Утром Сережка собирал Танюшку в детский сад.
— Что все ты да ты водишь? Я с мамкой хочу! Или с Галей! — противилась сестра.
— Галя на почту ушла. А мамка на ферму, — схитрил Сережка.
— Не ври! Мамка на дворе! Нашу Буренку доит! — топнула ногой Танюшка и посмотрела на брата хитрющими глазами:
— Знаю, почему водишь. Ты в нашу воспиталку влюбился! В Валентину Михалну.
— С чего взяла? — Сережка дернул за пуговицу Танюшкиного пальто. — Стой! Не вертись! Дам вот по бестолковке-то!
— Я не вертюсь! — обиделась Танюшка. — А про воспиталку наша Галя маме рассказывала.
У Сережки зажгло уши. Кровь кинулась в лицо.
— Не болтай, чего не смыслишь — прикрикнул он на сестренку и грубо, за плечи, повернул к двери. — Шагай!
Танюшка дергала руку, била калошами по льду. Теплый южный ветер доносил из близкого леса запах хвои и коры. Сережка радостно вдыхал вкусный, чуточку примороженный воздух.
Внезапно он остановился. Все в нем напряглось. Впереди перешла улицу высокая девушка в красном плаще и направилась к детскому саду. Сережка не спускал с нее глаз и забывал дышать.
— Что хоть? Руку, чай, больно! — Танюшка задрала голову, удивленно заглянула в лицо брату.
Сережка опомнился, расслабил руку и виновато улыбнулся сестре. Посмотрел вслед удалявшейся девушке с такой нежностью, так светло, что его грубое лицо, озаренное внутренним светом, преобразилось, сделалось тоньше, привлекательнее.
В детском саду Сережка не торопился раздеть Танюшку, подолгу возился с каждой пуговицей и все поглядывал через стеклянную дверь в большую, для игр, комнату, пока пустую. А когда в ней мелькнул белый халат воспитательницы, дернул головой и заспешил.
— Здрасте, Валентина Михална! — радостно крикнула Танюшка и помахала воспитательнице рукой.
— Вы опять первые у меня? Какие молодцы! Здравствуйте! Раздевайтесь.
Слова девушки больше адресовались Сережке, чем сестре. Он понимал это, но, кроме едва слышного ответного «здрасте», ничего не мог вымолвить.
Стоял на коленях перед Танюшкой, крутил пальцами расстегнутую пуговицу и, не поднимая головы, косил глазами в сторону приоткрытой двери. Видел девичьи ноги, сунутые в теплые, с меховой опушкой тапочки, гладко обтянутые коричневыми чулками, край белого халата.
Воспитательница постояла с минутку, держась за ручку двери, скользнула серыми усмешливыми глазами по одеревенелой Сережкиной фигуре и повернулась, отошла в глубь комнаты. Принялась поливать цветы из чайника.
Танюшка толкнула брата в плечо:
— Ой! Ты вспотел! Со мной замучился? Давай я сама. — И проворно вытряхнулась из пальто, стянула с головы два платка. Сграбастала все в охапку и зачастила ножками к своему шкафчику, на дверце которого был нарисован серенький зайчик.
Входная дверь распахнулась, впуская двойняшек Сазоновых с папой-трактористом. Сережка рывком поднялся с колена. Прижимаясь к стене, выскользнул из детсада, зашагал за околицу, к лесу.
Душа Сережки была переполнена радостными чувствами. Он опять видел ее близко-близко. Слышал ее чистый, прозрачный голос. Она разговаривала с ним. С Танюшкой и с ним. Благодарила его за ранний приход. И это понятно. Не разбуди он сестру, она и сейчас, поди, еще посапывала в кровати.
На другое утро Сережка разбудил Танюшку раньше обычного. Они быстро оделись и побежали в лес за подснежниками. Насобирали букетик и принесли в детский сад.
Валентина Михайловна обрадовалась:
— Ой, какая прелесть! Где вы их отыскали?
Она нагнулась к Танюшке и окунула нос в букетик.
— Да они не пахнут, — засмеялась Танюшка.
— Пахнут, маленькая! Пахнут! — горячо запротестовала воспитательница. — Свежестью весенней пахнут! Снегом талым, водой! А холодные какие! И чистые-чистые!
Валентина Михайловна приподняла лицо от цветов и посмотрела на Сережку. Светел и ясен был этот девичий взгляд, полон удивления и благодарности. От него зашлось у Сережки сердце, похолодело в груди, словно водицы он глотнул ключевой — стылой. Захотелось и впредь чем-нибудь радовать и удивлять воспитательницу.
У молокозавода Сережка нарубил глины сколько мог унести . Ссыпал ее в мешок, закрутил пустой верх и отложил в сторону. Сережка надел шапку, вскинул мешок на плечо и зашагал в гору, к деревне.
Уходя дежурить в ночь на ферму, он забрал Танюшкину книжку с картинками.
Первую партию глиняных игрушек, ярко раскрашенных, Сережка принес в детский сад тайно, в карманах. Незаметно для Танюшки выставил на подоконник в вестибюле. А когда пришел вечером за сестрой, от нее отбою не стало:
— Сереж, ведь это ты слепил нам бабку Ягу и Кащея?
— Скажи, ведь ты, да?
Танюшка прыгала перед братом и заглядывала ему в глаза с тревогой, боясь, что он откажется.
— Ты, да? — вторили ей другие ребятишки, высыпавшие в вестибюль.
Сережка улыбался и молчал.
Вышла Валентина Михайловна и громко сказала:
— Тише, ребята! Давайте лучше все вместе поблагодарим Таниного брата за подарок! Три-четыре! Спа-си-бо! Спа-си-бо!
Малыши кричали истово, от всей души. Сережка стоял растерянный и счастливый.
— Он еще и стихи складывать у нас умеет — выкрикнула Танюшка.
Сережка взял ее за руку и увлек к двери. На улице оглянулся: воспитательница смотрела на него в окно. Глаза ее были задумчивы и ласковы.
В последнюю субботу мая огибал Сережка стороною клуб, рассеянно поглядывал на спешащие туда парочки, и вдруг сердце ослабло, забилось мягкими толчками, тоскливо…
К клубу гордо выступала принаряженная Валентина Михайловна, а рядом с ней, вперевалочку шагал Славка Бойков. Зеленая фуражка лейтенанта пограничных войск была заломлена на затылок.
Хромовые сапоги блестели. Славка закончил военное училище, получил назначение в ГДР и заехал домой в краткосрочный отпуск. По деревне шел слух, будто он замыслил жениться.
Сережка припустил домой, принялся мыться, чиститься. Заявился в клуб на танцы и забился в темный угол, весь вечер просидел в куче подростков. И весь вечер там светились его глаза, устремленные на воспитательницу — упорные, любующиеся и терпеливо страдающие.
Валентина Михайловна танцевала с лейтенантом Бойковым. А когда он выходил покурить, оставалась одна. Местные девушки ее сторонились, прятали зависть в излишне веселых беззаботных улыбках.
С танцев Валентина Михайловна пошла под руку с кавалером. Сережка поплелся было позади, но вскоре повернул в свой прогон.
Всю неделю приволакивался Сережка домой затемно. Поужинав, залезал на поветь, валился на старое пыльное сено до утреннней зорьки.
А в субботу отпросился пораньше, помылся в бане, вырядился в новую рубаху и уселся сбривать белый пушок над верхней губой. Долгое время береженный, он стал курчавиться и вызывал насмешки доярок.
С дверным грохотом ворвалась в избу сестра Галинка. Выхватила из шкафа нарядную красную кофту и умчалась, больно хлестнув с порога по Сережкиному сердцу:
— К воспиталке Валентине от Бойковых сваты пришли!
Сережка дернулся, и лезвие укололо. Алая полоска пересекла пухлую ложбинку под носом, стала быстро набухать и расплываться. Сережка сунулся под умывальник, и услышал жалостливый голос матери:
— Не ходил бы никуда. Ну, пошто пойдешь? Сидел бы дома.
Сережка промокнул лицо полотенцем и ринулся на улицу. У дома, где квартировала воспитательница, толкались бабы. Ребятишки и старухи липли к окнам. Перед Сережкой расступились в любопытном испуге: вид у него был отчаянный — глаза никого не видели, лицо, с размазанной кровью, зловеще розовело.
В избу он шагнул без стука. Замер у порога горницы, едва увидел девушку. Валентина Михайловна сидела в углу на низеньком сундучке. Руки, вложенные одна в другую, безжизненно покоились на коленях, голова гордо вскинута, глаза задумчивые, серьезно-отрешенные, стыло смотрели мимо сватов, чинно восседавших за столом.
Она узнала Сережку, и в лице что-то дрогнуло. Тонкая рука взметнулась к виску. Трепетные пальцы поправили гладко лежавшие волосы. Валентина Михайловна глянула из-под руки на Сережку.
Очень хорошо глянула — нежно, виновато, словно прощения у него просила. И от этих чутких, вмиг степлевших девичьих глаз сделалось на сердце у Сережки смиренно и сладко-грустно.
— Поздравляю, — сказал он тихо и вышел.
— Что больно скоро? Не остограммили? — раздались в толпе смешки и смолкли: непонятно кротким и просветленным было лицо у Сережки. Спешно зашагал он прочь от людей, словно оберегая, уносил что-то свое — сокровенное и дорогое.
Сережка забился в чащу светлого березняка, опустился на пенек, сжал голову ладонями. Весенние деревья обволокли его мягким шелестом клейкой листвы, оградили от всего грубого и мелкого, чуждого его сердцу.
В понедельник за ужином Танюшка похвастала:
— Мы сегодня в садике Валентине Михайловне подарки к свадьбе готовили. Подушечки для иголок вышивали. Самые лучшие ей. — И пытливо глянула на брата, низко склонившегося к кружке с молоком:
— А ты, Сергунь, чего подаришь ей?
— Ну, что мелешь, бестолковая? — прикрикнула на Танюшку мать.
Сережка поднялся из-за стола, потрепал Танюшку по волосам и вышел на крыльцо.
— А что если в самом деле попробовать?
В лихорадочном ознобе сбежал Сережка с крыльца и широко зашагал к маслозаводу, чему-то улыбаясь в темноте. Принес глину, завернутую в рубаху, на ферму и остался там. Всю ночь жег свет. Другую ночь тоже…
Свадьба шла на убыль. Глядельщики вываливали из парких сеней дома Бойковых. Переговариваясь, расходились по избам. В сенях остались одни ребятишки, непослушливые бездомники.
Сережка отделился от плетня, притемненного деревьями, и шагнул к дому. В руках он держал что-то накрытое белой тряпицей. В сенях попросил соседа Кольку Сысоева:
— Колюх! Поди подай невесте…
Паренек принял подарок, напрягся, с опаской глянул на Сережку: что-то уж больно тяжелое скрывалось под тряпкой.
— Давай, давай! Не дрейфь! — подтолкнул его в спину Сережка, сильно, до дрожи волнуясь, и, когда Колька двинулся в избу на шум застолья, выскочил из сеней. Спрыгнул с крыльца и, пригибаясь, метнулся к березе, белевшей против ярких, распахнутых окон. Вскарабкался на нижний сук, прильнул к стволу и замер, устремив блестящие глаза на застолье.
Колька с подарком трудно пробирался к невесте вдоль стены. Сперва его не замечали. Но вот Колька толкнул коленом привалившегося к стене колхозного механика Селезнева, преградившего пареньку путь, и тот, сморенный вином, очнулся, вскинул мутные глаза на паренька, потянулся неуверенными руками к подарку:
— А ну, покажь, чего несешь?
Сережка испугался пьяных, со скрюченными пальцами рук механика. Сердце в груди застучало часто-часто, хотелось крикнуть:
— Не давай!
Колька и сам не сплошал: увернулся от полусонного механика и двинулся дальше, прижав подарок к груди. Его приметили. Зашумели, потянулись жаркими глазами к таинственному подарку. Заерзали на лавках, задвигали ими, освобождая Кольке проход.
Паренек удачно добрался до невесты и подал подарок. Розовая от смущения, она приняла его в обе руки, опустила на стол и сняла тряпицу. Вылепленная из глины девушка поразила всех сходством с невестой.
— Ух-ты! Ого-о! — прошумело над столами.
— Сережка крепче прижался к березе, впился взглядом в лицо невесты. Оно побледнело, глаза дрогнули и распахнулись в изумлении. Благодарная улыбка раздвинула девичьи губы. Невеста погладила Кольку Сысоева по вихрам, насовала ему в карман конфет со стола и, обхватив за плечи, склоняясь губами к уху, пошла было с ним к дверям. Жених ухватил ее за локоть и молча усадил рядом с собой. Валентина обидчиво потупила глаза, а потом снова вскинула — горячие, ищущие.
— Сережка спрыгнул с березы и зашагал прочь от шумного, многоголосого дома в синий сумрак и тишь зарождавшегося утра.
