Был у Катерины Пономаревой сын Ленька. На восемнадцатом году, прямо из ремесленного училища, призвали его в армию. Он даже дома не смог побывать. Уехал, не повидавшись ни с кем из родни, не простившись. А с фронта пришло от него единственное письмо.
«Молоденькой был, — вспоминала она после много раз при разговорах. — Не так я об отце ревела, когда умер, как об Лене, когда его провожала в ремесленное. Поглядела в запяточки, как с котомкой пошел… ».
Кроме Леньки были у Катерины еще три дочери, старше его, и сын Коля, самый младший. У старшей дочери, Клавдии, и доживала старушка свой век. Первые годы после войны она не раз заводила с мужем разговор о поездке на могилу сына в Калининскую область.
Было письмо от командира с точным указанием места захоронения. Муж вроде и не против был. Но дочери уговаривали: куда-де вы поедете, могила-то братская, чего там ехать, к кому? Да и с деньгами в те годы было плоховато.
После муж заболел. А еще позже умер, а сама она состарилась. Много лет прошло после войны. И вот теперь, оставаясь в квартире одна на весь день, Катерина все чаще и чаще думала снова о Леньке. Тосковала. И казнилась, что так и не собралась съездить на его могилу, пока была моложе.
Незаметно Катерина уверила себя в том, что тоска эта у нее предсмертная и что взяла она на душу грех великий из-за того, что не съездила проститься с сыном. Если б не знала, где погиб, а то могила указана — и не бывала. Грех.
Она стала искать то письмо, от Лениного командира, но не могла вспомнить, куда оно было положено. Пока у себя в деревне жила, знала, в каком месте хранится. А здесь сперва у одной дочери пожила, не прижилась, после у другой, сейчас вот — у третьей. И где это письмо — неведомо.
Начала спрашивать у дочерей, но они только отмахивались, видите ли, некогда им было поискать это письмо. Помнили, что было такое, а где оно сейчас, никто не знал. Без этого-де забот полно.
Такое пренебрежение обижало Катерину. И она думала о своих детях, что они у нее бессердечные. «Не-ет, уж Леня-то у меня был не таким, — размышляла Катерина, — уж он-то добрый был, последнюю рубашку сымет да отдаст».
Так дело дошло до того, что Катерина занемогла от тоски, и, когда младший сын Коля пришел попроведать ее, она пожаловалась ему. Николай задумался. Он хотя и пацаном был тогда, но брата Леню помнил хорошо, тот любил его и баловал, чем мог.
Николай устроил сестрам разгон и заставил их перерыть все свои шмотки, так и сказал — шмотки, но письмо отыскать. Нашлось оно у Марии, младшей дочери, вдовы, одиноко живущей в собственном доме.
После того как письмо нашлось, Катерина будто помолодела лет на пяток. Дело это происходило по весне, и она объявила, что если будет жива, то нынешним летом все равно поедет на могилу сына, проститься с ним, а уж после этого и сама спокойно умрет.
Вот что было с Леней. Во второй половине дня кто-то в теплушке определил, что подъезжают к Свердловску. У Леньки вздрогнуло и зачастило сердце, он разволновался.
— Что, Пономарев, затосковал? — спросил Леньку командир отделения. — После Свердловска и твой город?
— Да, товарищ сержант, — ответил негромко Ленька.
Вскоре эшелон остановился, но не в самом городе. И никто не знал, сколько он здесь простоит, а кому полагалось об этом знать, тот не говорил. Однако безошибочное солдатское предчувствие подсказывало, что остановка не минутная, и все высыпали из вагонов на улицу, разминая затекшие ноги.
Ленька стоял немного в стороне от своего отделения, он только слушал гул голосов, закусив губу, глядел безотрывно вперед, вдаль, туда, где был его город. Долго они в Свердловске все равно не простоят, ну час, ну два от силы.
Значит, завтра утром или днем эшелон будет проходить через Ленькин город. А может, и там остановка будет. Вот бы с мамой повидаться.
Леньку донимала теперь одна мысль, как бы так сделать, чтоб повидаться с матерью, как сообщить ей о своем проезде. Эх, сбегать бы на почту, да где она тут, почта-то, да и где время взять.
Щемило и щемило сердце, и он думал: да хоть бы она почувствовала, что он недалеко, что завтра проедет мимо. Ведь, может быть, и не увидеться им больше никогда. Как ей сообщить?
— Лень, — окликнул его по-домашнему сержант, — Ленька был еще совсем мальчишкой, хотя и шел ему восемнадцатый год, и отделенный жалел парнишку. — Лень, иди-к сюда! — позвал он его, отходя в сторонку.
Боец нехотя подошел к сержанту, и тот заговорил с ним. Наконец до Леньки дошел смысл сказанных командиром слов, и он просиял весь.
Глаза его расширились и заблестели, он схватил протянутый ему листок бумаги, карандаш, подбежал к стенке вагона, почистил в одном месте копоть локтем, и, торопливо написав что-то на бумажке, сунул ее в рукавицу, и зашагал быстро вдоль вагонов, и исчез среди бойцов.
Душа его трепетала от волнения, когда он, спустя пару минут, через пути выбежал к жилым домам. Ленька боялся, что эшелон уйдет без него и что задуманное дело может сорваться.
Он пошел медленнее, осторожно прислушиваясь к той стороне, где стоял эшелон, а глазами жадно стриг пустынную улицу. На ней не было ни души. Но вот из калитки вышла женщина и направилась по тропинке вдоль улицы. Он быстро догнал ее, поздоровался, шумно дыша. Миловидная, но уже в возрасте, женщина при виде его почему-то испугалась и отшатнулась.
Он смутился, не зная, как обратиться к ней:
— Прошу вас очень, — выдохнул Ленька торопливо, — передайте телеграмму! Очень прошу! Пожалуйста! Мне нельзя от эшелона уйти, отстану. С мамой проститься хочу! Еду на фронт!
Он совал ей в руку записку, а она не брала, только непонимающе отступала медленно от него, выпятив губы, словно собиралась закричать или заплакать.
В этот момент услышал Ленька долгий, призывающий к посадке гудок паровоза, аж резануло по душе тревожным звуком.
— Маме, — сказал, нахмурясь. — Мы проездом. Маме бы телеграмму, — умолял он, уже чуть ли не сквозь слезы от обиды, что эта тупая женщина никак не может взять в толк, чего от нее хотят.
— Ва-шей ма-ме? — спросила она с расстановкой и наконец протянула медленно руку.
Ленька бросился к поезду.
Она развернула записку, что-то, заметила, выпало из нее, быстро нагнулась — это были деньги.
— Боец! — крикнула она вдогонку, но паренек уже скрылся за углом.
«Мама, — было написано в записке, — шестого марта буду проезжать Пермь. Леонид».
Ниже шел адрес, по которому надо было отправить телеграмму.
Только теперь женщина до конца поняла, о чем просил ее солдат, у нее отлегло от сердца. Она-то, грешным делом, подумала: случилось что-нибудь с ее сыном, и товарищ его пришел сообщить ей об этом.
«О-ой!» — перевела она с облегчением дух и поспешила на почту.
Вечером, придя с колхозной работы, Катерина управилась со скотиной, наносила с речки воды, заставила Кольку, младшего сына, растопить печь.
Муж Катерины, Михаил, сидел с лампой в углу возле порога и, угрюмо жуя кончик спички, подшивал валенок.
Послышалось, как брякнуло кольцо на калитке. Собака на цепи взъелась. Морозно заскрипели ступени крыльца. Хозяева переглянулись: кого могла принести нелегкая в этот час.
Вошла Зина Лазарева, почтальонка.
— Хлеб-соль вам! — сказала она, здороваясь и видя, что Катерина собирает на стол.
— Милости просим отужинать с нами чем бог послал, — пригласила Катерина, а глаза ее так и спрашивали с нетерпением, с чем-де пожаловала ты, голубушка.
— Спасибо, сытая, — покашляла Зина в кулак. — С доброй вестью я к вам: телеграмма вот. Молния.
Медленно перечитывая каждое слово, Катерина разобрала телеграмму и передала ее мужу. Села к столу, положила ногу на ногу, руку поставила локтем на колено, а кулаком уперлась крепко в подбородок, закрыла глаза, сдерживая в груди рвущееся рыдание.
Слезы, стекая по щекам, скапливались в кулаке под подбородком. Надо было поскорее собирать узелок да бежать на станцию, а она не могла пошевелиться. И никто не посмел ее потревожить.
А Михаил с навернувшимися на глаза слезами растерянно озирался, потирая рукой коленку. Колька смотрел на них с любопытством.
Проревевшись, Катерина засуетилась. Теперь ей было не до ужина. Шестое марта начнется через четыре часа, а до города дальняя дорога, тридцать пять километров, дай-то бог поспеть туда к утру.
Колька, живо представив брата в шинели, с винтовкой, запросился было с матерью, но отец так сердито цыкнул на сына, что тот осекся и ушел в темноту комнаты. Сам Михаил был не ходок.
Еще в молодости покалечило ему ногу в пароконной молотилке, затянуло за онучу, искрутило, как веревку, изверюньгало всю. Просить лошадь? Нечего и думать, не дадут, с кормами плохо, лошади слабые.
Колька варил яйца и картошку для брата, Михаил принялся крошить на резке самосад. Так, на всякий случай, может, Ленька курить научился. Катерина собирала носки, варежки, наложила в баночку сметаны, соленых грибов.
Потом она нашла крестик, вдела в ушко сплетенный из гарусной нитки, завернула крестик в бумажку, на которой была переписана молитва. Это Лене, чтоб бог его хранил. Пусть спрячет и носит при себе.
Мать рассказывала, как так-то отцу в четырнадцатом году делала, тот вернулся, и в плену побывал у австрияков, и бежал, а жив остался. Она уложила все в заплечный мешок и стала одеваться.
— Дак ты хоть поешь, Катя, на дорогу-то! — сказал муж с удивлением и возмущением одновременно.
— Да ведь некогда, батюшко, некогда! Дорогой поем, — ответила Катерина, запихивая за пазуху краюшку хлеба и четыре горячих картофелины. У порога она перекрестилась: — Господи Иисусе Христе, спаси и сохрани! — и вышла.
За воротами суеверно вздрогнула: собака взвыла ей вслед тревожно и жалобно.
Беспокойно стало на душе, что не поспеть к поезду, и от мысли этой сделалось тоскливо и больно.
Ночь стояла лунная, тихая и морозная, хрустел под чесанками снег. Дорога шла торная, хорошо уезженная лошадьми, шагалось легко. Но Катерина нет-нет да оглядывалась: не поедет ли кто куда на подводе, не подвезет ли ее хоть маленько.
Остывающая за пазухой картошка напомнила Катерине, что хочется есть, но она решила потерпеть, не тратить времени, идти, пока будут силы, а как совсем утомится, тогда уж и перекусит. А пока надо торопиться.
Дорогой Катерина все время думала о Леньке. И в недоумении спрашивала себя: ну куда ему, желторотому скворчонку, на какую-то войну ехать. Ростом он мал, еще слаб, что в том, что ему восемнадцать, молокосос еще.
И оставили б, поработал — больше б толку было, поди. Жил бы дома, в колхозе, не взяли б в ремесленное, может, и остался бы пока. Так думалось ей. Она не могла понять в своей скорби, зачем нужна эта война — лихая беда! — ее Леньке, ей самой, да и всем другим таким же людям.
Только-только на ноги встали, только есть досыта начали, и — на тебе! — такая напасть.
До города она добралась благополучно, только сильно выбилась из сил. И, придя в шестом часу на станцию, она передохнула немного, съела наспех картофелины с хлебом и яйцо вкрутую, запивая еду казенным кипятком.
Вышла на перрон и стала ожидать поезда, глядя на восток. Вот показался один, но без остановки прогромыхал на большой скорости. Но Катерина почувствовала, что это еще не тот поезд, который нужен ей, в этом Лени нет. И еще вскоре прошел эшелон с вооружением, много, видно, требовалось его в той стороне.
На рассвете она заметила, что к станции понагнали полно машин, на перроне засуетились люди с носилками, в основном женщины. Траурно попыхивая парами, подошел на малой скорости и остановился поезд, из которого начали выносить раненых, истощенных, в бурых от запекшейся крови повязках.
Катерина, окаменев, глядела на это все и только повторяла: «Осподи-батюшка! Осподи-батюшка!» Некоторые не доехали живыми, лица их были покрыты простынями.
Катерину затрясло, уревелась вся, глядя на искалеченных людей. Ведь Ленька, сынок ее, туда же едет, кровиночка родная. Что-то с ним станет?..
Рассвело. Мимо Катерины несколько раз прошелся милиционер. Он подошел и потребовал документы. Она растерялась, документов у нее никаких с собой не было.
— Гражданка, прошу вас проследовать за мной! — сказал милиционер.
Она опомнилась и начала объяснять ему, зачем стоит тут, почему не может уйти с ним, поезд-то может проскочить. Но, повысив голос, милиционер потребовал:
— Гражданка, я прошу вас последовать за мной!
И она покорилась, побрела, только не за ним, а впереди, будто под конвоем.
Пришли в комнату милиции. Там сидел за столом другой милиционер и строго спрашивал что-то у здорового плешивого мужика с подбитым глазом, в поношенном полушубке и одновременно писал на бумаге.
Здесь было так тепло, что Катерину невольно передернуло, до того она промерзла.
— Что у тебя, Козлов? — спросил сидевший за столом, не отрываясь от писанины.
Да вот, понимаете, гражданочка дежурит на перроне с самого утра, документиков-то никаких, говорит, нет, — стал объяснять неторопливо долговязый, зябко поеживаясь и потирая руки, протянутые к печке. — Подозрительно как-то, знаете. Может, мошенница. А может, и того… сведения собирает.
Катерина в бессильной обиде поджала губы, а милиционер, сидевший за столом, поднял голову и удивленно оглядел Катерину умными и, как ей показалось, одновременно лукавыми глазами.
Закончив писать, милиционер повернул бумагу к мужику, ткнул пальцем, где следовало расписаться, и выгнал его.
— Ну, мамаша, куда держим путь? — как-то весело спросил он, усаживая ее на место вышедшего мужика, и от этой его веселости екнуло почему-то в груди. — Ты, Козлов, иди-иди давай на пост!
Волнуясь, она рассказала все, как есть.
— А телеграмма у вас при себе? — спросил милиционер.
— Есть! — обрадовалась Катерина и подала телеграмму.
Он пробежал ее глазами, повертел в руках, вернул.
— Э… в мешочке-то что? — поинтересовался он.
Так ведь не с голыми же руками отправиться на свидание. Собрала маленько еды, да носки, рукавички теплые… Табачку немного…
— Ну, ладно. Можете идти, — сказал милиционер устало. — Идите, мамаша.
Она продежурила на перроне весь день. Передумала всякое: и что поезд задержали где-то, и что прошел он уже без остановки, и она и не увидела своего Леньку.
Но потом рассудила, что она-то могла и не увидеть его, но уж он-то увидел бы ее обязательно и все равно дал бы знать о себе, крикнул бы, записку бы выкинул. Нет, вздыхала она, должно быть, все-таки не проехал еще.
И Катерина упорно ждала, надежда не покидала ее. Было какое-то предчувствие, что если она теперь не увидится с ним, то уж, бог знает, увидится ли вообще когда-нибудь.
Под вечер, окончательно прозябнув, она стала ненадолго уходить в зал ожидания, наспех отогревалась, опять выходила, ждала, все больше теряя надежду на встречу. И, уже совсем почти не веря в нее, она продежурила всю ночь.
Совсем окоченев и оттирая озябшие руки, ноги, она разговорилась в вокзале с женщиной, которая сказала, что поезд могли направить по южной ветке.
— Знать, не судьба была, — проговорила Катерина, горько вздохнув, устало опустилась к стене прямо на пол и долго сидела, страдая.
Выходит, пес-то неспроста взвыл, когда она отправлялась из дому, думалось ей; чтоб облегчить душу, она цеплялась за любую, понятную ей причину неудачи.
Отдохнув, последний раз постояла немного на перроне и побрела на квартиру к младшей дочери Марии, которая вышла замуж перед самой войной и жила здесь в городе. Шла и повторяла про себя: «Знать, не судьба, Ленечка, была нам с тобой. Знать, не судьба…»
В середине апреля пришло от Леньки письмо на обрывке серой бумаги, наподобие той, в какую гвозди в магазине заворачивают. Письмо было с продолговатым бурым пятном неизвестного происхождения, невольно настораживающим. Писано оно было, видимо, в два присеста:
«Здравствуйте, родные мои, папка и мамка, братец Коля и дорогие сестрички! Во-первых строках своего небольшого письма спешу передать свой горячий фронтовой привет и желаю всего хорошего в вашей жизни.
Во-вторых, сообщаю, что нахожусь на фронте. Пока жив и здоров. Я часто всех вас вспоминаю. Здесь очень трудно с бумагой. По этой причине и вам не мог сразу написать. Жаль, что молодость наша проходит на войне.
Очень хотелось мне увидеться с кем-нибудь из своих. Хоть бы глазочком одним взглянуть. Думал, нас повезут через Пермь. В Свердловске отдал какой-то женщине деньги и слова к телеграмме.
Не знаю, послала — нет, но провезли нас другой дорогой. На этом я кончаю письмо. Передавайте всем знакомым горячий привет. Остаюсь жив, здоров, того и вам желаю. Писал 17 марта 42 года. До свидания. Леня».
Он постарался написать письмо пободрее, чтоб родители не волновались и не переживали за него. На самом деле он жил теперь не так-то уж и хорошо.
После майского праздника почтальонка Зина Лазарева передала Катерине солдатское треугольное письмо, написанное чужою рукой. У Катерины, получившей недавно похоронку на сына, письмо это всколыхнуло надежду, что жив ее Ленька, что просто ранен, вот и написано письмо кем-то чужим. Руки дрожали, когда разворачивала треугольник, не хватало воздуха.
«Дорогие Екатерина Афанасьевна и Михаил Терентьевич, все ваши родные и друзья! Вам пишет сержант Зубов Николай, командир отделения, в котором служил любимый вами сын Леонид. Вместе с бойцами моего отделения я уверен, что вы сумеете набраться мужества и перенести свалившееся на вас горе.
18 марта в наступлении перестало биться сердце вашего сына, моего любимого бойца. Вражеская мина оборвала его жизнь. Он умер без мук.
Дорогие родители Лени, я могу честно написать вам, что сын у вас был честным человеком, трудолюбивым и исполнительным бойцом. Он погиб, как подобает воину — в геройском бою.
К вашему сведению сообщаю: похоронен Леонид в братской могиле на восточной окраине деревни Андреевки Сухожильского района Калининской области, на месте сгоревшей ветряной мельницы. Извините, что не сразу написал. Сам был ранен в руку.
На этом кончаю свое письмо. С командирским приветом к вам сержант Зубов. 11 апреля 1942 года».
Катерина осторожно взяла его в руки — и заколыхалось в груди, похолодело.
Отыскав это письмо, Катерина поплакала над ним и решительно засобиралась ехать на могилу к сыну.
— Мама, ты не иначе как с ума сошла! — воспротивилась первой беззлобно Клавдия. — Девятый десяток пошел, дома-то едва шлындаешь, а ехать куда-то собралась за тридевять земель, к черту на кулички кисельку похлебать.
Да там уж от могилы-то и следу не осталось. Ты где ее искать-то станешь? Во широком поле, во зеленом раздолье?
— Найду. Тут ведь написано, — тыкала бережно Катерина пальцем в письмо. Она не обиделась на дочь: что делать, если такой характер у человека.
— Да, где найдешь, поросло все быльем, никто и места не укажет.
— Найду-у, — стояла старуха на своем. — Мельница ведь. Это место старые люди помнить должны.
Другие дочери тоже попытались, но не смогли сломить ее упорство. И она никак не могла понять, зачем они мешают ей перед смертью исполнить долг, съездить проститься с сыном, с прахом его. Все эти разговоры только раздражали ее и больше еще укрепляли упрямство, придавали силы, и она все крепче утверждалась в мысли, что ехать надо, а не ехать — грех.
Мама, но одна-то ведь ты не поедешь. А мне, к примеру, везти тебя некогда, — говорила Клавдия, что ни Зина, ни Мария тоже не поедут. — А ехать далеко просто, вот что.
— Зажилась. Надоела всем. Умирать, знать, пора…
И, подумав так, Катерина как-то сразу устала, обессилела.
Она все смотрела и смотрела на портретик сына, увеличенный с маленькой фотокарточки от какого-то довоенного документа, и плакала неутешными слезами.
Придя с работы, Клавдия нашла мать сидящей в своем раскладном кресле.
— Сердце старушки не выдержало и остановилось, она сидела, прижав к груди портрет сына.
