У старой Лизы было ладно на душе: парнишка оказался послушным — без горя с ним одну-то неделю.
Когда родители уезжали, когда уже прощались у «Москвича», он, внучонок, стоял перед ними и, задрав голову, переводил понимающие глазенки с мамы на папу; стоял как-то чудно — руки за спину: не плакал, не допытывался, когда они вернутся; раз так делают — значит, надо; не боялся остаться с нею, с бабой Лизой, хотя в деревню дочка с мужем привезли внука впервые.
Одно только смущало Лизу: как внука называть. Родители сказали: «Зовут его, мамочка, Робертом». — «Как, как?..» — переспросила Лиза. «Ро-берт. Ну, может быть, видела по телевизору поэта — Роберта Рождественского? Вот и нашего зовут так же. Поняла?»
Лиза помолчала, потом спохватилась: «Как же, как жe!.. На телевизор, бывает, хожу смотреть к Васильевне, зимой не раз сидела у нее… Как же!» И Лиза хотела было позвать внучонка, но заморгала часто и закрыла рот ладошкой: «Напишите хоть на бумажке…»
Зять достал из машины блокнот, написал печатными буквами. Лиза прочитала сначала шепотом, затем громче, так что внук удивленно посмотрел на нее, и она, довольная, что получилось, сказала ему весело: «Просился, чай, к бабке-то? Гости себе на здоровье!»
И вот теперь, оставшись с ним наедине, Лиза озадаченно думала: «Неуж Робертом и кликать? Нет бы Ванюшка или Колюшка… Как бы попроще-то, поласковей? Робертушка?.. Ругательно выходит — боже упаси!»
Между тем внук, заложив руки за спину, испытующе, снизу вверх, смотрел на нее. Лиза сказала бодро:
— Поди-поди, Робка, в избу! — тотчас крикнула Лиза. — Иди, куда хошь!
— Не подумайте, я самостоятельный, — ответил Роберт. — Учли?
«Вот об чем спрашивает? — гадала Лиза. — Как хоть с ним водиться-то?..»
И как этот тон между ними завязался — внук молчит, а она, Лиза, боится спросить, чтобы избежать его ответного непонятного вопроса, — так и дальше стало. Но ей, как хозяйке, было неловко молчать при госте, и она все тем же бодрым и ласковым голосом рассказывала о том, что делала:
— Вот сейчас будем муку сеять, завтра тебе пирожков напеку с черникой… Теперь на огород пойдем за стрелками, будем на ужин яичницу с луком жарить… Вот и матрац и подушку для тебя на солнышке посушим…
Роберт смотрел на все с раскрытым ртом, будто только что проснулся — и не знал где. Он ходил за бабкой молча и все с заложенными за спину ручонками, приглядываясь и к делу, и к ней самой.
Лиза набрала в кладовке яиц, лежавших в коробке из-под ботинок, и пошла па кухню, но Роберт, чем-то заинтересованный, остался.
Он еще раз открыл и закрыл дверь кладовки, потом, взявшись за ручку, долго играл дверью, туда-сюда, прислушиваясь, присматриваясь к петлям. Лиза слушала-слушала, вышла в коридор как бы по делу, глянула на внука, а вернувшись на кухню, удивленно прошептала:
— Неуж у них там, в Ленинграде, и двери не скрипят?.. — Но тут она вспомнила, что в кладовке яйца лежат на самом виду, и крикнула внуку: — Робка! Может, ты сырого яичка хочешь?
— Роберт, шлепая сандалетами, подошел к столу и, значительно кивая на каждом слове, сказал с расстановкой:
— У меня режим — трехразовое питание, учли? — И убежал.
— Лиза промолчала, отчаявшись понять, о чем он все спрашивает ее.
— Поскрипев дверью, Роберт хлопнул ею так, что из щелей в потолке коридора посыпалась пыль. После этого некоторое время было тихо, потом внук на цыпочках — половицы-то в коридоре тоже скрипели! — подкрался к прихожей и заглянул на кухню, на бабку. Лиза, кроша лук, притворилась, что не заметила этого.
За ужином Роберт, сев к столу, сказал, глядя в свою тарелку:
— Приятного аппетита, — словно был чем-то недоволен.
И когда Лиза потчевала его, он отвечал, все так же, не подымая глаз:
— Спасибо… спасибо…
Когда на кухню забежала кошка, любимая Лизой Цыганка, и, подняв хвост, стала тереться под столом о болтавшиеся голые ноги Роберта, он пнул ее сандалетой и, наморщившись, будто яичница была горяча, стрельнул глазами на бабку. И Лиза опять не повела бровью, подумала: «Только бы ел…»
Вставая из-за стола, Роберт уже только буркнул нехотя:
— Спбо…
В передней комнате, укладывая внучонка спать, Лиза извертелась у его кровати, поправляла подушку, одеяло, а когда чуть отошла, Роберт повернулся к стене, положил ладошку под щеку и сказал:
— Спать надо на правом бочке. Учли?
Только тут Лиза и смекнула, что это короткое словечко вовсе и не требовало ответа: ведь внук сразу же заснул.
А Лиза всю ночь не спала, взволнованная тем, что в ее доме наконец-то живет — а сейчас мирно дышит — ее долгожданный внучонок; и она, в своей спальне, боялась пошевелиться, чтобы не заскрипели пружины ее ветхой кровати. И невольно приговаривала вслух:
— Да пусть себе хлопает!.. Не зима — избу не выстудит… Но мудрен, мудре-ен…
И тогда на ее слова, слабо мяукнув, отзывалась рядом кошка.
Утром Лиза поставила вариться картошку; хотела сделать к завтраку окрошку и собралась было за сметаной к своей давнишней подруге Васильевне, державшей корову, но передумала, не пошла: та стала бы спрашивать ее о внуке, а Лиза не знала, как отвечать — хорош или плох.
— Подожду, — сказала себе. — Уж чего сегодня будет…
И приготовила из картошки пюре.
Потом со светелки принесла черники, за которой, ожидая гостей, сама ходила в лес; принялась за тесто.
То и дело она заглядывала в комнату, прислушивалась: внук все спал. И она растерялась даже, когда вдруг на кухню в одних трусиках и тапочках вошел Роберт; в руках у него была зубная щетка и тюбик пасты.
— Робка! Да как же ты сам!..
— «Доброе утро» сначала говорят, — ответил сонно внук.
Лиза засуетилась.
— Надо же как приучен… Вот тебе, Робка, скамеечка, а то высоко до рукомойника.
Роберт помялся.
— Вы не скажете папе, что я гимнастику не делал?
— Что ты, что ты, желанный, что ты, кровинушка!
Пока Роберт чистил зубы, Лиза придерживала его и все приговаривала, довольная, что он ее хоть о чем-то попросил:
— Я да скажу!.. Бог с ней, с зарядкой-то.
А Роберт с полным ртом пасты, подняв подбородок, чтобы не накапать на грудь, проговорил:
— Ога нет — есть осмос!
За столом он болтал ногами, загнул клеенку.
— Где же кот?
— Кошка-то? Леший ее ведает, где она, прохиндейка… Ты ешь, желанный, ешь!
Когда она поставила перед Робертом тарелку пюре с желтым глазком масла, он охотно подул на вкусный пар, клубившийся у его лица, потом размазал масло по всей тарелке, донес ложку до рта, повел глазами — и вдруг сказал твердо:
— Хочу пирожков!
— И верно, милый, и пирожками наешься!
Гли-ко! — И Лиза поставила на стол полную миску горячих пирожков с черникой.
Роберт с удовольствием съел полпирожка, запивая клюквенным киселем; густой черничный сок вытекал из пирожка и капал на полотенце, которым Лиза накрыла внуку коленки; прожевывая, он положил остаток пирожка, пошлепал клейкими пальцами, облизывая их, посмотрел и снова облизал.
— Это что? — показал бабке пальцы.
— Вот она какая — ягода черника! — обрадовалась вопросу Лиза. — Теперь у тебя не только пальцы — язык будет чернильный!
— Да?!
— Еще какой чернильный! После завтрака поглядишь в зеркало.
— А принесите зеркало сейчас сюда…
— Ешь пока, потом и сам посмотришь.
— Ну принесите зеркало…
— Ешь, потом…
— Зеркало!
— Ну сейчас, сейчас, дитятко…
Лиза отвязала зеркальце, висевшее в прихожей на гвозде, принесла на кухню, поставила, держа крепко, на стол перед Робертом. Тот высунул язык, пополоскал рот киселем, опять высунул — и отодвинул миску с пирожками.
— Не буду!
— Да почему же, батюшко? Горячие, с черникой…
— Потому что: бе-е-е… — И он показал бабке фиолетовый язык. — Учли?
Лиза не обиделась: сама же научила. Заторопилась на улицу, ей теперь было не до хозяйских дел: надо было следить за внуком.
Лиза уже не рассказывала вслух о том, что делает.
— Чего говорить-то? Вчера небось все переговорила…
Пообедать она внука еле упросила.
Была теперь и другая забота: уложить его на «тихий час», как она обещала дочери. Долго Роберт не соглашался забираться на кровать, и только напоминание о папе спасло; зато уснул он быстро.
— Режим! — догадалась Лиза, вспомнив внуково словечко, и решила: — Пусть теперь спит, покуда сам не проснется. — И занялась хозяйством.
Минул час, другой — н вдруг она с улицы услыхала восторженный хохот в доме; бегом, как могла быстро, приковыляла Лиза в комнату. Роберт, босой, в одних трусиках, прыгал на полу и хлопал в ладоши, глаза его ликовали: по комнате порхал воробей, залетевший в открытую дверь с крыльца.
И вдруг что-то стремительное, гибкое, черное, словно брошенное в дверь, влетело в комнату, метнулось, чуть касаясь стены, к потолку и мягко прыгнуло на пол — воробей был в зубах Цыганки. Она зло и дико поглядела на людей, загородивших дверь, и юркнула под кровать.
Заверещал Роберт, заойкала Лиза, оба кинулись к кровати, но только заглянули — Цыганка проскочила мимо них и в два прыжка была на улице.
Лиза причитала, утешая Роберта, да напрасно: Роберт увернулся от руки, тянувшейся к его голове, и проговорил:
— Чтобы эту особь я больше не видел! Учли?
Лиза чувствовала себя виноватой: ведь ее кошка; боялась сказать внуку слово, только скорбно качала головой, следя за ним. Роберт степенно оделся и пошел на улицу, в огород.
Роберт прямо по грядам, топча зеленые метелки — он, наверно, и не подозревал, что это морковь, — прошел к засохшему гороху. Лиза уже собрала горох на семена, но много стручков оставалось.
Роберт сорвал серый сморщенный стручок, вышелушил, попробовал горошину, но не мог и раскусить; однако он для чего-то набрал стручков и пошел в дом. Лиза, конечно, за ним.
Все так же молча и как бы не замечая бабки, Роберт стал шелушить стручки, набирать по полной горсти и бросать в окна. Дробно звенело оконное стекло, разлетался, катясь и прыгая, по комнате горох — а Лиза сокрушенно молчала и боялась только одного: как бы внучонок не наступил на горошину!
Но вот все стручки кончились; Роберт, перед тем как выбежать на улицу, поднял одну горошину с пола и положил в кармашек рубашки. Лиза торопливо, украдкой, подмела горох и ссыпала в мешочек на семена: памятный будет посев!..
Ночью ей и на ум не пришло спать. Она дождалась, когда домой пришла Цыганка, и накормила ее мясом, чтобы та, сытая, дольше не возвращалась.
Словно больная, вздыхала Лиза и не могла навздыхаться. Она со смятением представляла, как Васильевна, к которой еще в обед ей так не терпелось сходить, настойчиво задает один и тот же вопрос: слушается ли внук, слушается ли?..
И Лиза отмахивалась рукою в темноте, словно от мухи, от этого навязчивого видения и в то же время как бы оправдывалась:
— Чего говорить, — одолил! Бедо-овый!.. Сегодня чего — середа или четверг?
Вчерашнее пюре прокисло, пирожки засохли — внук и свежие-то не ел; Лиза сидела на кухне, сложа руки на коленях, и думала, как ей казалось, о том, что приготовить на завтрак.
— День-от бегает-бегает, а к столу не дозовешься! В чем и душа держится?.. Что вчера вытворял: и дверями хлопал, и по грядам носился, и горохом пулял. И как не утомится-то! Ранешенько — а уж на ногах.
Ей даже не верилось, что так получилось: внук приехал — а на душе неуютно.
Роберт спал, разбросав ручонки по подушке, нахмурив еле приметные бровки, будто с гневом мирился с необходимостью спать. Дышал он на самом деле ртом, из мягких губ сочилось теплое:
— Ка-ка-а… ка-ка-а…
Задумалась Лиза. Вчерашним погожим днем внук простудиться не мог; ночью не кашлял, и голова — она потрогала — не горит… И тут она кинулась к его рубашке. Дрожащими, непослушными руками отыскала кармашек, сунула в него три пальца — пустой!..
— А где же горошина?
Теперь уж Лиза с нетерпением ждала, когда внук проснется.
Утром Роберт пришел на кухню уже без зубной щетки.
— Вы не шкажете маме, што я шубы не шистил?
Лиза ладошкой закрыла глаза: или простудился, или горошина в носу.
У нее еще была надежда: что говорит ребенок «в нос», что жует, не закрывая рта, одновременно ртом дыша, — это еще ничего, это бывает, когда при простуде нос заложит, это еще полбеды. Но вот страшные приметы: ест внук с показным, натужным аппетитом и, главное, бабкиному вниманию не удивляется: так и есть — беда!
Лиза выждала, когда он поест, и спросила впервые строго:
— Робка, ты почто себе в ноздрю горошину засунул?
Роберт замер на минуту, покраснел — и на улицу бегом.
— Батюшки!..— И где стояла Лиза у лавки, тут и села.
До обеда она ходила за внуком по пятам, уговаривала, выспрашивала и не раз тянула к глазам угол передника.
— Робка, Ро-обушка… Да чего же ты натворил! Ой, да как же я, старая хрычовка, недоглядела! Ой, да как же я посмотрю отцу-мате-ри в глаза!.. Ро-обка, задохнешься ведь. Послушайся бабку-дуру, пойдем к фельшару, а?.. Недалеко это, в соседней деревне. А?.. Пойдем ко врачу!
— У меня нишево не полит.
— Ой, да как же не болит! Ро-обка, или сам высморкайся, а? Зажми левую ноздрю, а правой высморкайся.
— У меня нашморка в шизни не было.
И каждый раз, слыша его голос, Лиза закрывала глаза.
За обедом Роберт есть не отказывался, но ел опять же через силу, морщась, ленясь глотать. И это удручало Лизу, понимавшую, что внук ест, чтобы бабка меньше к нему приставала с уговорами. На «тихий час» она не стала его склонять, боялась, как бы он во сне не задохнулся: Роберт бродил вяло, глаза его слипались.
На бабкины уговоры Роберт не поддавался, как та ни старалась. Может быть, думала Лиза, силком его в медпункт свести? Так ведь упираться будет, кричать, дивить всю деревню, а главное, закричит — да вдруг поперхнется!..
— Сколько мне горя от этого гороху! — причитала она. — Ну почто я его сажаю, мучаюсь? Только на семена и беру, сама ведь не ем… Да провались он сквозь землю! Хоть бы его мальчишки ночью оборвали — так им яблоков подавай. Хоть бы дрозды его обклевали — так этих с вишни не сгонишь…
Пришла Цыганка с улицы, помяукала в пустой хозяйкиной спальне, потом прибежала, села у ног Лизы, удивленно, навострив уши, смотрела то на нее, то на кровать, где слышалось упрямое:
— Ка-ка-а… ка-ка-а…
И заплакала Лиза:
— Цыганка ненаглядная… Какое горе на мою головушку! Вот ведь чего натворил, идол! Лучше бы он на этой проклятой горошине проехался да синяк себе нажил!..
Проснулась Лиза — и опешила: голова ее лежит на подушке рядом с головой внука, а сама она все так же сидит на табурете. Рассветать начинает; значит, уснула-таки под утро, умаялась, не смогла третью ночь без сна. Прислушалась к дыханию внучонка — успокоилась.
Смотрит, и Цыганка спит на кровати в ногах у внука; Лиза взяла кошку под теплое брюхо, вынесла на улицу: не дай бог внучонок увидит!
Пришла Лиза на кухню. Надо было за дело браться, а все из рук валится. И стала она злиться и на себя, и на внука:
— Видать, надо с ним построже! Совсем распоясался! Вот ужо я ему!
И вот она услышала за своей спиной:
— Вы не шкажете папе и маме, што я не умывался?
— Ишь чего захотел! — повернулась к нему.
Глянула Лиза на внука — и затрясло ее: пол-лица у него опухло, правая ноздря округлилась, щека раздулась, и глаз превратился в щелку, будто внук нагловато подмигивал бабке.
Кинулась Лиза к нему:
-— Будешь ты сморкаться или нет?!
Но не хватило ей духу стиснуть покрепче слабую ручонку, и внук вырвался, убежал в комнату.
— Чтоб ему насморк подхватить! Может, тогда чихнет!..
Тут Лиза остановилась посреди кухни и задумалась…
Немного спустя пошла она в комнату; видит, внук стоит у окна, насупился; сказала ему приветливо, как ни в чем не бывало:
— Что ж ты. Робка, убежал? Пойдем завтракать. Не буду больше тебя ругать. Бог с ней, с горошиной!
И за столом не умолкала Лиза:
— Что ж ты, Робка, кошку-то невзлюбил? Что воробья-то она утащила? Так и мне жалко его. А так ли надо? Воробьев много, а кошка у меня — одна. Пусть она в избе живет, а?..
Роберт покосился на бабку, и заплывший глаз теперь казался прищуренным подозрительно.
— Пушть шивет…
«Какой уступчивый стал! — горячась, думала Лиза. — Будто золотая у него эта горошина…»
Когда дожили до обеда, она уже знала, как его заставить есть:
— Доедай суп, а то опять начну про горошину!
И Роберт слушался.
А после обеда она снесла его на кровать и сказала:
— Вот только не усни! Я живо тебя к фельшару. Он клещами горошину вытащит. Хочешь?
Роберт сонно покачал головой, и скоро послышалась его мягкая песенка. Лиза кашлянула — не просыпается…
Наконец-то дождалась она этой минуты, о которой думала, которую ждала с самого утра. Поспешила она в огород, долго бродила по траве, искала что-то, нагибалась, рассматривала и опять искала. И вот торопливо зашагала она в дом, села к внуку на кровать, перевела дыхание и склонилась над родным человеком.
В дрожащей руке ее была травинка с мелкой кисточкой на конце. Не сразу всунула она ее в левую ноздрю внучонку, а когда всунула — стала катать травинку между пальцев, крутить ее.
Роберт прервал свою песенку, наморщился, порывисто вздохнул — как чихнет!..
Через час он проснулся. Счастливая Лиза не прозевала, сразу подошла к нему, спросила умиленно:
— Ну, желанный, чего тебе снилось?
Роберт вскочил, сел на подушку, закрыл ладошкой рот и, часто подымая плечики, подышал носом.
— Здоров, здоров теперь ты, Робка! Выскочила твоя хворь!
Роберт посмотрел на бабку одним большим и напуганным глазом, другим — узеньким и злым — и заорал, брызжа слюной:
— Где моя горошина?! Ведь она должна была во мне прорасти! Как у факира!.. Ничего ты не понимаешь! Вызывай такси, я еду в Ленинград? Учла? Ты… ты — фурия!
Довольна была старая Лиза. Довольна, что у дочки семейная жизнь сложилась, что в большом городе живут, в хорошей квартире, не бедствуют, на своей машине приезжали.
Довольна была внуком: ест хорошо, спит хорошо, к порядку приучен, сам одевается, сам умывается, а что «спасибо» говорил ей только в первый день — так это ли горе!..
Довольна была и за себя, что сумела приспособиться к внучонку, нашлась, не растерялась, когда нагрянула беда. Опухоль пропала к приезду родителей, и они ничего не заметили, а, наоборот, похвалили сына, мол, поправился: «Он у нас гурман!» — сказали.
Довольна была Лиза, что было теперь о чем рассказать Васильевне. Когда та спрашивала, почему она не приходила всю неделю, Лиза отвечала: от внука не уйдешь; когда та спрашивала, почему не приходила с внуком, — отвечала: опасно, мол, вдруг собака привяжется или мальчишки нехорошее слово скажут.
И терялась Лиза лишь тогда, когда Васильевна спрашивала, как внук ее звал.
— Как же он звал-то меня? Вот память-то дырявая!..
Так и не могла она точно припомнить, но была уверена, что называл ее внучонок или бабушкой Лизой, или бабкой Лизой, — как же еще!
