В армию Юрку не взяли: незадолго до отправки заболела мать. Два старших его брата каждый в свое время — перебрались в город, и само собой получилось, что больная мать осталась с младшим, Юркой, а вернее, он остался с ней.
Нет, он не жаловался на судьбу, к деревне своей был привязан чувством глубинным, врожденным, как талант. Но. рядом с ним нежданно-негаданно вспыхнуло новое сильное чувство.
Произошло это летом, когда в деревне появились две медички, практикантки из города. С одной из них, Тоней, Юрку свела любовь, самая настоящая, взаимная и — первая в его непутевой жизни.
Почему непутевой? Да потому, что все к чему-то стремились, чего-то добивались, а вот Юрка ни к чему не стремился, ничего не добивался. Учился он не так уж и плохо — при старании мог достигнуть и большего, но после окончания школы заявил матери, что идет работать в колхоз.
Ладно, не хочешь, как добрые люди, учиться дальше — работай. Но ведь другие-то хоть специальность старались выбрать себе посовременнее — связанную с тракторами, комбайнами, механизмами, — а Юрка ничего этого не захотел, остался, как он сам говорил, у бригадира на побегушках.
А с медичками Юрка познакомился так. Когда узнал, что на квартиру их к тетке определили, зашел к ним в комнату и сказал: «Давайте, девчонки, знакомиться…» Этой-то своей непосредственностью и покорил он Тоню.
И сам в нее влюбился по уши — как увидел, так и влюбился. Да и мудрено было не влюбиться: ростиком Тоня была невелика, но до того стройная, до того ладная, как будто кто-то выточил ее с душою и тщанием — смотрите, люди добрые, любуйтесь.
Первым желанием Юрки было взять ее бережно на руки и унести за деревню в поле, где рожь, где лен, где пшеница. И он унес ее, — правда, не сразу, а на третий или четвертый вечер.
Ах, какой это был вечер! Все угомонилось кругом, замерло. Небо постепенно гасло. Деревня, строения оставшейся позади деревни, столбы электропередач выделялись на его фоне четкими контурами.
Юрка нес Тоню долго, и ей это нравилось. Она обхватила его за шею и говорила: «Устал ведь ты. Пусти, я сама…» Он опустил ее на землю и поцеловал в губы. Вплотную к дороге подступала рож. Она касалась их своими колосьями, еще не обремененными тяжестью зерен.
Так пришла к Юрке первая любовь.
Встречались они каждый вечер, мало было вечера — виделись днем. И ни от кого не таились. Да и от кого им было таиться, скажите, пожалуйста?
О, если бы можно было остановить время! Но деньки уходили, уходило и лето, и однажды они повстречались в последний раз. На прощанье Тоня сказала Юрке: «Я тебя не забуду.
Никогда не думала, что встречу в деревне такого парня. Ты не как все, у тебя душа необыкновенная. Живая она у тебя, около нее согреться можно. И к тому же ты человек сильный, воля у тебя есть.
Поэтому и говорю тебе прямо: люблю тебя, но в деревне жить не собираюсь. Боюсь я ее. Это сейчас в ней, летом, хорошо. А на все время — боюсь. Приезжай в город — буду рада…»
Ох, как было жутко, когда Тоня уезжала! Юрка кусал губы, терпел, а сердце кто-то клещами тащил из груди. Ухватил мертвой хваткой и тащил.
Первое время Юрка места себе не находил. Но мало-помалу попривык он к тому, что Тоня уехала, поуспокоился. Любовь его, точно золотая рыбка, легла на чистое песчаное донышко, и он, как будто со стороны, любовался ею сквозь светлую, прозрачную воду ничем не замутненных воспоминаний…
Осенью деревня обезлюдела. Уехали из нее горожане — практиканты, шефы, приезжавшие помогать колхозу, поразъехались летние гости—любители ягод, грибов, свежих овощей и фруктов. Парней, Юркиных одногодков, призвали в армию.
Посидит он перед окном, глядя в жирную, как сажа, темень, а потом подойдет к печи, к душнику, откроет его, чтобы дым вытягивало:
— Мама, я покурю…
— Покури, сынок. Я ведь знаю, чего на душе-то у тебя. Вот ведь мы, старики-то, какие. И сами как следует не живем и другим не даем. А куда денешься?..
— Мама, ты не думай, я тебя не брошу. Подожди вот, осень кончится, зима настанет. Я лыжи куплю, лыжню вокруг деревни проторю. Под вечерок пробежишься — любо-дорого…
— Мама, я пойду немного воздухом подышать, прогуляться…Да ведь на улице-то грязь, холод. Ветер вон как в окна-то поддает.
— Пусть поддает, я потеплее оденусь.
— Упругим порывом ветер ударил в грудь, в лицо. Темнота ослепила. Ощупывая люд ногами жидкую, скользкую грязь, Юрка пробирался вперед небольшими, осторожными шагами. В редких домах горел свет. Те, в которых света не было, поглотила ночь.
— Справа, сквозь ночь, Юрка разглядел едва заметные очертания конного двора, и сразу же за ним — темным пятном на темном — выступили три сосны, три сестры родные. Они стояли близко друг к другу — словно прижавшись. Под ними, на четверть уйдя в землю, лежал огромный камень. Юрка и Тоня частенько сиживали здесь, влюблялись, слушали ночь, вполголоса напевали песни.
— Присев на камень, Юрка, несмотря на ветер и холод, забылся, задумался. Ни в письмах, ни даже в мыслях он не упрекал Тоню. Да и за что было ее упрекать?.. О болезни матери он не написал ей ни слова. Хотел написать, но раздумал: а вдруг это вызовет у нее жалость, сострадание? Ни жалости, ни сострадания к себе он не хотел.
Тоня часто писала Юрке. Писала в основном о своей студенческой жизни. А в конце вздыхала: вот если бы он, Юрка, был рядом… Она звала его к себе, признавалась: тоскует.
Сидя на камне, Юрка одну за другой жег папиросы и — думал. Иногда вместе с холодом и сыростью ветер доносил из бездонного мрака ночи обрывок какого-то далекого запаха — и тут же задумчивость сменялась острым, как внезапный укол в сердце, воспоминанием. И сразу же душа озарялась светом, и, хотя ощущение это было коротким, как шорох зарницы за дальним лесом, Юрка долго потом переживал его — таким оно было насыщенным.
Когда воспоминания о лете уступили место действительности, Юрка встал и пошел к дому.
— И где тебя в такую темень носит? — обычным своим вопросом встретила сына мать.
Юрка стоял над ней — большой, пахнущий сыростью и холодом — и улыбался. Улыбка —так утверждала мать — делала его особенно похожим на отца. «Вылитый отец», — говорила она, и Юрка принимал слова матери как похвалу, хотя никакого достоинства не было в том, что он походил на отца. Но ему было приятно слышать это.
— Проветрился, мама, — ответил матери сын. — Теперь крепко усну — до утра.
— А табачище-то зачем курил?
— Покуришь — как будто с другом поговоришь.
— Не больно хороший друг-то, Здоровье разве не дороже?
— Здоровья, мама, мне надолго хватит. Не видишь разве?
И Юрка встал перед матерью, крепкий, высокий, волосы и брови темные, густые — отцовские. Мать неожиданно пожалела его:
— Не в деревне бы тебе пропадать, сынок. Тут и по-дружиться-то не с кем…
— Почему же обязательно пропадать?
— Молодому парню компания нужна… Мы вот раньше хуже жили, а как праздник какой — и гармошка, и песни, и танцы.
Юрка любил слушать мать, когда она вспоминала молодость. Рассказы ее расцветали в душе голубым — чем-то похожим на цветущее льняное поле.
Выключив свет, Юрка лег в постель и стал думать о Тоне. Она растворилась где-то в неведомой для него жизни, шумной и суматошной. Нет, жизнь в деревне была бы для нее наказанием. Что бы она делала такими вот вечерами, днями?
Юрка, он привык к ним. Что-то было в них от того сурового, дремучего времени, когда предки наши еще только обживали эту землю. Вот кому было по-настоящему трудно!
Утром к ним зашел бригадир. Остановившись у порога, чтобы не запачкать пол, он снял шапку — редкие волосы под ней, казалось, слиплись — и первым делом сказал несколько крепких слов о погоде. Юрку обрадовал приход бригадира: значит, будет ему работа.
Пришел тебя в конюхи сватать. Иван заболел, лошади голодные стоят. Дай, думаю, к Юрке зайду, — может, согласится поконюшить.
— Вроде не для молодого парня работа-то, — ответила бригадиру мать, но Юрка с ней не согласился:
— Почему не для парня? Я бы не отказался…
— Ну, вот и давай…
Лошадей в бригаде было немного — всего пять, среди них молодой, едва объезженный жеребец по кличке Гордый. Работать лошадям приходилось мало, и бригадир при случае называл их дармоедами.
— Вот до какого времени дожили, — удивлялся он, приглаживая пятерней слипшиеся волосы, — лошади не нужны стали…
Конный двор был запущен — Иван не очень-то следил за чистотой и порядком в нем. В первый же день Юрка принялся за уборку — выгреб и вывез мусор, вдоль хлевов и в тамбурах прошелся метлой. Земляной пол каким-то чудом даже заблестел — словно его покрыли лаком.
— За уборку я тебе заплачу отдельно, — стоял перед Юркой бригадир. Ты вон как все вычистил — хоть делегацию приводи.
— Да ведь я не из-за денег, и на минуту отвлекался от работы Юрка. — Подожди, я все тут сделаю…
И он сделал. Из пяти хлевов вывез перепрелый, слежавшийся навоз, застлал их чистой соломой и перевел лошадей на новоселье. На хлева он прибил дощечки с кличками животных. Дощечки выкрасил голубой краской, а клички старательно вывел белилами.
— К тебе, паря, надо в белом халате приходить, говорил бригадир.
Домой после работы Юрка не торопился. Задав лошадям корм, он подолгу наблюдал, как животные едят. Вот Гордый что-то выискивает в кормушке и, прихватив губами несколько травинок, резко вскидывает голову, а потом долго пережевывают сено — словно лакомится им.
Аристократ. Все подряд не ест, выбирает что получше, а что похуже роняет из зубов и затаптывает.
Однажды, когда Юрка был дома, к нему прибежал запыхавшийся бригадир.
Иди скорее, там Гордого никак не могут поймать.
Юрка сидел за книжкой, и мысли его были далеко. Но он сразу понял, что от него требуют. Понял — и остался сидеть, как сидел.
— Не пойду я никуда!
— Да ты что? — опешил бригадир. — Там и председатель, и зоотехник ждут…
— А по мне хоть сам министр. Сказал — не пойду, значит, не пойду.
Пришлось вступиться матери.
— Иди, сынок, вмешалась она в разговор, — бригадир зря звать не будет…
Чтобы не расстраивать мать, Юрка поднялся, оделся и, выйдя с бригадиром на улицу, сказал ему там:
— Пойти пойду, а ловить не буду.
Его, действительно, ожидали — председатель, зоотехник и еще двое мужчин. Рядом с конным двором стоял грузовик с высокими надстроенными бортами.
«Ого, впятером не справились!» — отметил про себя Юрка. Он поздоровался и остановился в нескольких шагах от начальства.
— Вот это конюх! — удивился председатель. — Да тебе танкистом быть, а не конюхом.
— Временно он, — вступился за Юрку бригадир.
Председатель был новым человеком в колхозе, его прислали «сверху», из какого-то районного учреждения. Там он привык обращаться с подчиненными коротко, без церемоний.
— Бригадир тебе объяснил, зачем ты потребовался?
— Объяснил, — ответил Юрка на вопрос председателя. — Гордого ловить не буду.
— Значит, отказываешься?
— Отказываюсь.
— Ты вот что, не тяни резину, — вмешался в разговор зоотехник, совсем еще молодой парень. Он был из здешних, а потому обращался к Юрке по-свойски.
— Вам нужно — вы и ловите…
— Значит, не хочешь? — резким тоном спросил председатель. И, не дожидаясь ответа, повернулся к двум колхозникам, стоявшим поодаль. — Неужели его нельзя поймать? Лошадь ведь объезженная…
— Мало его запрягали, одичал, — заговорил бригадир.
— А его почему он слушается? — кивнул председатель в сторону Юрки.
— Подход нашел…
— Так… Увезти мы его все равно увезем — это дела решенное. Но зачем животное мучить и людям время терять?
Видимо, поняв, что угрозы не подействуют, только озлобят парня, председатель решил уговорить Юрку, подкупить его мягкостью.
— Мы же просим тебя, ждем.
Юрка не сказал ни слова. Через распахнутые ворота он вошел в тамбур и сорвал с вешалки узду.
Гордый сначала отпрянул от него, но Юрка ухватил его за челку и быстро накинул узду. Жеребец послушно вышел из стойла. Копыта его глухо и мощно стучали по земляному полу. На выходе Юрка передал животное в руки поджидавших мужиков, а сам зашагал к прогону.
— Тпру, черт! — раздался за его спиной грозный окрик. Юрка не обернулся.
Утром у Юрки был разговор с бригадиром. Чтобы не беспокоить мать, Юрка вывел его на улицу, под дождь. Облегчив душу двумя-тремя крепкими выражениями, бригадир ушел восвояси, а Юрка вернулся в избу.
Здесь его тоже ждал серьезный разговор — с матерью.
— Я, сынок, все передумала, — начала она, — и так решила. Увези меня к Борису, он от меня не откажется. Найдет для меня уголок — и хорошо. Мне ведь ничего не надо, только бы век свой дожить. А у тебя вся жизнь впереди, устрой ее как следует. В город поезжай, к девушке этой, к Тоне. Она приветливая, может, и подойдете друг другу… Я ведь хочу как тебе лучше, чтобы ты меня потом не попрекал.
— Даже и не думай об этом, мама. И потом, еще неизвестно, как будет тебе у Бориса. Не очень-то жена его тебе обрадуется, знаю я ее.
— В хлопотах день прошел незаметно.
— Заснул Юрка, по обыкновению, крепко. Ему приснилось, что он в лодке против течения плывет к Тоне. Лодку относит назад, и все усилия Юрки пропадают даром…
— Проснувшись утром, он был поражен: за окном сияло солнце!
— Юрка набросил на ходу фуфайку и выбежал на волю.
— Легкий морозец — спутник ясного неба — слегка прихватил дорожную грязь, она отвердела и уже не воспринималась грязью.
— Юрка не заметил, как прогоном подошла к нему мать.
— Письмо тебе…
— И она протянула сыну конверт.
— Письмо было от Тони. Юрка ушел к трем соснам и только там распечатал его.
— «Мой милый, мой верный Юрка! — писала Тоня. — Нам надо поговорить прямо и откровенно.
— Откроюсь тебе сразу: вчера мне было сделано предложение. Кем? Одним парнем, с которым мы познакомились два года назад и который мне не буду скрывать — нравился. Я не сказала ему ни да, ни нет, я попросила его подождать с ответом. И вот пишу тебе, потому, что мой ответ будет зависеть от тебя.
— Может быть, мое письмо тебя обидит, но, Юрка, милый, ты же мне пишешь, что не можешь приехать в город. Я стараюсь тебя понять — пойми и ты меня. Я боюсь деревни. Что я буду там делать? Работать в медпункте и одновременно вести хозяйство? Но я ничего не умею, я горожанка, белоручка, ни к чему не приученная. Я боюсь коров, боюсь кур, огорода. В деревне хорошо летом, когда приезжаешь в нее отдохнуть. Или на практику, как это у меня было. Но на все время… Что я там буду делать зимой, весной, осенью, когда грязь, ненастье, слякоть? Я боюсь обабиться, сломаться, боюсь твоей жалости — всего боюсь. Еще раз говорю тебе: приезжай в город. Я брошусь к тебе на шею, скажу всем: вот мой суженый, единственный.
— Но, Юрка, милый, как же мне быть? Что делать? Скажи. Целую тебя нежно. Жду ответ. Твоя Тоня».
— Подняв голову, Юрка увидел над собой открытое, яркое небо. Сердце у него болело. Болело так, что впору было вырвать его из груди.
