Молодые пожили у Макаровны самую малость, медовый месяц не разломили по-настоящему. Знала Макаровна, что обещал председатель им в двухэтажке квартиру со всеми удобствами, но когда Федор сказал за вечерним чаем: «Мама, завтра переезжать будем», — она обмерла.
— Как же так, ни муки, ни повалу и вот — на тебе?!!
— Вчера председатель ключи вручил. Как-то вроде стыдно отказываться, — заговорил Федор, и мать поняла, что переживает сын, и, стремясь успокоить его, сказала нарочито легко и свободно:
— Что же, на квартиру, так на квартиру, нынче другие времена, не живут молодые со стариками.
Сноха Зоя этот разговор слушала, но встревала в него.
За несколько дней совместной жизни Макаровна немного узнала Зою. Поняла, что молодайка к работе охоча, в суждениях самостоятельна, иногда резка, с мужем ласкова. И вот это третье качество по-настоящему испугало ее — не мужик Федор при ней будет, а потираха.
Станет она лаской своей веревки из него вить. «Может пройдет это у нее, дитя появится, ему ласку отдавать зачнет»,— успокаивала она себя.
— Зоя, а ты что же молчишь, разве тебе плохо у меня жилось, разве поднимала я тебя хоть раз у печи гоношиться?
— Да нет, Нина Макаровна, только хочется, чтобы было у нас как в городе. А мы к вам ходить каждый день будем, а Витя родится, так на это время к вам переберусь.
Макаровна отметила сразу, имя будущему сыну выбрали мужнино. На сердце потеплело как-то, но вслух она сказала: «Вот ты, Зоюшка, даже матерью меня ни разу не звала. А раньше мы за первым словом —сразу мама, да мама».
Федор пожал плечами:
— Разве дело в этом, мама? Времена теперь другие. Может так даже уважительнее: Нина Макаровна. Кто тебя так звал-то? Только разве председатель, и то, когда нужна на ферме или телятнике.
Что верно, то верно, часто забывали в деревне, за заботами каждодневными, слово ласковое. Председатель всю жизнь крут, как кипяток. Кричит, ругается, а нет бы подойти, да спросить по-хорошему, да совет дать.
— Мама, — с трудом выдавила Зоя, — мы из дома, от вас, то есть, ничего не возьмем, все новое купим.
— Ну, зря, — сказала Макаровна, — вы хоть горку возьмите.
Глаза у Зойки весело блеснули и на всем ее лице написано было: «Только нам горки и не хватало для полного счастья».
— Мам, не модно же, — вмешался Федор.
Макаровна вспомнила, как мать дала ей эту горку в приданое и с какими предосторожностями везли они с Виктором ее домой, как придерживали лошадь. И как она понесла все-таки с Волчьего оврага: но стеклышки все остались целыми. Припомнилось, словно обожгло, и другое —какой ласковый был Виктор и как хотелось его ласки. Она прогнала от себя эти воспоминания. И подумала с усмешкой: «То, что в молодости счастьем было, в старости грехом мнится».
— Ну не модно, так не модно, — согласилась она.
…Вечером Макаровна шла посадом неторопливо. Соседка удивилась: — Что же, Нинуха, вышагиваешь как на демонстрации, али дел нет, корова вон пригонится скоро.
Да пропади она пропадом, корова-то!? — сморкнулась в передник Макаровна.
Соседка, верившая во всякие приметы, замахала руками:
— Сдурела баба, наговоришь на корову-то!
И у Макаровны шевельнулось в душе что-то. Засовестилась этих пустых слов. Да и как можно про кормилицу такие слова.
Отрезвела вроде и поскорее за дело принялась, болтушку замешала, кур перегнала с одного нашеста на другой. Собаку накормила, поросенку вытащила корму. Потом и Нежданку подоила, после пригона. Молоко на кухню принесла, полотенцем его прикрыла и тотчас в дверь постучали. Макаровна откликнулась и крючок с двери откинула.
— Мам, я к тебе за молоком.
— Бери, бери, Федюша. Как устроились?
— Приходи мама, посмотри сама. По-моему, хорошо. Мебель привезли всю светлой полировки. В другой комнате спальню сделали. А то пойдем сейчас, мама.
Приустала я, Федя, в другой раз зайду, — сказала Макаровна.
Сразу после ухода сына легла в постель и долго ворочалась с боку на бок. К одиночеству тоже надо привыкнуть.
…Утром выгнала Нежданку в стадо, взяла косу, решив свалить траву на полянке у леса. Коса шла легко, потому как Федор побил хорошо. Он все делает хорошо, это уж у него в крови. Работа утомила, но и успокоила ее. Солнце поднялось высоко, трава сухо падала под лезвием косы.
— Кончать надо, — сказала она сама себе, но кончать не хотелось — оставалось каких-то два вала пройти.
— Нина, — крикнули ее из леса.
Макаровна вздрогнула.
— Да кто же там? — спросила испуганно.
— Что какая пужалая стала? — вышел к ней на поляну пожилой мужчина.
Пригляделась к нему повнимательней, — не признала.
Мужчина куртку снял, фуражку с сивой головы сбросил и улыбнулся, показав вставленные некрасивые зубы. Вот улыбка эта что-то начала прояснять в ее памяти.
— Господи, ты, что-ли, Василий?!
— Я! А ты бы не признавала дольше. Говорят, когда не признают сразу, то богатым быть.
— А нам теперь богатство невелико нужно. Хлеба кусок, да слово ласковое. Как ты здесь в нашем лесу очутился?
— Он и мой тоже, лес-то! Али не помнишь, как сюда в сечу за земляникой бегали?
— Помню.
— Вот приехал навестить родные края.
— Что же раньше не приезжал?
— Не мог, Нина. Живу в Сибири, путь неблизкий. Потом дети малые были. Пока растил, да учил, назад огляду не было.
Прошлой осенью супругу свою, Ирину Васильевну, схоронил. Тогда же и решил в свои места податься. Ну, отвлек я тебя разговорами от дела. Дала бы косы, старинку вспомнить.
— Ну, ну, покажи свою удаль.
Василий Алексеевич сбросил пиджак, косу вначале взял неловко, как в деревне говорят не с руки, потом перехватил ее так, как положено и пустил по траве, прижимая пяту к земле.
Закончив косьбу, Василий, как настоящий косец, взял пучок свежей травы и шаркнул ею по лезвию, очищая косу.
— Не забыл науку деревенскую, — улыбнулась Нина Макаровна.
— Разве забудешь, коли в крови она, эта наука. Для коровы косишь?
— Для коровы. Ведь Федор у меня жил, вот для него кормилицу держала, а теперь сама привыкла, сил никаких нету с ней расстаться. Буду уж до своей смерти докармливать.
— Ты вот скажи, Нина, что это человека к старости на родную сторонку тянет?
— А и не знаю, не прошла я через это. Что же мы стоим, поди много времени.
— Десять.
— Идти пора, Федя сейчас на обед придет.
Произнесла эти слова и вдруг вспомнила: не придет сын-то, другой у него дом теперь, каменный.
Все лето некогда было оглянуться Макаровне. Молодые приходили к пей каждый день по утрам и вечерам, помогали убирать сено и сарай. И уж вроде начала примиряться Макаровна с новым своим положением, тем более, что и соседку Клавдию молодые одну в пятистенке оставили. Так что теперь они вместе одиночество изгоняют из своих изб.
В начале сентября погода стояла лучезарная. Макаровна спустила корову, вышла на усад, решив убрать хоть два рядочка до обеда. Картофель нынче к году был, подкопаешь плетку и вываливаются сразу десятка полтора клубней, мелочи штук пять, не больше.
«Ну вот и слава богу, — думалось ей,— на все картох хватит и на продажу, поди, останется».
В обед прибежал Федор, подкопал четыре ряда насквозь. Вслед за ним Зоя заглянула на усад.
— Мама, — сказала негромко, и брови растянулись в недоумении, — что вы нам ничего не сказали?
— А у вас, Зоюшка, дел своих, поди, целая телега.
— Какие у нас дела, —усмехнулась Зоя. — Кроме котенка никакой животины.
Зоюшка с ходу в работу врезалась. Маленькие руки так и летали белыми лебедями.
— В работе ты спорая! — вырвалось у Макаровны.
— Да у Нас, у Анисимовых, никакое дело из рук не вываливается.
Скажи кто другая такие слова, Макаровна за хвастовство бы сочла. А Зою-то за лето узнала. И в самом деле —любая работа у нее горит. Косить начнет, Феде за ней не угнаться. И сейчас вот спины не разгибает.
А у Макаровны спину словно собаки грызут целой стаей. Распрямилась она, рукой потерла поясницу.
— Отдохни, мама! — сказала Зоя.
И уловила Макаровна, что совсем без натуги говорит Зоя это слово, не как раньше.
— Впрямь отдохну.
Села Макаровна на заотавевший бережок, от Зоюшки взгляд не отводит. Ах, какая женушка у моего сына, — радуется Макаровна.
