоился:
— Постой-ка… Мы же его записать не успели. Гоже ли, мальца без метриков повезешь?
— Вот и хорошо, раз без метриков. Дома свои выправим.
…То-то, наверное, удивится мой будущий отец, получив телеграмму: «Встречай на станции, везу сына».
Позднее, пацаном и взрослым, я слышал эту историю не один раз… А, предсказание цыганки, представьте себе, сбылось: отец умер, когда-был в семье действительно сам шестым, дождавшись снохи и двоих внучат.
