Рано утром во двор вышла женщина лет тридцати, не больше с банкой зеленой краски и старой, слипшейся кистью в руках. Она неуверенно забралась на крышу. Железо при каждом шаге корежилось и хрустело. И начала красить, углубившись в дело.
Шел мимо Иван Ершов — плотник по профессии и маляр от нечего делать. Обычно все одинокие женщины рядили его и крыши красить, и стены белить, и он, зная их положение, всякий раз старался урвать побольше.
Торговаться с ним было бесполезно. Он сам назначал цену и, если не принимали ее, спокойно уходил, зная, что без него не обойдутся.
Иван постоял, посмотрел и сказал полушутя-полусерьезно:
— Эй, Клавдия, расценки мужикам сбиваешь.
Женщина обернулась, туже затянула платок.
— Тебе давно их пора сбить. Хватит, поцарствовал.
— Не бабье это дело. Смех один.
— Вот и посмейся. А мы потом. Когда работы тебе не будет.
В этот час шел на ткацкую фабрику и Петр Трефилов. Он был непьющий, покладистый, но в семейной жизни ему не повезло. От первой жены сам ушел — своенравный у нее был характер, подмяла она под себя и мужа, и свекровь; вторая ушла от него. С тех пор Петр начал приглядываться к Клавдии.
«Справная баба, — подумывал он. — И ладная, и умная, и себя держит, а вот тоже не повезло, как и мне. И девчонка у нее хорошая растет. Просто не заладилось — бывает… Может, из наших двух несчастьев счастье-то и сложится? Уважал бы я ее. И девочку приветил…»
Петр заметил Клавдию еще издали и когда подошел, долго смотрел, как женщина красит крышу. Ждал, когда Клавдия обернется и увидит его, но та не оглядывалась. Петр откашлялся, виновато улыбнулся.
— Здравствуйте, значит…
— Здравствуйте, Петр Иванович, — отозвалась Клавдия и выпрямилась, вся озаренная солнцем.
— Вот, значит, как, без мужика-то, — взволнованно начал Петр. — Плохо. Меня бы попросили. Я бы совсем ничего взял. Такое дело…
Клавдия вздохнула и покачала головой.
— Нет, Петр Иванович, сама уж как-нибудь…
И оба замолчали. На дворе воинственно кукарекнул петух. Клавдия переступила с ноги на ногу, держа руку с кистью на отлете.
— Сколько сейчас времени?
— Да уж девять скоро.
— Надо Ленку будить…
Клавдия вошла и, свесив руки вдоль тела, прислонилась к косяку. Перед глазами все еще стоял Петр — одинокий, некрасивый, покорно ожидающий что-то. «Да разве в нем дело! Если бы я Ленку не растила…»
— Ты чего?
Мать, оказывается, не спала.
Так, — Клавдия оторвалась от косяка, прошла к столу, где ее не мог настичь пристальный взгляд матери. — Мужики засмеяли. Кто ни пройдет, словцо выпустит.
— А ты без внимания…
Клавдия резко обернулась, лицо у нее горело.
— Да как не обращать-то, мама, как не обращать-то? Ведь не с радости по крыше лазаю! И что за напасть на нас такая? Ты с нами одна-одинешенька осталась — отец на фронте погиб, и я — вылечила своего муженька, выучила, а он в это время другую нашел? Каково мне это все, мама?
— Мне легко тоже не было. А твоего жалеть не стоит. Что ты хорошего-то от него видела? Одна ругань, одна ревность глупая. На унижалась. А у нас тоже гордость есть…
Клавдия вздохнула и оборвала разговор.
— Я Ленку разбужу. Ты ее покорми, ладно?
Она прошла в переднюю.
— Лена, вставай… вставай-вставай, хватит спать. Посмотри, уж и солнышко взошло.
— Еленка потупилась и нехотя мотнула головой. — Вот и хорошо. Иди умывайся. Бабушка тебя покормит. А я пойду крышу красить…
И она снова принялась за работу. С усилием водила кистью по старому железу и думала обо всем сразу. О Еленке — растет она какая-то болезненная, хрупкая, не как все дети. А чего ей недостает? Только отца. Но какая связь тут с ее здоровьем?
Полной семьи нет, полного счастья тоже нет. Была возможность выйти вторично замуж, но Клавдия не рискнула. Семья станет полной, будет мужик в доме и отец для Еленки, но как она — Еленка — к нему отнесется? Вдруг плохо? Тогда для нее горе, а для матери — вдвое.
Осенью муж ее защитил диплом в техникуме. Это Клавдия заставила его учиться. Знакомые женщины недавно попрекнули:
— Вот, выучила себе на беду. Он тебя, неученую, на ученую и променял…
Клавдия лишь усмехнулась в ответ. Знала, что причина не в этом. В конце концов, сама она окончила медицинское училище. Просто Василий и та девушка, или женщина, не все ли равно, учились на одном курсе, вместе слушали лекции и сдавали зачеты, и это их сблизило.
Клавдия не стала укорять мужа, не стала напоминать ему, сколько сил она положила, чтобы выучить его, вылечить, — только спросила:
— Как твоя нога?
— А черт и с ней, — буркнул Василий и передернул плечами, словно ощутил на них что-то постороннее. Стоял он спиной к ней и лицом к окну. Близился вечер. Еленка укладывала в углу своих кукол. Мать готовила кормежку для куриц. Все было так, будто ничего не изменилось.
У Василия давно болела нога. Клавдия если не излечила, то остановила болезнь.
— Не забывай, — сказала она. — Нужно постоянное лечение, а то рана откроется…
Многие потом обвиняли ее, возмущались:
— Да как это: прожить с мужиком три года, дочь прижить — и так вот просто уступить мужа девке какой-то! Я на твоем бы месте… не отступилась. Всю бы жизнь им испоганила, покоя бы не дала! И в техникум бы написала, чтоб отчислили его, и на работу, и на алименты подала. Заставила бы вернуться!
— А не надо по принуждению-то, — говорила она. — Зачем? Разве хорошо? А Ленку я на свои трудовые выращу. Хватит нам моего заработка. Да и мать поможет.
Но соседки, знакомые прочно стояли на своем:
— Все ж послабинку ты мужу дала, потому так и вышло. Мужиков — их вот как надо держать. А ты не держала…
— Ну, наверняка снегу быть!
Мужской голос прозвучал совсем близко.
Это был Федор Сучков — дальний родственник Соболевых, железнодорожник. Он успел уже взобраться на лесенку, и крупная его голова с красным, помятым, как старый помидор, лицом покачивалась над краем крыши.
— Чего тебе? — недовольно спросила Клавдия. — Никак выпить захотел?
— Ни, — Федор усиленно замотал головой. — Завязал. Неделя, как завязал. А ты, это, крышу красишь?
— Да вот. Как, ничего?
Федор прищурил маленькие хитрые глазки, поскреб за ухом.
— Вообще-то, — его курносое, стареющее лицо расплылось в льстивой улыбке. — Для бабы — сойдет… А… кисть где взяла?
— В чулане нашлась.
— Нут-ко, покажь… — Федор взял кисть, пощупал ее короткими плоскими пальцами, погнул. — М-да, того… Тут другая нужна. Кровельная. С этой намучишься.
— Где ж ее взять — кровельную?
— Известно где. В магазине. Только редко они бывайт… Есть у меня одна…
Клавдия в упор посмотрела на Федора.
— Ладно, — махнул он рукой… — Так и быть — дам. Баба ты хорошая. Для тебя не жалко.
И полез вниз, переступая сапогами по перекладинам.
Клавдия отложила кисть, села у трубы, подтянув ноги, охватила их руками и уткнулась подбородком в колени. И снова Клавдия думала обо всем сразу: о Еленке, о себе, матери, Василии, но мысли эти уже не ранили, не долбили сердце, а текли вроде бы сами по себе — неторопливо и устало.
Год назад одна из знакомых ездила в город по делам и увидела там Василия. Он заметно припадал на правую ногу. Женщина надеялась, что обрадует Соболиху этой новостью, а та встревожилась:
— Опять, значит… Лечиться ему надо. Ведь губит он себя…
Клавдия знала, где он живет, была расписана с ним и могла бы подать на алименты, имела право. Мать ей говорила: «Чего жалеть-то его? Себя надо жалеть. А деньги не лишние. Дом надо подрубать, крышу пора сменить…» Клавдия было сдалась — и в самом деле, чего добром-то брезговать, но тут заглянула знакомая с весточкой о Василии.
«Пусть лучше на эти деньги лечится, — решила Клавдия. — А мы не обедняем. Нас двое как-никак. Да и противно это — выкуп за мужа получать. Кто согласен, а мне так не надо. Сами как-нибудь…»
Была ли она счастлива? Клавдия в последнее время часто спрашивала себя об этом и не знала, что ответить. Не ведала она, что такое настоящее счастье.
Василий был ее первым парнем. С ним приходилось нелегко, и все же, не случись такое, она бы продолжала жить с ним и считать себя в общем-то счастливой.
К ней пыхтя поднимался Федор.
— Уф, и калит сегодня! Вот тебе кисть. Прошел по такой жаре — аж взмок весь.
Клавдия приняла кисть, осмотрела. Она и верно была мягче и гуще. Совсем хорошая кисть.
— Ну, спасибо. Я докрашу — верну.
Федор отмахнулся.
— А бог с ней и с кистью.
Он кашлянул как-то виновато, в кулак.
— Что еще тебе?
— Да совсем ничего… Пивком у базара торгуют. Ничего бы по такой жаре пивка. Холодненького…
— Ладно уж, не ломайся. Сколько за кисть-то?
Федор недовольно сморщил лицо.
— Я отдам потом, что ты! И всего-то рубль…
— Спустись в дом. Я сейчас…
Клавдия вовремя слезла с крыши. Через минуту поплыл над поселком низкий, хриплый гудок.
После обеда, когда вернулась с фабрики утренняя смена, Еленка с бабушкой ушли в баню, а Клавдия опять поднялась на крышу. С новой кистью дело пошло скорее.
Солнце уже опускалось на фабричные корпуса, когда Клавдия перешла на западное крыло крыши.
Заиграла музыка в парке, с озера потянуло влажной прохладой. В огород выбежала Еленка в свежем платьице, белых гольфах, с новым, особенно пышным бантом в волосах.
— Мама! — закричала, подняв лицо к Клаве и размахивая тонкими руками. — Бабка ужинать зовет!
— Иду-у, — протяжно донеслось с крыши.
Клавдия окинула взглядом крышу. «Завтра докрашу, что осталось. Поднимусь пораньше и докрашу. Оно и лучше. Не так жарко, да и мужики приставать не будут».
Вот и кончился ее выходной. Завтра снова детский дом, чужие одинокие дети, иногда появление чьей-нибудь мамы или супругов, решивших кого-то удочерить или усыновить.
Клавдия понять не могла, как это можно свое дите отдать в чужие руки или просто кинуть в родильном доме и забыть? Немало таких — забытых — было в ее группе, их она особенно жалела.
Был на фабрике помощник мастера Валентин Михалев — чернявый, усмешливый, лет тридцати, холостой. Он сам подошел к ней девятого мая на массовом гулянье, когда на берегу озера, вокруг памятника павшим в годы Великой Отечественной войны, закладывали парк Победы.
Клавдия вместе с другими женщинами сажала деревья. Валентин подносил саженцы, закурил было, но заметив, как Клавдия мается одна, пытаясь выкопать ямку в утоптанной, затвердевшей земле, бросил папиросу, приблизился, мягко и властно перехватил черенок лопаты.
— Дай-ка я, а то мне делать нечего.
Это «мне делать нечего» и добрая усмешка сразу расположили Клавдию к Валентину. Не скажи он таких слов, она бы обиделась, неловко бы ей стало перед другими. Она подняла деревцо с земли, поставила в гнездо, а Валентин окучил его лопатой. Вскинув глаза, он тепло посмотрел на Клавдию.
— Как у нас с тобой весело получается…
— А что же только Клавке? — загалдели женщины.
— И нам бы помог. Мы, чай, тоже бабы.
Валентин рассмеялся.
— Постойте, и ваш черед будет.
Он и верно — всем помогал, но провожать пошел Клаву и дорогой все удивлялся, как это раньше он ее не повстречал, где она пропадает, если ни в кино, ни на танцах ее не видно. О себе рассказал, что учится в текстильном институте и приехал в поселок на практику.
Клавдия кое-как отговорилась на его расспросы, не открывая правду. Простилась с ним у ворот и поймала себя на мысли, что в дом не позвала из-за Еленки.
— В сад вечером приходи, — предложил Валентин. — Там в зеленом театре хороший концерт будет. Я билеты достану…
— Нет, зачем, вы не беспокойтесь, — возразила Клавдия. — Приду — значит, приду, тогда и билеты возьмем.
На концерт она не успела — проукладывала Еленку, которая в этот вечер капризничала. Через несколько дней Валентин приехал на велосипеде к ней на работу и вызвал ее в маленький зеленый дворик с детскими качелями и деревянными грибками.
— Чего не приходила? — спросил без обиды и упрека, все с той же теплой усмешкой. — Я ждал. Некогда было?
— Да, — кивнула Клавдия, покосилась на окна и покраснела. Изо всех окон смотрели на них. Подумала: «Ну, теперь разговоров будет!..» Валентин, сидя на детской скамеечке, тем временем окинул ее взглядом и удовлетворенно сказал:
— А белый халат тебе идет. Как врачиха в нем… Сегодня кино хорошее. Приходи. Без обману, ладно?
— Приду, — ответила Клавдия так, словно предупреждая, что теперь уж непременно придет.
— Вот и ладно. До вечера, значит…
«А что, — еще спорила она с собой. — И пойду. Не старуха же я: чего себе в удовольствии отказывать? Да и что тут такого? Только в кино и схожу…»
Но в этом споре решающее слово сказала не Клавдия, а случай совсем посторонний.
После обеда приехала мать одного из воспитанников — Миши Смирнова — смуглая, худенькая женщина. И раньше она проведывала сына, но тогда не было на ее правой руке обручального кольца.
Что это значит? Может, отец Миши вернулся к ней, оформил все по закону и наконец-то мальчик будет в родной семье?
Мать с сыном сидели во дворике под грибком, и была она с ним особенно ласкова, то и дело брала его на руки, порывисто прижимала к себе и целовала в круглое лицо, в прижмуренные от радости и смеха глаза.
Заведующая детским домом Полина Семеновна ждала, что Смирнова сама придет к ней. Полина Семеновна поднялась из-за стола.
— Ну, вот что, — сказала она Клавдии. — Зови-ка ее ко мне. Может, сама-то не решится никак? Я с ней поговорю.
— Конечно, — одобрила Клавдия. — Такой хороший мальчик, надо ему в семье быть.
Женщину позвали. Полина Семеновна зачем-то на хитрость пошла. Сказала, что одна неплохая семья хочет усыновить Мишу, но для этого надо, чтобы мать отказалась от всех прав на него.
Женщина горько заплакала. Сквозь слезы, всхлипывая и срываясь на шепот, рассказала она, что вышла замуж за человека, который о Мише знать не знает; что ждет она от этого человека ребенка — поэтому он и поступил по закону, иначе бы так оно и продолжалось: жена не жена, сожительница не сожительница, придет из рейса (он в речном пароходстве работает), два дня поживет — и снова вниз по Волге до самой Астрахани.
Теперь, женившись, отсылает он ее к матери своей, в Саратов, и не знает она, когда еще раз повидает сына и вообще сможет ли вырваться оттуда. Ведь чтобы поехать, надо сказать, куда, зачем, а как она скажет, если прежде промолчала, если не хочет снова остаться одна, если душа истосковалась по своей семье, пусть хоть какой…
Женщина замолчала и жалобно взглянула на заведующую заплаканными глазами. Та было ухватилась за соломинку:
— А может, сказать ему правду? Чай, не выгонит? — И сама же себе ответила: — Кому чужое дите дороже своего? Никому!
И ушла из кабинета, глядела из окна на Мишу, беззаботно бегающего под грибками.
Клавдия тоже была как потерянная. Ни в какое кино она не пошла. Через день опять приехал Валентин, вызвал. Клавдия вышла сама на себя не похожая, холодом от нее дышало. Сухо, отчужденно дала понять, что есть у нее человек, для которого обязана она жить.
Валентин понял это по-своему. Пожевал длинную тонкую травинку, потом переломил ее несколько раз и сказал:
— Ладно, чего не бывает. Ты бы раньше мне открылась — я легче бы отстал…
В Клаву так и впилось это «я легче бы отстал».
А тут еще эта зазывная, расслабляющая музыка из парка, с танцевального пятачка! Мелодии были другие, незнакомые, но в памяти вызывали они все те же картины и чувства: первые модельные туфли, платье из модного тогда штапеля, странная, щекочущая атмосфера пятачка, куда под вечер слеталась молодежь, чтобы знакомиться и расходиться, ссориться и ухаживать, терять надежды и вновь обретать их…
Для Клавы все это длилось недолго. Однажды подошел к ней Василий и пригласил не танцевать, а пройтись. На одну ногу он ступал замедленно, осторожно и не любил танцев…
Рано утром Клавдия докрашивала крышу. Иван Ершов, шедший с зятем своим прищурился на крышу.
— А ведь выкрасила, вот баба!
— Чего?
— Выкрасила, говорю. Такая-то баба — и одна!..
Никто не нужен был Клавдии, ради дочери своей отвадила всех женихов!
