– Вы что там затеяли? Дебоширов не потерплю! В отделение захотели? – буфетчица, бойкая баба лет сорока, с грохотом опустила на стойку поллитровую кружку толстого стекла.
Вокзальный буфет был полон. В косых лучах закатного солнца курился сизый дым. Густой смрадный воздух, наполненный запахом дешевого табака, перегара и заношенной одежды, был недвижим – не спасали даже распахнутые окна.
Редко какой пассажир выдерживал здесь более получаса. Это был праздник жизни завсегдатаев – разношерстной публики самых неопределенных занятий. Звуки шумной вокзальной жизни сливались с гулом голосов и таяли в сводчатой выси потолка.
– Эй, вы, тише! – зашикали со всех углов.
– Спокойно, ребята, спокойно! – мужичок в засаленной кепке примирительно поднял руки, будто надумал сдаваться в плен, и с пьяным добродушием махал чумазыми пятернями, поворотившись к бузотерам. Те примирительно заворчали.
Компания у окна внимательно наблюдала за происходящим.
– Лидка-то наша сегодня не в настроении, – с ироничной улыбкой отметил высокий костистый старик в изношенном мутно-сизом пиджаке.
– Да брось, Михалыч, у неё всегда настроения нет, – откликнулся сосед, – парень в белой рубашке с расстегнутым воротом – он погрузил пальцы в маслянистые колечки жестких, темных волос и отвёл пряди с потного лба.
– А Юрок-то, похоже, глаз положил на буфетчицу. – Невысокий полноватый мужчина подмигнул собеседникам. – А что, она очень даже очень – в самом соку ягодка. – Он радовался своей проницательности: красное широкое лицо его сияло, пухлые щёки дрожали от сдерживаемого смеха.
– Ты чё несёшь, Аркадий? – вскинулся Юрка.
– Да ладно вам, слушайте, что я скажу, – вступил четвертый – осанистый мужчина, броский шёлковый галстук которого, заметно отличался от блёклых отечественных собратьев из дешёвого кримплена, – тут прежде, давно, другая была. Не женщина, а царь-баба! При ней порядка не в пример больше было.
– Степан Матвеевич, да я её помню. Ростом под два метра, не сказать толстая – налитая. Силы неимоверной – играючи в подсобку бочки с пивом закатывала. Одной левой, представляете, одной левой… Эт-т-то я вам говорю. Себя блюла – на работе ни граммулички. А голос, что хор Пятницкого. Народ у неё по струночке ходил. Словом, Царь-баба, так в народе прозвали.
– Да, Аркадий, так и говорила: «Похабщины не потерплю! Кто к нам с матерком, тот вылетит с ветерком!» Обопрется эдак о стойку, а рука у неё, надо сказать, что твоя нога. – Старик пихнул Аркадия в толстую ляжку.
– Етить-колотить, а я т-т-те о чем. – Аркадий хлопнул по подбитому ватой плечу, так что у старика выплеснулось пиво. – Жаль, – вздохнул Аркадий, и на его подвижном бритом лице губы сложились в перевернутую ижицу, – никто уж и не помнит, как её звали.
– Почему не помнит? – Брови Степана Матвеевича поползли вверх. – Алевтина Ильинична Богатырева.
– Ну у тебя и память! – восхитился Аркадий. Он раскинул руки в стороны. Ему нравилась роль души компании. Выпитое будоражило кровь, поэтому он всё делал через чур: говорил, смеялся, жестикулировал. Его было много, но собеседники не замечали его стараний.
– Как не помнить, если она спасла мне жизнь!– Степан Матвеевич положил на газету измочаленную воблу, отодвинул пиво и стал медленно смахивать мусор с липкой столешницы, – и не мне одному!
– Товарищ инженер, начальник, не тяни, – раздались голоса и собеседники заговорщицки сблизили головы.
Степан Матвеевич, довольный произведенным эффектом, обвёл соседей взглядом и ткнул пальцем в раскрытое окно, туда, где в жалкой тени пыльных чахлых рябин притулились скамейки на чугунных ножках.
– Что характерно, всё прямо здесь произошло. Мне было восемь лет. Неделя как шла война. Бомбили непрестанно. Фронт все ближе. Надо спасаться. На площади народу-у-у. Повсюду свалены тюки, корзины с провизией, фибровые чемоданы. Помните, такие с блестящими латунными уголками? – Степан Матвеевич оглядел слушателей. – Мамочки с детьми. Много грудничков. Все ждут поезда. И тут объявили, что поезда не будет – пути разбомбили. Уехать можно только с Узловой – там ещё поезда ходят. А до неё сто двадцать километров. На чем добираться?
– Положение не позавидуешь. Я в это же время на фронт добровольцем уходил, – Михалыч достал из кармана мятую пачку «Беломора» и принялся разминать папиросу. – Какая кругом царила неразбериха! Спасались кто как мог.
– Крики, плач… Как сейчас помню, – продолжил инженер, – я сижу на чемодане, сторожу вещи. Мне жарко, на плечи зачем-то наброшено зимнее пальто, рядом сестрёнка маленькая, и годика нет, а маманька наша мечется по вокзалу в поисках транспорта. – Степан Матвеевич чиркнул спичкой и поднес её Михалычу. Тот с наслаждением затянулся. Дымное облачко потянулось к окну.
– Вдруг на площадь выкатился грузовик, знаете, большой такой – ЗИС-5, трехтонка, остановился прямо передо мной. Шофер с ведром порысил на вокзал за водой. Народ кинулся к машине. А в кабине сидит не кто иной как товарищ Храпов, наш предрайисполкома. Бабы к нему: «Миленький, помоги!» А он из окна: «Разойдитесь, граждане. Важную документацию везем – мест нет». И начальственной ладошкой нас отгоняет. Бабы вой подняли: «Возьми хоть с грудничками!» И малышей, чтобы ему лучше видно было, вверх тянут. А тот окошечко закрыл и ногти изучает, на людей внимания ноль: грязь вычистил и платочком прошёлся беленьким, полирует, значит. Что характерно, народ и не думает расходиться – крик, мат. И тут самое интересное началось, – Степан Матвеевич поднял указательный палец.
– Я бы этого Храпова приложил, ох, приложил… Хуком слева, – Юрок выкинул вперед загорелую руку и потряс над столиком кулаком с синими желваками вен.
– Не-е-е, я бы этого борова вмиг на котлетки порубил. Тут вам и шейка, и вырезка, и тонкий край, – Аркадий стал выкладывать на столешницу воображаемое мясо.
– Зажать бы гада в шпинделе и всё гнилое нутро высверлить!
– Михалыч, ты молодец: так даже лучше, – рассмеялся Юрок.
– И тут на площадь, вероятно привлеченная шумом, вышла, нет выплыла как ледокол Алевтина свет Ильинична. – Степан Матвеевич улыбнулся. – Она уже тогда в этом буфете работала. Народ уважительно расступился. Подходит, значит, к машине, а Храпов стоит на подножке и сверху народ материт. А она ти-и-ихим таким голосом: «Милок, сказать чего хочу…» И ладонью так манит, манит… Председатель нагнулся, а она его взяла за грудки и телеса его пышные одной рукой на земь хряпнула. Тот сидит в пыли, среди плевков и окурков, ножёнками сучит и рот как рыба разевает. Что характерно, весь апломб долой! – Степан Матвеевич рубанул наискось рукой воздух.
Собеседники дружно захохотали, глядя как рассказчик, выпучив глаза, изображает Храпова. Со всех сторон на них устремились взгляды любопытствующих.
– Вы погодите, дальше ещё интересней. – Выдержав театральную паузу, продолжил Степан Матвеевич. – В машине, под брезентом, на диванчике пряталась супружница предрайисполкома. Знаете, что больше всего потрясло: в руках она держала клетку с канарейкой. Здесь же, на диване, на мягком, значит, в ногах лежал шелковый розовый абажур, мейсенские тарелки и хрустальные вазы. Целых три штуки. Сколько у них барахла было! Алевтина Ильинична возьми и скажи Храпову: «Тебя для чего поставили? Ты о народе думать должён. А ты, мразь, в трудный час дёру решил дать!»
– Етить-колотить, что там детки маленькие, им канарейку жальче! – Аркадий сморщился как от острой боли.
– А дальше-то что было? – глаза Юрка сузились, от былой расслабленности не осталось и следа.
– А дальше – просто. Выкинули их вещички. Супружница Храпова на диване в истерике бьётся, а Храпов – никакой, брючки свои штучные от грязи чистит, понял: до самосуда недалеко. Алевтина Ильинична подозвала шофера, тот давно топтался у неё за спиной. Хитрый поганец: ждал чем дело кончится. Не мешкая, погрузились мы, значит, в машину. Алевтина Ильинична руководила: набились в кузов, как сельди, взрослые – по краям, сцепились руками, а в середине, подальше от бортов, чтобы не выпали, малыши. Мы тронулись, бабы в плач, а она высо-о-око так подняла руку и перекрестила нас. Знаете, она у меня так и стоит перед глазами: возвышается над толпой, королевишна, в чем-то таком белом, с прямой спиной, коса обкручена вокруг головы, как корона надо лбом.
– Долго ехали? – Юрок пытливо вглядывался в лицо Степана Матвеевича.
– К вечеру приехали. Нам повезло – даже под бомбежку не попали. Видать хранило нас благословение Алевтины Ильиничны. Шофер опытный попался – ехали не на виду, по шоссе, а всё больше лесными дорогами. А вот потом, когда сели в поезд, было всякое… Пока месяц до Свердловска ехали, нас не раз бомбили. Вот тогда я и стал Богу молиться. По-детски, конечно. Думаю, все молились. Так и спаслись.
– Да, Царь-баба… За такую и выпить не грех. – Аркадий игриво подмигнул.
– Мужики, угощаю. – Степан Матвеевич искал глазами буфетчицу, – Любаша, сделай нам ещё по пивку!
– Должен сказать, пиво у Любки всегда замечательное, – отметил Михалыч, со вкусом сдув пену.
– Тебе, Михалыч, все хорошо – лишь бы налили задаром, – поддел старика Аркадий.
– Знаете, а ведь нашу Алевтину орденом наградили. – Михалыч торжествующе обвел всех взглядом. Он был рад завладеть вниманием собеседников.
– Дед, ты не перепутал? Откуда знаешь?– Юрок с сомнением посмотрел на старика.
– А чего мне путать? Братишка мой, младшенький, после войны уже рассказал. Ему четырнадцать было, когда пришли немцы. Он сразу в партизаны подался. И вот там-то, в отряде, он и встретился с Алевтиной и ейным мужем.
– А за что же ей орден дали? – не мог угомониться Юрок.
– А дело, брат, было так… – Михалыч сплюнул прилипшие к губам табачные крошки и в задумчивости поскреб щетину. – В войну целыми деревнями уходили в партизаны. Оставят на хозяйстве баб, стариков да детишек, а сами – в леса. Те, которые в деревне, – продовольствие запасают, а мужики бьют фашистскую сволочь. А ежели каратели близко, так всей деревней снимались и укрывались в лесах.
– А там уж ищи-свищи… Это вам не Европа какая-нибудь, где все друг у дружки на головах сидят, – засмеялся Аркадий.
– Так и воевали. – Михалыч зашёлся в мучительном кашле курильщика, с хрипом выталкивая из легких воздух, допил пиво и продолжил рассказ:
– А тут однажды, по осени, в такой вот партизанской деревне заслышали бабы стрельбу неподалеку. Выскочили, гадают, что делать, мужиков-то рядом нет. Вдруг из-за деревьев на околицу мотоциклетка немецкая выскочила и по деревне покатилась. Фашист увидал баб да ребятишек и прям на них, в самую, значит, гущу. Народ врассыпную, а этот гад давай смеяться. Нравится ему… И вдруг он по газам, а мотоциклетка не едет! Он опять по газам, движок ревет, колеса крутятся в грязи, а ни с места… Повернул он, значит, башку свою, а сзади Алевтина, вся черная от грязи, стоит и мотоциклетку держит. Немчура заверещал тоненько так, как заяц, вывалился из седла и рукой сзади шарит, шарит… Автомат у него в аккурат за спиной был. Пока шарился, Алевтина сделала один только шаг и кулаком его по лбу. С одного раза дух вышибла!
– Да-а-а, подумать только – с одного удара! Такую руку можно приравнять к холодному оружию, – восхищенно присвистнул Юрок.
– Ты погоди, – перебил Михалыч, – фриц этот ихний фельдегерь оказался. Бумаги важные вёз: бронированный «Хорьх» и охрана из мотоциклистов-автоматчиков. Партизаны знали об этом, устроили засаду. Всех положили, а этот гад утёк на мотоциклетке. И вот за эти секретные бумаги нашей Алевтине вручили орден. А как было не вручить, ежели она столько жизней солдатских спасла?
– Вот это женщина, – с чувством выдохнул Аркадий, – Родина-мать!
– Михалыч, интересно, а как сложилась её жизнь после войны?
– Да как у всех, Юрок. Жили они с мужем Федором душа в душу, детей поднимали. Она всё также – при буфете. Он – за баранкой. Помню, высоченный такой, но супротив неё все равно мальчишка. Надышаться не мог на свою Алевтинушку. Но коротко было их счастье. В аккурат через год после победы погиб Фёдор от фашистской пули.
– Михалыч, ты что? Какие фашисты в сорок шестом году?
– А ты слушай, товарищ инженер, слушай. Гонял Федор на своей полуторке, я вам скажу, как бог. Рукастый был мужик. ГАЗ как новенький: где надо подкрашено, где надо подтянуто. И вот однажды подъезжает он к заводским воротам пустой уже – у него наряд был на станцию – видит, перед воротами инкассаторская машина стоит, ждет, когда откроются. Значит, зарплату на завод привезли. И вдруг, откуда ни возьмись, выбегают трое и давай по легковушке стрелять. Положили всех. Сами в машину и по газам. Понятное дело, Федор за ними. Да куда ему: у «Хорьха» под капотом девяносто лошадей, а у Федора всего-то пятьдесят. Видит Федор, рвутся они из города, и решил их перехватить на выезде. Те – в объезд, а он – напрямки, через железную дорогу. Он ведь на станции все ходы-выходы знал. Перехватил их, подставил свою машину под удар. Весь передок у «Хорьха» в смятку. Те двое, что на передних сиденьях, – не жильцы. А тот бандит, что сзади сидел, Федю, а он без сознания был, взял и застрелил. Из фашистского вальтера. Только это бандиту не помогло: куда он без машины, а на себе денег много не утащишь. Тут его наша родная милиция и взяла, не успел далеко уйти.
– Догнала, значит, Федора фашистская пуля… – вздохнул Степан Матвеевич. – Да-а-а, как жизнь повернулась: всю войну в партизанах, вернулся домой победителем, и в мирное время его какая-то мразь, недочеловек, убил без тени раздумья, как муху.
– А ты, Степан Матвеевич, не знал этой истории?
– Откуда, Михалыч, мы ведь вернулись из эвакуации только в феврале сорок седьмого.
– Хоронили Фёдора всем городом с воинскими почестями как героя. За гробом на красной подушечке несли ордена. Супруга его, разлюбезная Алевтина, тоже надела свои боевые награды. Так и двигались они по дороге. Вместе. – Михалыч помолчал и добавил веско, – в последний раз.
На стене за буфетной стойкой вдруг ожило радио. Диктор хорошо поставленным голосом бойко рассказывал о посевной, о планах на урожай, о визите иностранной делегации, негодовал по поводу бойкота московской олимпиады.
Буфетчица уже подсчитывала выручку. Она разложила на стойке с вечными пивными лужицами мокрые медяки, влажные мятые рубли и трешки. Считала, сбивалась и чертыхнувшись начинала вновь.
– Вообще, про Царь-бабу в народе мно-о-ого историй рассказывают. Не знаю, правда или нет, только однажды…, – Аркадий с воодушевлением принялся за рассказ, но голос его потонул в сердитых свистках и грохоте маневрового тепловоза.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Челнокова Анна
