Долго Прасковья не решалась переехать в город к дочери, как та ее ни уговаривала. Уже и пенсию в совхозе выработала, уже не под силу ей стало справляться с огородом, уже и стариковские хвори начали потихоньку одолевать, а она все еще словно чего-то ждала. Дело решил случай.
Приехав к дочери на несколько дней в Октябрьские праздники, Прасковья застала ее больной. Она была худа и бледна, в квартире царил беспорядок, немытая посуда ворохом лежала на кухне.
Прасковья увидела все это, заохала, запричитала над дочерью, что-де ей, бедной, небось и воды-то некому было подать. Соображение о «воде» приходило Прасковье и в ее собственной одинокой жизни, но все как-то не всерьез. Применив же его к дочери, она решила переезжать.
Вскоре после переезда Прасковья заскучала. Хуже всего было здесь то, что людей вокруг тьма-тьмущая, а поговорить толком не с кем. Дочь ни с соседями не вела знакомства, ни с работы к ней никто не заходил.
«Ох, как в лесу живет девка! — вздыхала иногда Прасковья, глядя на нее. — Все тишком да молчком. То-то и замуж никто не взял.» Как-то вечером, выбрав момент, спросила:
— Чтой-то ты, дочка, все одна да одна? И сама никуда, и к тебе никто?
Дочь оторвалась от книжки.
— А ты как думала? — сказала она с раздражением. — Мне, мам, давно не восемнадцать лет.
— Что ж, старуха, что ль? А и старухи дружатся. Я вот гляжу, на дворе… А у тебя ж работа, товарки должны быть.
— Товарки? — дочь деланно рассмеялась. — Товарки все замужем. Некогда им со мной, как ты говоришь, дружиться. Еще вопросы есть?
— Да что ж… — смутилась Прасковья. — Я так, вообще. Ведь посреди людей живем…
Однажды, возвращаясь из магазина, Прасковья присела на лавочку во дворе. Рядом играли дети. Привыкнув в деревне к многочисленным соседским ребятишкам, которых и оставляли иногда под ее присмотр, она, словно соскучившись, смотрела сейчас на детей.
Единственного своего ребенка, дочь, Прасковья родила поздно, в двадцать семь лет. Но теперешнее чувство казалось мягче, смиренней как-то. Возможно, это была тоска по внукам…
Мимо Прасковьи прошли две молодые женщины и остановились неподалеку. В одной из них Прасковья признала соседку по лестничной клетке.
Она еще как-то удивилась на нее: посмотришь издали — молодая красивая девка, подойдешь поближе, и видно, что ей никак не меньше сорока годов… Знала Прасковья и сына ее — вон того белобрысого мальчонку в матроске.
— Уехала у Бобровой свекровь! — громко говорила соседка. — Это ж спасение было мое. А теперь куда я его дену?
— Может, с собой? — неуверенно предложила вторая женщина.
— Ты в уме! Через весь город парня тащить. А главное, там-то еще что будет! — она с неприязнью, как на виноватого, покосилась на сына.
«Так это ж ей его пристроить некуда на время», — словно обрадовавшись чему-то, догадалась Прасковья, поспешно встала и подошла к женщинам.
— Я слышу, вам мальчонку некуда деть? — обратилась она к соседке.
— Да, а что такое? — резко ответила та.
— Да я подумала, помогу, может…
Обе женщины молча, с недоумением смотрели на нее…
— Я подумала, по-соседски, — растерялась Прасковья.
— Постойте, постойте… — соседка широко раскрыла глаза. — Вы ж из тридцатой квартиры? Недавно приехали, да? Мать этой, как ее… ах, господи, еще фамилия такая забавная…
— Шишкина, — с достоинством подсказала Прасковья.
— Да, да, Шишкина… Так вы говорите, с ребенком можете побыть? Вот спасибо большущее! Часа два, не больше… Эдик, а ну иди сюда!..
Когда соседка пришла забирать сына, Прасковье с трудом удалось провести ее в комнату. Она присела на край дивана, всем своим видом показывая, что это на одну лишь минуту. Прасковья же уселась прочно, сложила на коленях руки и начала разговор…
А через некоторое время гостья, словно невольно подчиняясь какому-то гипнозу Прасковьиной спокойной благожелательности, уже рассказывала ей все свои обстоятельства: и про первого мужа, и про теперешнего, и про стариков своих, и про работу секретаршей у некоего большого начальника…
Когда же пришла дочь Прасковьи, соседка, будто уличенная в чем-то недозволенном, торопливо встала.
— А мы тут с матушкой вашей заболтались, — объяснила она. — Спасибо вам огромное, Прасковья Ильинична! Может, вам что будет нужно, заходите, пожалуйста. Соседи как-никак…
— Ну, что ж, благодарим. А мальца-то приводите по нужде. Я старушка пока вольная, да оно и не в тягость мне…
— Что это она тут? — удивленно спросила дочь после ухода соседки.
— Да я с сыном ее посидела. Некуда ей было деть. Как она, баба-то?
— А я ж откуда знаю, — пожала дочь плечами. — «Здравствуйте» — и весь разговор. Лестницу по-человечески никогда не вымоет…
— Мне-то показалось, ничего она. Судьба у ней тоже…
— Господи, да тебе-то что? И, между прочим, с детьми задаром не нянчатся тут…
Вечером в одну из суббот к дочери зашла знакомая. Они тихо поговорили о чем-то, и дочь стала одеваться.
— Мы в кино, мам, — объяснила она Прасковье.
— И хорошее дело! — одобрительно отозвалась та. — Вернетесь, чай будем пить. На дворе-то зябко. Я выходила, аж до нутра пробирает.
Вернулись они неожиданно быстро, не сумев купить билеты. Дочь сбросила в прихожей сапоги и убежала в комнату. Знакомая ее осталась стоять у порога.
— А вы что же? — спросила Прасковья. — Раздевайтесь да проходите. Чай будем пить!
— Ой, нет, спасибо! Я на минутку за книжкой.
— Какая там книжка! Вон озябла вся, аж синяя, — урезонивала Прасковья. — Раздевайся, раздевайся, нечего! С вареньем чай, так-то славно погреешься.
В прихожую вышла дочь, остановилась, наблюдая. Подруга с нерешительной улыбкой взглянула на нее.
— А и в самом деле, — проговорила наконец дочь. — Может, посидим полчасика, Зин? Дома-то все равно думают, что ты в кино.
Скоро «девки», как называла их Прасковья, сидели за столом, разговаривали, пили чай. Прасковья запела песню, ей подтянула подруга, Зина. А к середине песни и дочь зашевелила губами.
— Молодцы, девки! — одобрила Прасковья, кончив песню. — А «Летят утки» знаете? Ты, Зин, пониже, пониже бери…
Зинаида ушла поздно, в десятом уже часу, пообещав на днях обязательно занести морошкового варенья. Убирая со стола, Прасковья бормотала благодушно:
— Ну, вот и скоротали времечко. Чего уж лучше-то… А она ничего, хорошая, Зина. Понравилась мне.
— Что ж хорошего? — спросила дочь.
— Ну, как что? Простая, душевная, значит…
— Да уж душевней некуда! Муж в командировках мотается, а она с начальником отдела душевность свою показывает, — со злобой сказала дочь.
— Ах ты господи! Уж это беда так беда… Да что ж это она, горькая ее головушка…
В конце первого месяца жизни в городе Прасковья решила поступать на работу. Сомнений в необходимости этого у нее не было. Хлопоты по несложному хозяйству занимали малую толику времени, остальной же день приходилось, как она говорила, «слоны слонять», и ей было от этого стыдно.
Проходя как-то мимо столовой неподалеку от дома, она увидела на дверях объявление: «Требуются на работу». Остановилась, прочла. Требовались уборщицы и лотошницы.
Тут же на углу толстая тетка, Прасковьиных примерно лет, торговала с лотка горячими пирожками. Торговля у нее шла бойко, она так и мельтешила руками, то принимая деньги, то прихватывая бумагой пирожки и рассовывая их людям. Из стоящего перед ней синего короба густо валил пар.
Прасковья прямо-таки загляделась на нее. Словно даже что-то родное, деревенское почудилось ей в этом. Люди в городе заняты иногда странными делами, не сразу и поймешь, за что зарплату получают. А тут стоит на углу улицы тетка и кормит голодных.
Недолго думая, Прасковья побежала домой за документами. На обратном пути подошла к возившейся в своем ящике тетке.
— Кончились, кончились, — пробормотала та.
— Да я спросить хочу, — нерешительно сказала Прасковья. — Тоже вот торговать думаю поступить…
— Лотошницей, что ль? По объявлению? А ничего для этого не надо. Деньги считать умеешь? Ну и пойдем, вон столовая наша.
Возвращения дочери с работы Прасковья еле дождалась. Ей и страшновато было за свое самоуправство, и в то же время она как бы и гордилась чуть-чуть своей оборотистостью.
Дочь приняла новость с недовольством.
— Ну что это за номера, мам? — воскликнула она. — Пирожками торговать, да еще у самого дома! Есть же подходящие места. Гардеробщицей где-нибудь…
— А мне глянулось, — оправдывалась Прасковья.
— Глянулось! Ты ж закоченеешь там торчать!
— Да у меня вся справа есть! — Прасковья заискивающе ловила дочерин взгляд. — Ты гляди сюда: валенки почти новые есть, пальто старое, теплое есть…
Дочь махнула рукой и, не дослушав, вышла из кухни.
С работой Прасковья не прогадала. Все ей здесь было по нраву: и утренняя толкотня в столовой, когда она получала товар, и густой, успокаивающий, уютный запах съестного, и гам многолюдья, и звонкие, веселые голоса разбитных девчат-поварих.
Особенно же хорошо было неторопливо прокатить свою, чуть парящую тележку на излюбленное место у универмага. И неторопливость была хороша, и своя, непробиваемая для холода, одежда…
Хорошо было и торговать. Прасковья временами даже в какой-то азарт самозабвения входила, раздавая пирожки в тянувшиеся к ней людские руки.
Скоро она и покупателей своих стала мало-помалу различать. Утром ее осаждала не успевшая позавтракать молодежь, в обед — продавщицы из магазинов и пенсионеры с хозяйственными сумками, а к концу дня народ шел самый пестрый, не разберешь…
По тому очевидному чувству голода, которое было видно на лицах покупателей, по тому нетерпению, с которым они переминались в очереди с ноги на ногу, Прасковья постоянно сознавала, что делает важное, неотложное почти дело.
За месяц она заработала восемьдесят с лишним рублей.
— Ты смотри! — удивленно сказала дочь, — Вот уж никогда не предполагала Ударница! — смеялась Прасковья.
— Вот что, ударница. Ты завтра выходной возьми. Телевизор чинить придут, да и отдохнешь заодно от ударной работы.
К приходу мастера Прасковья готовилась на деревенский манер. Купила четвертинку, мяса поджарила, сбегала в овощной магазин за квашеной капустой и даже квартиру прибрала тщательнее обычного.
Мастер пришел в конце дня. Прасковье он сразу понравился: лет тридцати пяти, вежливый такой, тихий, с впалыми бледными щеками. Пронес в комнату свой чемоданчик, оказавшийся доверху набитым мудреными инструментами, и принялся ковыряться в телевизоре, насвистывая тихонько.
Прасковья то стояла рядом, то придумывала для себя какую-нибудь мелкую возню в комнате, уйти же на кухню не смела. Ей представлялось невежливым бросать в одиночестве работавшего для нее человека.
Окончив починку, мастер неторопливо выписал квитанцию. Платить надо было три рубля с копейками. Прасковья протянула ему пятерку, собираясь сказать, что сдачи не надо.
Но сразу это не сказалось как-то, мастер же с такой спокойной твердостью вернул ей остаток, что она приняла деньги и промолчала. «Обидится еще, не ровен час», — мелькнуло у нее в голове.
Мастер подхватил с полу чемодан и быстро вышел в прихожую. Прасковья заторопилась вслед. Как-то не по себе ей было. Сделал для тебя человек хорошее дело, повернулся, вышел — и все.
— А закусить-то, батюшка? — сказала она нерешительно.
— Закусить? — он с удивлением обернулся. — Ах, закусить! Нет, мать, спасибо, времени не имею.
— Какое ж там время! — осмелела Прасковья. — У меня на столе все. Чарку выпьешь…
Мастер замер, посмотрел так, словно только что, впервые, ее увидел.
—Уговорила! — вдруг улыбнулся он, потирая руки. — Где там чарка твоя?
За столом Прасковья сидела напротив мастера, подперев ладонью щеку. Смотреть на него ей было приятно. Он аккуратно налил неполную стопку, бормотнул: «Побудем живы» — и медленно, со строгим лицом, выцедил. Закусывал не жадно, разрезая мясо на маленькие куски. Покосился на четвертинку и отставил ее в сторону.
— А что ж еще-то? — спросила Прасковья.
— Спасибо, мать. Мне же работать надо. Да, если опять телевизор забарахлит, вызывайте меня. Семенов моя фамилия. Запомнила? Семенов.
— Спасибо, батюшка. Да ты ешь, ешь! Вон ведь тощий какой.
— Язва, понимаешь, замучила…
На пороге кухни появилась дочь. Прасковья, не слышавшая как она вошла в квартиру, вздрогнула от неожиданности. Мастер торопливо встал.
— Благодарю, мамаша! Пошел я…
— Это что ж такое тут? — спросила дочь, когда входная дверь хлопнула.
— А мастер это! — с деланной беззаботностью ответила Прасковья. — Все направил, надо же угостить… Сказал: если что, зовите только меня. Семенов фамилия…
— Семенов, говоришь? Нет, это прелестно! — дочь села, брезгливо отодвинув локтем водку. — Я давно тебе хочу сказать, мам. Что ты всех подряд собираешь да привечаешь? Пора с этим кончать!
— Что ж, если человек хороший…
— Хороший? Ха-ха! Все они хорошие, когда им от тебя польза. А попробуй ты от них что-нибудь попросить! Вот и увидишь тогда.
— Да ведь что ж, дочка, кто-то ж и первым должен хорошим быть, — сказала Прасковья тихо. — А то и сама хорошего не дождешься.
Дочь с грохотом отодвинула табуретку и вышла, а Прасковья принялась медленно убирать со стола.
Привыкла Прасковья жить просто, по-деревенски, но городская жизнь, она оказалась совсем другой, не понятная для нее.
