Когда они поженились, не было в городе красивее молодой пары, чем Румянцевы. Костя чернобровый, высокий, с чистым лицом. Маша чуть пониже, пошире фигурой, с ярким румянцем на тугих щеках.
Родным и соседям не терпелось детками этой молодой пары полюбоваться: красивее должны были народиться. А вот и не народились.
Не захотел Константин сразу детьми обзаводиться. И Марию уговорил пожить несколько годочков в свое полное удовольствие. А еще вздумал заиметь свою собственную машину. Пустился добывать деньги и складывать на книжку.
Первоклассный шофер, сорвался с постоянной работы. Хватался за любую, лишь бы платили побольше. И Машу, жену свою, на это толкал. Со швейной фабрики сдернул и в ресторан официанткой устроил.
Понадеялся, там ей много чаевых перепадать будет. И не ошибся: зарились на Машу заезжие мужики, всякие заготовители. Выхваляясь друг перед другом, швыряли на стол при расчете крупные бумажки, уходили, отказываясь от сдачи.
Поначалу Маша догоняла клиентов в коридоре, совала лишние деньги в карман. И слышала гадкие предложения. Это отучило ее возвращать сдачу тем, кто сорил деньгами. Когда приходила после работы домой, Костя начинал шарить по карманам и в сумке.
Выгребал все до копеечки, чтобы в конце недели отнести в сберкассу. Маше стало невмоготу терпеть алчную падкость мужа на деньги, и он, недавно любимый, быстро опостылел.
Она сделалась холодна к нему. В сердце Кости народилось недоверие. Он стал следить за женой. Встречал после работы, а то и в ресторан являлся, просиживал за дальним столиком, не сводя с жены угрюмо-настороженных глаз. Ловил каждый шаг, стерег каждое движение.
Видел, как она улыбается кому-нибудь из заезжих хмырей с золотыми перстнями на пальцах, и в голову лезла всякая чушь. Костя заказывал сто граммов для успокоения души. А где сто, там и двести. Вместо успокоения душа еще больше распалялась. По дороге домой Костя начинал привязываться к жене, зачем так завлекающе улыбается всяким типам, почему ноль внимания к нему, своему законному супругу проявляет.
— Да ты следить за мной ходишь? Мне перед подругами за тебя такого стыдно. Да еще нализался, возмущалась Маша.
Маша терпела-терпела и ушла от мужа жить к матери, подала на развод. Думала припугнуть этим мужа, надеялась опомнится, прибежит прощения просить, в ножки ей поклонится. И она его, возможно, простит, только выговорит условие: непременно ребеночка заведут и деньги на дурацкую машину копить перестанут, будут жить, как все люди, немудреными каждодневными радостями.
Получив повестку на суд, Костя и вправду прибежал. Только не мириться, не виниться, а считаться, чьих денег больше на книжке лежит, его или Машиных: трусил — поровну разделят.
— И не надейся на это! Я копии со всех счетов снял, по которым получал деньжищи. Моих там три четверти! —кричал и совал под нос Маши пачку бумажек.
— Ах, вот ты с чем пожаловал! А я-то, дура, думала, надеялась… Не нужны мне твои гроши. Захочу — вперед тебя скоплю на машину, — Мария выгнала мужа, и сама решила копить деньги, чтобы утереть ему нос. Пошла торговать пивом.
К тому времени, о котором пойдет речь в рассказе, Маше исполнилось сорок лет. Она раздобрела, раздалась вширь. Лицо, лоснилось от довольства и сытости. В накоплении денег преуспела.
Купила дом и за одно лето благоустроила. Дом стало не узнать: заблестел, засверкал, как игрушечный, всем в глаза стал кидаться. На беду ли, на радость ли Маше стоял он рядом с гостиницей, размещавшейся в старинном белокаменном купеческом особняке.
В гостинице останавливались командировочные, наезжавшие из областного центра, и подолгу жили заготовители леса из дальних южных краев. Они-то и повадились к Маше, то за листом бумаги домой письмо черкнуть, то какую ценную вещь на хранение оставить.
Выручить мужиков в их холостяцкой безухоженности никогда не отказывалась. И они скоро оставили свои заигрывания, укрепили с Машей чисто деловые отношения.
Их главный заготовитель Георгий Исаевич попросил присматривать за машинами, которые ставили на ночь перед окнами ее дома, и за это оформили ее сторожем лесного склада, которого она в глаза не видела, а деньги, восемьдесят рублей, каждый месяц получала и расписывалась за них в ведомости.
Из-за этой липовой должности Маше нелегко было отказывать Григорию в гостеприимстве. Он целые вечера просиживал у Маши в зале за самоваром, скользя ублаженным взором по дорогим коврам на стенах, по импортной мебели. Задерживал глаза на хозяйке, восседавшей напротив в домашнем фланелевом халате и скорее утверждал, чем спрашивал:
— А все-таки одной скучновато жить, правда?
— Что поделаешь? Приходится, — соглашалась Мария и слегка розовела, отводила глаза в сторону.
— Надо, чтобы вместо этих, — кивал на двух белых болонок, игравших возле стола, — другие существа резвились и бегали в доме у такой шикарной женщины. Какая сила, энергия, здоровье даром пропадают, никому не передаются! Мм-эх!
Хохол сладко жмурился, тряс плешивой головой и присасывался горячими губами к Машиной руке, оголенной по локоть.
Маша не убирала руку, терпела.
Хохол отрывал губы, вскидывал голову и смотрел на спокойное, бестрепетное лицо женщины, с тоской вздыхал:
— Эх, сбросить бы мне лет пятнадцать-двадцать, мы с тобой бы что-нибудь сотворили. Верно?
— Не знаю, — вяло улыбалась Маша и вглядывалась в его стареющее, с мешками под глазами лицо, силясь представить, каким он был лет пятнадцать-двадцать назад. И не смогла.
После гостевания Григория у Маши портилось настроение, одолевала тоска, чувство одиночества накатывало. Губы пропаще шептали:
— Бочка, настоящая бочка и есть… А что через два-три года будет? Это только болтают: в сорок пять — баба ягодка опять… Ой, дура-дура, послушалась тогда муженька своего беспутного, на аборт решилась! Теперь бы внучат уж поджидала…
А память воскрешала самое горькое событие в прошлой семейной жизни.
С первых дней замужества ей хотелось ребеночка. И когда врач подтвердил ее догадку о беременности, рада была незнамо как. Из консультации на работу к мужу полетела, не терпелось и его осчастливить.
Константин, услышав новость, отвернулся, пробурчал, что-то неразборчиво и полез обратно на леса: он тогда дом рубил с бригадой вольных плотников. Хмурый, надутый ходил целую неделю. С Машей не разговаривал. И когда стала пытать, что с ним происходит, не заболел ли, не обидел ли кто, взмолился:
— Давай погодим с ребеночком, а? Годик-два перекинем. Сами на ноги крепче встанем. Обзаведемся всем необходимым и запас на будущее создадим. Ну? Я тебя очень-очень прошу: ляг в больницу на три дня. Будь так добра.
— Да? Как бы не так! Сам ложись, если хочешь! А я не лягу, — воспротивилась Маша. Но видно, крепко его любила. С неделю понаблюдала, какой он ходит, будто горем убитый, потерянный, и сдалась, отправилась в больницу. А позднее Костя стал осторожничать. Да и она к нему охладела. От постылого уж и ребеночка не так хотелось. И вот расплачивается за это сиротливым одиночеством. А впереди ожидает еще худшее — старость неухоженная, когда и словом перемолвится не с кем будет.
А Маше мечталось встретить в жизни настоящего-человека. Только негде было его взять.
Времечко летело, годы уходили, и все чаще овладевало Машей чувство своей никому ненужности, беспокойная потребность о ком-то заботиться. Но было не о ком: родители померли, братьев, сестер и даже племянников бог не дал. И подумывала Маша в часы одиночества и тоски по людям, не взять ли сиротку из детского дома. А то и нажитое добро некому будет оставить.
Весной Григорий уехал на родину менять отработавшую срок партию лесозаготовителей. И в начале июня рано-рано поутру ввалилась во двор Марии ватага незнакомых мужиков.
Болонки, выпущенные на волю, подняли лай, переходящий в визг, веселя и забавляя гостей.
Маша накинула халат, неумытая, непричесанная и сердитая, вышла на крыльцо, чтобы унять и загнать в дом собачек. Хриплым спросонья голосом закричала на них, затопала по крыльцу ногами:
— А ну, марш домой, поганки! Разошлись тут! Я вот сейчас вам!
Собачки враз смолкли, съежились, поджали хвосты, послушно юркнули мимо босых ног хозяйки в сени. Мужики довольные загоготали.
— Ну, чего ржете? — Маша понадежней запахнула на груди халат и, придерживая руками, повела взглядом по мужикам. И споткнулась на одном. Чернобровый богатырь-красавец, не очень молодой, но с каким-то нежным юным румянцем на смуглых щеках, он на голову возвышался надо всеми и с ребячески-любопытным блеском в ясных синих глазах смотрел на Марию. Чистотой, силой, здоровьем, детской неиспорченностью веяло от этого детины. Она с трудом оторвала взгляд от красавца.
— Что, аль понравился наш Василий? — крикнул кто-то из мужиков.
— Ну, ты! Не под яблонькой! — оборвала выскочку Мария и повернулась, заторопилась на кухню умыться. А в груди разлилось тепло: имя-то какое хорошее, ласковое — Василий…
По ступенькам крыльца застучали шаги. Вошел главный заготовитель, где-то задержавшийся, с сумкой в руке.
Здравствуйте, Мария Ивановна. Не сердитесь, пожалуйста, за такое бесцеремонное вторжение моей новой братии. Это я их сюда временно адресовал. Номера в гостинице только после двенадцати освободятся. Можно, мои пока тут у вас во дворе побудут?
— Да ладно. Не гнать теперь, раз приперлись, — проворчала Маша, низко клонясь над умывальником.
Умывшись, спрятала лицо в полотенце, проговорила:
— Мне на работу сейчас. Вы знаете, где что у меня лежит. Самовар поставите, чаем своих работничков напоите. Вещички пусть сюда на веранду занесут.
И удивилась ласковой обходительности, какая прозвучала в голосе.
— Спасибо. Все будет в полном порядке. Не волнуйтесь. Я вас отлично понимаю, Мария Ивановна, — главный заготовитель нежно погладил ее по плечу, будто намекал на что-то, в тайный сговор с ней входил.
Мария метнулась в комнату причесываться и одеваться. Вышла на крыльцо, небрежно помахивая сумочкой, и наткнулась глазами на Василия. Он сидел на корточках возле забора, держал на коленях одну из болонок и гладил ласково, любовно.
Почуяв хозяйку, собака взвизгнула, задергалась. Василий поспешно опустил ее на землю, смущенно взглянул на Машу, зарумянился. И она, вдруг, покраснела, не зная от чего. Прикрикнула на болонку Гайку, готовую на радостях располосовать когтями чулок:
— А ну, прочь пошла! Не до тебя. На работу опаздываю!
И с легкостью, которую позволяла тучная фигура, сбежала с крыльца, осанисто прошла к калитке, держа голову в полуоборот: тянуло еще разочек, хоть одним краешком глаза увидеть Василия, словить его взгляд, такой чистый и робкий.
И когда закрывала за собой калитку, обернулась и на один миг, но все-таки ухватила глазами красавца. Он словно готов был к этому, словил ее быстрый взгляд и застенчиво улыбнулся, может поняв, а может нет, что с ней творится.
Облик Василия все утро не выходил из головы Маши. На обед домой чуть не бегом бежала. Гнало опасение, вдруг мужики успели в гостиницу устроиться, а то и вовсе в делянку укатили лес валить.
Повернула на свою улицу и споткнулась на ровном месте: машин, что с месяц стояли на приколе против ее дома, не было.
— Уехали. Точно, — прошептала, и такая тоска подкатила к горлу, — хоть плачь. С трудом переставляла непослушные ноги.
Ключ от двери лежал в условленном месте, под крыльцом, завернутый в записку. Маша развернула и прочла:
«Спасибо за вкусный чаек. Прощайте до субботы. В субботу приедем.
Григорий, Василий и другие…» — Ой, хитрюга! Василия выделил. Не другого кого-нибудь, — застучало сердце.
В субботу, возвращаясь вечером домой, увидела на лужайке машину заготовителей и задохнулась от радости. Вихрем ворвалась в калитку, резво, по-девичьи вбежала на крыльцо. Ставя на кухне самовар, прислушивалась, не идет ли кто. И не напрасно.
Только зашумел самовар — стукнули калиткой, взорвались лаем болонки и тут же смолкли. Метнулась Маша к окну, что во двор выходило, и отступила на шаг, в радости и смятении. Рядом с суетливым Григорием размеренно, прочно ступал по двору Василий.
Маша повернулась к зеркалу, поправила волосы и вышла в прихожую встречать гостей.
— Проходите в зал. Тут у меня низковато, — сказала Маша гостям, поздоровавшись, и шагнула на кухню, где уже фыркал и плевался самовар.
Стол она собрала будто в великий праздник: все, что было в холодильнике вкусного-редкого припасено, доставала и перед гостями ставила.
— Ого! Вот это нас с тобой встречают! Ничего не скажешь. Прямо по-королевски, — подмигнул Григорий.
— А как же? Чай не один месяц я с вами знакома. Да сами сколько мне привезли, — обходительно ласково проговорила Маша и слегка зарумянилась, осторожно посмотрела на Василия.
В свежей клетчатой рубахе он сидел неестественно выпрямленный, возвышаясь над столом, и, глядя на закуски, застенчиво улыбался.
Ну, что же… Тогда придется кое-что отведать. Чтобы хозяюшку, такую щедрую, не обижать, — верно, Василий? — Григорий вскинул глаза на товарища.
Верно. Хороша закуска. Треба отведать, — раскрыл яркие белые зубы Василий. Он говорил неторопливо, степенно, и в этой степенности чувствовалась большая сила, уверенность в себе. Маше он все больше нравился.
Ну и кушайте на здоровье. Потом чаю попьете. Можно бы и покрепче чего, да не смею предложить: Григорий завсегда против, — сказала она, робко взглянув на главного заготовителя.
Абсолютно против. А в компании с Василием вдвойне. Мне его надо вернуть домой в полной сохранности и неиспорченности.
Маша сидела напротив его, смотрела, как споро он ест, и у нее радостно влажнели, почесывались глаза.
Василий поймал ее взгляд, и его большая рука задвигалась медленней.
— Ешьте, ешьте. Не буду вам мешать, — Маша встала из-за стола и вышла на кухню. Чутко прислушалась к радостному чувству в самой себе. Дивилась, как могла так долго жить без этого чувства. Вздрогнула, когда окликнул Григорий. Вытерла полотенцем слезы и поспешила на зов.
Гости засобирались уходить. Маша не стала удерживать: захотелось побыть одной, помечтать, прежде чем на что-то решиться.
Вышла проводить, запереть за гостями калитку.
Спустившись с крыльца, Григорий сказал Василию:
— Ты вот что, дорогой мой. Пить есть умеешь, я это видел, знаю. Но и руки у тебя золотые, слышал. Тут надо кое в чем помочь Марии. По хозяйству, я имею в виду. Что тебе сделать в первую очередь надо, говори, Машенька?
— Загончик для поросенка надо бы соорудить. На свежем воздухе летом они быстрее растут, — вспомнила она.
— Слышал? — повернулся Григорий к Василию.
— Ну, як же? Все сделаю, — ответил он с готовностью.
— Да нет. Зачем? Я кого-нибудь другого приговорю. А то подумаете еще, с умыслом я вас чаем поила, — смутилась Маша.
— Помолчи! Придет и все сделает. Он на все руки мастер, — настоял Григорий.
Ночью Маша долго не спала. Думала: «Может это судьба, Василий. Последний шанс мой заиметь ребеночка…»
Василий пришел под вечер. Вдоволь натешился с болонками во дворе и подступил под открытое окно. Позвал нежно-певуче:
— Хозяюшка! Я до тебя пришел. Покажешь, где чего делать.
— Сейчас, сейчас! — Маша вышла. Василий взглянул на нее и виновато улыбнулся:
— Ты, может, подумала, шутили мы вчерась? Не приду к тебе?
— Не, я этого не подумала. Такие мужчины, как ты, не должны обманывать.
Когда Василий принялся за работу, ушла домой. Стала готовить угощение для работника.
Василий провозился с загоном до сумерек. Закончив, заглянул в сени и кликнул Машу, чтобы вышла оценить его работу.
Маша намытая, простоволосая, босая, выбежала к нему, ухватила твердую, как кремень, руку и повела в дом, приговаривая:
Бог с ней, с этой загородкой. Никуда не убежит. Завтра посмотрю ее. Вон уж стемнело сегодня.
С гулким стуком в висках, бесстрашно и празднично шла она навстречу тому, что задумала.
Через месяц Маша обнаружила перемены в своем организме.
Пошла в женскую консультацию. Врач, молодая женщина, осмотрела ее, расспросила обо всем и объявила:
— Вы беременны.
— Ну и хорошо, — прошептала Маша и стала полниться тихой умиротворенной радостью.
Беременность у Маши проходила очень тяжело. К четырехмесячному сроку стали опухать ноги, да и вся она сделалась тучной, задыхалась при ходьбе. Пришлось обратиться к врачам. Они обследовали ее и вынесли приговор: рожать ей ни в коем случае нельзя — не выдержит сердце, да и другие неполадки и отклонения в организме нашлись.
Услышав такое, Маша долго сидела полураздетая на кушетке в мертвом оцепенении. Потом тихо спросила врача, мывшего руки:
— А ребеночка можно будет спасти?
— Да, вероятнее всего, — сказала врач.
— И здоровеньким родится?
— А почему бы и нет? — усмехнулась врач несколько озадаченно.
— Тогда буду рожать! — твердо проговорила Маша. — Коли сама гнилой сделалась, пусть что-нибудь свежее, здоровое после меня на белом свете останется…
Ранней весной появились на свет двое близнецов-мальчиков. Мать, как ни бились врачи за ее жизнь, спасти не удалось.
Новорожденные недолго оставались в роддоме. Двойняшек забрал Василий и увез мальчиков к себе на родину.
