Последней покинула паром на той стороне озера немолодая полная женщина, одетая по-городскому. Она вела за руку высокую худую старуху, щупавшую трап клюкой.
Их встречали. От телеги, стоявшей на берегу, затрусил к пристани юркий сухонький старичок. Встал, поджидая, у края мостков, протянувшихся до песчаной сушины. Щурил на старуху глаза и по-мальчишески воровато сдергивал кулачками слезы с пухлых розовых щечек. Когда старуха приблизилась, прокричал с мокрецой в голосе:
— Матка, аль совсем ослепла, с палкой-то ходишь? А я, старый дурак, все утро мылся, скоблился да выряжался… Голову ломал, как перед тобой в лучшем виде предстать.
Не говори-ка, бать! Вот что годы с нами делают! — посветлела лицом старуха и отбросила клюку, шагнула с мостков на землю, протянула к старику длинные руки. — Ну, здравствуй. Дай-то разгляжу как следоват. Все ли у самого-то по мысли.
Она обхватила голову мужа, притянула к своей плоской груди и провела пальцами по щеке и подбородку старика,
— Что, аль не узнала? — спросил старик.
— Не узнала и есть… При мне никогда такой гладкий не ходил, — в голосе старухи послышалась обида.
— А ты думала? От бороды соседа — не осталось и следа! — забалагурил старик.
— И годы, знать, тебя не берут. Эк, раскраснелся, что зарево, — продолжала ревниво удивляться старуха.
— Чай, не соломой кормят. Питание дюже важит… А как ты углядела, матка? Иль видишь чего? — встрепенулся старик и заглянул жене в мутные зрачки.
— Чувствую… Чай вон какой горячий, — нахмурилась старуха.
— Пап, со мной будешь здороваться? — напомнила старику о себе дочь, стоявшая позади матери.
— А как же, Верунька? Надо и с тобой поздоровкаться. Ты мне матку сберегла, хоть и не всю в цельности, сохранности, но все же кое-что осталось и для меня, — старик отстранил жену и потянулся к дочери целоваться.
— А Соня где? — утерев губы, справилась дочь о сестре и посмотрела на лошадь, стоявшую поодаль от мостков.
— Софка у меня пироги печет. Вчерась, как приехали, дом отколотили, она печь топить да опару ставить кинулась… Я в Толтуново за «говорунчиком» сбегал к вашему приезду, — захихикал старик, и розовые отечные щечки наплыли на глаза.
— Оно и видать! — укорила дочь.
— Ты что? Шутишь? Вас ждем, — осерчал старик.
Первый день ушел на застолье, встречи с соседями. На второй — старуха попросила старика поводить ее по деревне. Он повел, держась за клюку, сначала по одному порядку, потом по другому. Часто останавливались. Старик толковал старухе, как выглядит теперь то или иное место, что уцелело на нем, а чего уже нет, порушили.
Старуха чутко внимала голосу мужа, но и сама норовила ощупать уцелевшее строение, прошмыгать ногами по затравенелой дровине. Умаявшись, сказала: «Батьк, пойдем-ка на лужок… Посидим на травке, давненько не сиживали».
Старик огляделся по сторонам и потянул старуху за деревню, на травянистый простор луга. Там они сели рядышком, и старуха, прислонясь к мужу, спросила:
— Шибко скушнился по мне?
— А как же! Каждое утро тебя вспоминал. Проснусь и жду, когда позовешь: «Вставай с постели — горячие поспели!» —И не дождуся… Встаю и сам в булочную топаю за этими горячими, — поведал старик.
— Да я ведь не про это, — вздохнула старуха.
— Ну и про то самое тоже вспоминал, — старик ущипнул тощий бок старухи.
— Да поди тебя в омут! Обалдел? — осерчала она. — Видать, никогда вы, мужики, не постигнете того, что мы, бабы переживаем в разлуке…
— Ладно… Пошутить нельзя. Сказывай лучше, как сама живешь, как с зятем ладишь? — сменил старик разговор.
— Да как бы тебе сказать, чтобы не соврать. Игорь, он мужик простой, мягкий, неругливый. Все бы ничего. Да с чужими бабами путается… Погуливает от Веруньки. На восьмое марта вовсе учудил, ночевать не явился. Видать, гуляли компанией на работе, — у них на фабрике, где он мастером, одни женщины, — и утянула пьяного какая-нибудь побойчее к себе… Уж что было, что было у них с Верунькой опосля — и не расскажешь всего. Расходиться хотели. Едва, едва уговорила. Что на старости лет людей смешить. Дети взрослые. Парень в институт поступил. Маринка школу кончает.
— Ясно, спустя лето по малину не ходят! — соглашается старик и требовательно смотрит на старуху: А ты-то что ему за эту измену сделала?
— Кому?
— Игорю, зятю своему.
— Да все выпечатала, пристыдила. Только без Веры… Один на один.
— Словами? Иу и зря. Я бы на своем месте всю рожу бесстыжую ему расцарапал, кобелю бессовестному! Совсем, видать, оборзел! — вскидывается старик.
— Вот-вот… За эту твою горячность Вера и не захотела брать тебя к себе. Где бы, глядишь, вместе сейчас жили. И не так далеко, — упрекнула его старуха.
— Ври больше! Квартиры новые у них на подходе. Что у одной, что у другой. Вот им и приспичило вырвать нас из родного дому, чтобы поболее комнат за наш счет отхватить. А мы, дураки, уши развесили. Подумали, и вправду о нас, о нашем здравии доченьки пекутся… Хотя я и тогда сердцем чуял, нечисто тут дело, неспроста все это переселение они затеяли, — прибавляет немного старик.
— А ты меня упредил бы, — вставляет старуха.
— А я упреждал. Несладко на чужбине жить будет, хоть и у родных дочек. Да еще порознь. За одну вожжу надо было тогда обоим тянуть. Ни за что не соглашаться, — выгораживает себя старик.
— Ну, ляпай! Сам только и кричал, не по двадцать лет, не по сорок — можно теперь и врозь жить, зато по-городскому, — сердится старуха.
— Хватит старое вспоминать! Надо думать, как дальше жить, как сюда возвратиться обоим, — загорается старик.
— Чего уж теперь на это уповать. Теперь о другом думать надо: как бы людей не намаять да самим не намаяться, — смиренно вздыхает старуха.
— Вот и я про то же толкую. В родной земле и лежать-то как-то свычней будет, — подлаживается под нее старик.
— Ладно об этом, батьк. Только ведь приехали.
— Пойдем-ка лучше еще походим, — старик легко вскакивает и помогает подняться старухе. Та встает трудно, с оханьем. Старик балагурит:
— На пороге отруби ты эти ноги. Новые приставь и иди плясать!
Дни в короткой побывке на родной сторонушке только сверкали. Не успели приехать, старшая дочь Софья, из Мурманска которая, собралась в город в предварительную кассу за билетами: отпуск сестер был на исходе.
— На меня не бери, не поеду! — заявил старик.
— Ты что, пап, белены объелся? Или мы что худое тебе там сделали? — опешила дочь. — Сам Николаю, мужу, сулился скоро вернуться, на его пятидесятилетии гулять.
— Мало ли что. Может, и сулился. Оставьте нас с маткой здесь, а сами поезжайте, — стоял на своем старик.
— Мам, ты что ли, смуту здесь развела? — дочь подозрительно посмотрела на старуху.
—Да разрази меня господь бог, ни слова об этом промеж нас не было сказано! Вот тебе крест истинный, — старуха перекрестилась и виновато опустила голову. — Только батька правду сказывает… Вместе бы нам как. Хоть здесь, хоть у которой из вас. Скупаюсь я шибко о нем и все сиднем сижу у вас. А он бы меня водил всюду, рассказывал, что вокруг-то делается.
— Ишь чего захотела! Поводыря ей подавай! — фыркнула дочь и повернулась к сестре: — Верк, может, это ты ее настропалила? Может, получила квартиру-то — и мать за дверь, не нужна теперь?
— Может, ты получила? Отца подговорила? Он первый-то начал! — не осталась в долгу сестра и посмотрела на родителей широко раскрытыми глазами. — Погодите… А что вы здесь жрать станете? Отопляться зимой чем?
— Мир не без добрых людей. Не дадут в родной деревне погинуть. И пенсию, хоть маленькую, оба получаем. Перебьемся зиму-то как-нибудь. А весной насажаем всего. Пчелок опять разведем, — размечтался старик.
— А кто управляться со всем станет? Ты один? Много не наделаешься! Всю жизнь на мамином горбу ехал, только пчел своих знал, больше ничего. А теперь мама даже не помошница тебе без глаз-то. Она и по дому ничего не сможет делать, — старалась вразумить отца Софья.
— Да нет, Сонюшка, — подала голос старуха. — Я в нашем доме да и возле-то его, вроде как зрячая хожу. Забываю и про глаза свои непутевые. Все-то тут мне знакомо, -все-то знаю, что где лежит. Сжилась с ним за пятьдесят-то годов…
— И у нас тебе не хуже будет. Как приедем, в больницу тебя положим. На операцию. Уберут тебе эту глаукому с глаз и станут как новенькие. Снова будешь все видеть, — залебезила дочь.
— Теперь нечего на это уповать, — оборвал старик. — Прозреешь, матка, хуже тоска загрызет. Все не так да не эдак будет казаться в чужом месте. По себе знаю. Не советую и на операцию соглашаться. Теперь, чай, не к венцу, к одному концу.
— Будет тебе об этом, — вздохнула старуха. — Раз дочки велят с ним ехать, значит надо. Поедем. Супротив своих деток не пойдем. Для них и жили, если хорошенько-то разобраться.
— Ты, как знаешь! Действуй! А я здесь останусь. На веки вечные! — старик взвился с лавки и, бормоча что-то под нос, выскочил в сени.
— Ну, что делать-то с ними будем? — прошептала Софья. — Квартиру только к новому году обещают. Отца не привезу — знаешь, какой вой на работе поднимут из-за трехкомнатной! Могут и не дать.
— И у меня все планы рухнут. Эту двухкомнатную мы думаем Олежке, сыну, оставить. С ним мама пожила бы первое время, пока не женится. А то скажут, велика площадь для одного, — открылась Вера.
— А, ничего! Как-нибудь уломаем стариков. Еду за билетами! — решилась Софья и стала одеваться в дорогу.
Послушай-ка старый: — Мы свое отжили, для дочек давай поживем теперь, на сколько нас хватит. Поможем им в светлых-то хоромах пошириться. Теперь все к этому стремятся. И наши не хуже других. Им того же хочется. И у них в жизни всякого хватало.
Старуха еще долго и слезно говорит, удерживая старика возле себя, умоляет съездить еще на одну зиму в Мурманск, а потом уж, когда дочки получат новые квартиры, они вернутся в родную деревню доживать свой век. Бог даст, и глаза ей вылечат к тому времени. Наживутся они еще в свое удовольствие.
И старик сдается.
— Я ведь за билетами. Как он-то? — спрашивает Софья.
— Насилу уломала, девка. Поезжай. До следующего лета поживет у тебя, а там господь бог покажет, — шепчет старуха.
Через неделю все четверо плыли на пароме через озеро в районный городок с железнодорожной станцией.
Софья сидела рядом с матерью на скамье, гладила ей руку и приговаривала ласково, заглядывая в строго отрешенное лицо старухи:
— Мам, ты шибко не убивайся. Скоро в поезд сядем. Отдадим вам с папой нижние полочки, возьмем постели. Будете полеживать рядышком до самой Москвы да разговаривать. А через год на то лето я выкроюсь и опять привезу его сюда на побывку. И вы с Верой приедете…
— А где он, батька? — встрепенулась, завертела головой старуха.
— Да вон за спиной у тебя стоит, от деревни глаз отвести не может, — успокоила дочь.
Старик стоял на корме парома и до рези в глазах всматривался в две березы у своего дома, видные чуть не до середины озера. Когда паром перевалил за нее и березы растворились в засиневшем воздухе, прикрыл утомленные глаза, стал принюхиваться к запахам, исходившим от нагретого солнцем бревенчатого настила палубы.
Въедливо несло от нее бензином. Слабо отдавало деготьком, накапавшим с тележных осей, просыпавшейся сенной трухой, изжелтившим дерево конским навозом.
Родные и близкие старику эти запахи усиливались в нем самом, возбужденном воспоминаниями.
Сколько раз под эти запахи покидал он родные места, не всегда надеясь возвратиться. Но возвращался. И не было в его жизни лучших минут, чем те, когда паром, исходя знакомыми до слез запахами, с торжественной медлительностью приближал его к милому берегу, к счастливым встречам.
Придется ли еще раз пережить ему такие минуты, старик не знал.
