Баба еще крепкая. Ни разу, кажись, не болела. Не приставала к ней хворь, как гниль не пристает к дубовой жердине…
Некогда было болеть — так сложилось, и задеревенела, задубовела. И высохла — кость да жилы — глаз задержать не на чем…
А так крепка. Вот лежит на скрипучей дедовой кровати всю ночь без сна, а поднимется с зорькой, пойдет ворочать…
Хотя уснуть надо бы. Зря начала ворошить прожитое — как ни зажмурится, ан, глядь, глаза опять разверстые. Хоть и без слез, сухие, а все, кажись, плачут.
И всю ночь стукают в саду тяжелые, перезрелые яблоки. Пособирать утречком. Сушить, мочить, мариновать…
А зачем, кому надо?..
Эх, жизнь! Для кого прожита? Для себя самой, для других? И как? С пользой, без пользы? Может, так, впустую?..
Была ведь и у нее, как у всех, молодость. Весела была, голосиста, стройна, крепка… Знала бы, что ждет, упустила бы разве счастье свое? Куда было торопиться? Годков-то впереди!.. А вот и отцвели. Поспели и осыпались, как те яблоки, — ишь, колотят в землю. Уродилось — прорва…
Заглянуть бы тогда в молодости вдаль, увидеть бы эту пустую ночь, вряд ли была бы так одинока… Сколько ухажеров по ней сохло! Протяни руки — бери счастье свое!..
Так ведь кабы знать. Кабы не война. Парней, мужиков, из деревень повымело. Малолетки — те женихались. Э-э! Сопли не утер — лапает…
Всю войну везла. За троих мужиков везла. В войну и задервенела — ни простуда не брала, ни усталь. И тоски не было. Был впереди свет. Такой свет — слепило!..
Вот кончится война — вернутся парни!..
И зла была до работы! Любое дело под руками спорилось. Голодно, холодно, а на душе светло!..
И ударил мир, как гром! Земля озарилась. И плакали, и пели, и плясали — вот праздник так праздник! Один, что ли, на всю жизнь выпал?..
Мира дождались, а парней—нет. Кого похоронки унесли, а кого — невесть что. Ни похоронок, ни писем, ни самих. Будто их и не было, будто и не рожали их…
Из тех, что вернулись, ни один не достался. Крепкая была, жилистая, а мужику-то разве такую надо? За войну-то другие поднялись. Голодно было, а девкам хоть бы что — молоденькие налились соком…
Не только парни, мужики взбесились — такой выбор. И девки-то, девки — не будь дурой! — на все готовы, только бы фронтовика подцепить: сапоги блестят, медали брякают, чужой землей, жизнью неведомой веет…
И где уж было тягаться таким, как она, с молодыми — белолицыми да грудастыми…
Года четыре еще ждала чего-то, еще на что-то надеялась, а после… После-то душа завяла…
Так и засохла в девках, как сохнет на корню обкошенный, не опыленный цветок… И что за разница ей, бабе, быть войной обездоленной или миром?..
Ну, и уродились яблоки! Стукают в землю и стукают. Для чего, кому?..
А она для чего жила? Так и прошла жизнь в потемках? Не было светлого?..
А эти свиданья?.. Вот и всколыхнулось в груди! Теперь уж до утра. Теперь уж не уснуть…
Смеялся он над нею, что ли? «Зина-Зина», а фамилию в растяжку: «Шиш-Марина…» Смешно получалось. Может, и смеялся, а ей вспомнить приятно…
А что между ними было? И не скажешь, было, иль не было, и могло ли быть…
Уж война-то вон где! Столько лет минуло! Уж она отчаялась, уж увядать стала, а тут — он! «Зина, Зина Шиш- Марина!..» Ну, и бежала к нему! Сломя голову!..
К кому?!..
А что —к кому? Какой-никакой, а все мужик…
Вот то-то — мужик. А она — девка… Бежит, подлетывает, а встретятся — дичится. Разговор — и тот в полмолчанку. Скажет кто слово — и молчат, опять кто скажет…
Обнимать пробовал — какие там объятия? Вся она сожмется, сгорбится, будто ее чем придавят.
Бегала, бегала, вдруг узнала: женился! На молоденькой, конечно…
Вот слез-то пролила! Чего дичилась-то?! Чего отталкивала?!..
А после опять встретила. Позвал — побежала! Зина, Зина Шиш-Марина!..
И надо бы урвать свое, бабье!.. Сына бы родить или, на худой конец, девку. Так нет! Опять дичилась. Гонор выказывала!..
И довыказывалась. Помер…
Вот так, ни с того, ни с сего, помер. Перестал приходить— уж каялась, уж, кажись, на все решилась, вдруг узнала: помер!..
Вот и свету всего в жизни. Какой там свет — одни проблески. Да, и те в прижмурку…
Хотя что это она возводит на себя напраслину?! Был свет, был! Награды были. Премии. И музыка ей играла, и хлопали — все было…
И музыка эта, и хлопки через всю жизнь прошли. И не зря, чай, играли и хлопали…
Вот уж, что было ее так ее: уважение людское…
Покосы, жнивье, сев, и гомон баб, и смех… Жаркий, застилающий глаза пот и короткие, глухие ночи без снов, без мыслей, как провалы…
А после и музыка, и хлопки…
Вот в чем было ее счастье. Чем только не премировали! Часы, отрезы — шелк, сукно. Домой тащила — радовалась, а приносила — зачем ей это? Для кого? Останется одна, будто от счастья сбежит, — на душе сделается пусто и горько…
Хотя свыклась и с этим, с горьким своим одиночеством. За делами и тут забывалась…
Эх, кабы не война!..
А яблоки-то, яблоки… Надо все-таки подобрать поутру, по росе — вон как стукают.
