Это была торопливая старушка с узловатыми от полувекового труда руками, с глазами, грустно застывшими и робкими.
Июньская жара и дальний путь иссушали остатки ее дряхлых сил, но она с упорством, настоятельным и сосредоточенным, шагала по пыльной дороге, полегонечку тюкая впереди себя сучковатой палкой.
Против хутора Дубровского старушка присела с краешка обочины на земляной вал. Ласковый донской ветер всколыхнул луга, сдул на минуту жару.
Коснувшись лица, ветер побежал дальше и старушка долго смотрела туда вслед, чего-то вспоминая.
Потом она вздохнула, прикрыла уголком платка пересохшие губы и, опершись подбородком на сухонькую руку, осталась в горестной и неподвижной позе.
Бог весть, сколько бы она так просидела, но во дворе хлопнула дверь, прогрохотало по порогу и раздался злой и визгливый бабий окрик:
— Танька! Собака, куда пошла!
Молодая хуторянка, с лицом клюквенно-красным от жары, рванула за косу девчонку лет семи и скрылась в темном проеме летней кухни.
Старушка вздрогнула, съежилась, и только когда баба исчезла со двора, посмотрела в ту сторону тоскливо и выжидающе. Испуг и надежда отразились в ее старческом лице.
Она как будто бы намеревалась встать и подойти ко двору, но ей не хватило силы одолеть свою нерешительность. Видно, она уж и жалела, что пришла. Но посидев этак с полчаса, старушка все-таки встала с обочины и подошла ко двору, на котором виднелись грядки, колодец и узкая тропинка напрямую к речке.
Сучковатым костыликом старушка постукала в калитку, но тут же отдернула руку, страшась слишком громкого звука.
— Кто там? — раздался резкий окрик из кухни.
— Мам, бабушка пришла!
— Господи! — приглушенно донеслось из кухни. — Земля, что ль, не берет… — и громче: — Спроси, что ей нужно.
У старушки мелко задрожали губы. Прерывистым и беспомощным взглядом она обвела позадворье, дом, в котором выросла, потеряла мужа, детей, осталась с внуком, воспитала его, отдала ему все вместе с домом — и вот ведь грех какой — не ужилась со сношкой.
Поютилась в городе у двоюродной сестрицы, а там тоже семья, хлопотно содержать в квартире сразу двух старух; поехала в станицу к подруге своей давней, а та уж год как померла. Потопала на хутор: как-никак тут своя кровь, свой внучек — куда ж теперича старой двигаться дальше?
— Внучек-то Степа где теперь будет? — сквозь приоткрытую калитку спросила она.
— Нету его! — донеслось из кухни. — Уехал! Вторые сутки черти где-то носют! — и тут на свет божий явилась сноха: — Ну че те? Нету и не будет!
Старушка с полминуты постояла в калитке, не решаясь войти во двор, но послышался грохот телеги и белобрысая девчонка Танька выскочила со двора:
— Батька едет! Батька едет!
— Ой, матушки, Степушка, внучек… — старушка засуетилась у калитки.
— Ладно, заходи, что ль, — сказала сноха. — Вон он твой внучек едет… Легкий на помине…
Телега подъехала ко двору. С плетенки, устеленной войлочной полостью, соскочил рослый загорелый казачина.
— Здорово, бабунь, — окликнул он старушку приветливо. — Давай, жена, корми, чем можешь, — приказал он жене и пошел умываться…
— Ты корми, корми его, — поддакнула старушка. — Казак с поля приехал…
— Сама знаю, — отозвалась сноха. — Суешься тут… Со стола бы вон лучше стерла.
Старушка схватила тряпку и неловко, суетно и бестолково принялась вытирать стол, прочно поставленный под навесом.
Всю неделю Степан ездил в полевую бригаду. Уезжал чуть свет, возвращался в сумерки, и каждый вечер две женщины — старая, беспредельно его любящая, и молодая, властная, встречали его.
Но вот однажды старушка забыла накинуть кольцо на плетневый тын, — замкнуть кольцом дверцу к огороду. В огород вошла коза и объела несколько кочанов капусты. Старушка схватилась за голову и пошла на кухню виниться.
— Ну что — натворила? — встретила ее сноха, которая сама расправилась с козой на огороде — гонялась с палкою по грядкам, но стеганула животину — хорошо, как следует, раз пять.
— Так ведь запамятовалась я… Господи, да прости ты меня, Грунюшка…
Ответа не было.
Сноха вышла вон из кухни, схватила дочку Таньку за руку:
— Степан! — воскликнула она. — Мы уходим! Вот ты с ней тут и оставайся — с каргой старой!
— Да что ты, Грунюшка, господь с тобой! Да я уйду, уйду… Сегодня же уйду… Вот те крест. Ну что ты злобишься? Он ведь, Степушка, тебя вон как любит…
Старушка быстро собрала свой узелок и, не позавтракав, не попрощавшись, вышла со двора. У калитки она задержалась, потолкалась, выждала, — авось, добрым словечком окликнет на прощанье внучек. Но Степан, надутый и сердитый, остался сидеть у стола.
Куда ей деваться и в какую сторону идти, она еще и не знала, однако время, слава богу, стояло летнее, и она подумала, что где-нибудь прикорнет на пригорочке, а там, что бог даст.
В поисках прибежища она вышла за хутор и направилась обратно по той же дороге, по которой сюда пришла.
До станицы было верст двенадцать, и старушка совсем умаялась, когда прошла половину пути. Здесь лежала дорожная развилка — в сторону станицы и на хутор Елшанский.
Старушка опустилась на холмик возле обочины и потускневшим взглядом смотрела куда-то в неверную, знойным маревом охваченную даль. Она не слышала, когда подъехала, скрипя, подвода и знакомый казак Василий, друг Степана, остановил коня:
— До станицы, что ль, топаешь, бабушка Анна? — Садись — подвезу!
Старушка поднялась с земли и взобралась в телегу.
— Нагостилась, говоришь? — спросил Василий и сам отвечал:
— Где уж и гостить, если дом запродали. Да, а хороший у тебя курень… Кабы при деньгах, так и я бы не отступился… А зря… Зря Грунька в город сманила Степана…
Старушка вдруг встрепенулась. Она посмотрела на Василия тревожным, испуганным взглядом.
— Ой, сынок, ссади-ка меня… Чтой-то мне тряско… Ты уж поезжай, а я сама дойду… Тут ведь недалече…
Василий усмехнулся:
— Говоришь, сама дойдешь, — сказал он, останавливая лошадь. — Ну-ну, гляди…
Когда подвода скрылась за распадком, старушка направилась в обратный путь. Она пришла в хутор затемно. Степан только что вернулся с бригады.
— Степушка, внучек, — взмолилась она. — Ты, как курень-то продашь, мне кухонку, что во дворе, оставил бы… А я помру… Этой зимой помру, — обещала старушка, — и людям мешать не стану. Токмо помереть-то мне в родном месте надо… Ты уж, касатик, дозволь…
Степан не возражал…
