Представьте себе маленькую, уютную квартиру где-нибудь на окраине Москвы, а в этой квартире молодую еще, несколько лет тому назад разведенную женщину. Работает она учительницей русского языка и литературы и зовут ее Верой.
У нее есть сын-подросток, которого она очень любит и единственно для которого (как ей до недавних пор казалось) и живет.
Где-то на другом конце Москвы есть еще у Веры бывший ее муж, жалкий, потерянный человек, но она вспоминает о нем совсем редко, потому что не любит его да, наверное, и не любила с самых первых дней замужества.
В уютной своей двухкомнатной квартирке жила Вера почти счастливо, растила сына, удивительно похожего на нее и совершенно не похожего на отца, и ни о чем постороннем, кроме работы и дома, не думала…
И вот однажды в школу для встречи с учениками старших классов приехал знаменитый писатель, поэт, книги которого Вера всегда читала с какой-то особой радостью и тревогой, но в жизни ни разу его не видела. Был он крупным седеющим мужчиной лет пятидесяти с небольшим, говорил медленно в растяжку, по-сибирски, так же медленно, не торопясь ходил и даже смотрел на всех окружающих медленно и основательно.
Вере, Вере Николаевне, поручили сопровождать его на встрече. И как только она познакомилась с Алексеем Алексеевичем, как только ощутила свою руку в его руке, так сразу с трепетом в сердце и поняла, что между ними сегодня что-то должно случиться…
И она не ошиблась. После встречи Алексей Алексеевич позвал Веру ужинать в недавно открывшееся на городской окраине кафе, потом проводил домой… и остался в ее маленькой, закрытой на ключ комнатке до утра. Причем все это произошло так просто и так естественно, что Вере даже подумалось, а не были ли они знакомы с Алексеем Алексеевичем раньше, не случались ли с ними в прежние, забытые годы подобные встречи и подобные вечера?..
После этой первой встречи Алексей Алексеевич стал ходить к Вере часто. Быстро познакомился с сыном, подарил ему карманные заграничные часы, каким-то непонятным образом выведав, что именно о таких часах Павлик давно мечтал. С Верой Алексей Алексеевич тоже был необыкновенно щедр. Ни разу он не пришел к ней с пустыми руками. Всегда приносил что-либо неожиданное, новое: то серебряные, сделанные на заказ сережки, то антикварную чашку, то высокий, расшитый китайскими узорами торшер.
С Алексеем Алексеевичем Вера впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной. Она стала модно и дорого одеваться, отпустила себе длинные вьющиеся волосы, стала даже по утрам делать зарядку и подолгу смотрела на себя в зеркало. Да и какая бы женщина устояла от подобных маленьких соблазнов, когда в ее доме начал бывать такой мужчина, как Алексей Алексеевич!.. Ей нравилось ухаживать за ним, стирать рубашки, варить кофе, словом, делать все то, чего раньше она не могла выносить и что считала ежедневной женской каторгой.
Еще Вере очень нравилось называть Алексея Алексеевича Алешей. Иногда она специально уходила на кухню или в другую комнату, чтоб позвать его оттуда:
— Алеша!
И потом долго слушать, как осторожное комнатное эхо повторяет это имя, и как Алексей Алексеевич торопливо откликается на ее зов.
За какие-нибудь две-три недели Верин дом заметно преобразился: в нем стало еще светлее и чище, чем было прежде, на окнах появились новые шторы, а на широком раскладном диване новый коврик. По вечерам, когда приходил Алексей Алексеевич, Вера обязательно накрывала стол в большой комнате. Ей хотелось праздника во всем, в каждой мелочи, самой незначительной, случайной. Она надевала в такие вечера свои самые лучшие платья и украшения, часто подаренные Алексеем Алексеевичем только накануне. Она даже говорить старалась чуть-чуть приподнято, торжественно, словно на открытом уроке в классе.
Алексею Алексеевичу все это, кажется, очень нравилось. Он улыбался Вере своей широкой, благородной улыбкой, выпивал за столом несколько рюмок водки. Причем выпивал как-то по-особому, щедро и тактично. По крайней мере, не так, как пил бывший Верин муж, суетно и надсадно…
После ужина они садились на диван, включали торшер, и Алексей Алексеевич начинал читать стихи. Больше всего он любил Некрасова. Широко обхватив руками спинку дивана, Алексей Алексеевич чуть запрокидывал голову и, казалось, не читал стихотворение, а просто рассказывал Вере тяжелую крестьянскую историю:
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Вера, сотни раз читавшая это стихотворение в школе, разбиравшая с учениками каждую его строчку, только теперь по-настоящему начала понимать всю его красоту и всю его сложность.
Потом они выключали торшер, и, когда Вера в полной темноте приникала щекой к плечу Алексея Алексеевича, он тяжело вздыхал и говорил ей:
— Здесь я и хочу умереть…
Она пугалась этих его слов. Пробовала даже плакать и срывающимся голосом просила:
— Я так не хочу.
В ответ он молчал. Вера тоже затихала, боясь разволновать его еще больше, боясь вспугнуть, быть может, рождающиеся в эти мгновения в его голове строчки:
Когда я буду умирать,
(А это все случится вскоре)
На старом выцветшем заборе
Кукушка будет куковать…
Но после, когда Алексей Алексеевич засыпал, а Вера лежала рядом, бездыханная и нежная, она начинала заново переживать и его слова, и свои слезы и вдруг отчетливо понимала, что вот все это и есть истинная любовь, взаимная, непреходящая, которой ей до встречи с Алексеем Алексеевичем переживать не приходилось.
…Так прошло, наверное, года полтора. Никогда не задумывалась Вера о том, чем могут закончиться ее отношения с Алексеем Алексеевичем. Ей не хотелось ничего большего, кроме этих вечерних, не таких уж и частых встреч. Она знала, что у Алексея Алексеевича есть жена, больная, нервная женщина, от которой он много страдает, но оставить которую не может, потому что многим ей обязан в жизни. Да если бы он на это и решился, Вера, скорее всего, ему бы отказала. Она боялась, что, став женой Алексея Алексеевича, будет любить его меньше, что обыденная жизнь отымет у нее праздник, нетерпеливое ожидание его телефонных звонков, наконец — разлуку, которая, в сущности, и есть любовь…
Разлуку Вера всегда переживала мучительно, старалась в эти дни подольше задерживаться в школе, назначала ученикам дополнительные занятия, водила их в кино и театры. А иногда сама, в одиночестве, ездила по городу, торопя время и пытаясь забыться среди людей, тоже часто одиноких и неприкаянных…
Во время одной из таких поездок она и встретила в метро на переходе свою давнюю еще студенческую подругу Надежду. В прежние годы они виделись с Надеждой часто, перезванивались, а иногда даже, случалось, собирались вместе семьями, отмечали какой-либо праздник, ездили за город. Но после того, как Вера развелась, встречи эти стали все реже и реже, а потом и вовсе прекратились. И Вера уже через каких-то третьих знакомых слышала, что жизнь у Надежды тоже не сложилась. Муж ее сошелся с какой-то официанткой, разменял квартиру, и Надежда вместе с дочерью жила теперь в Коровине, почти на самой окраине Москвы.
И Вера, и Надежда очень обрадовались друг дружке, отошли в сторонку и долго говорили: вначале о своих неудавшихся судьбах, потом о детях, об их учебе и болезнях, потом об общих знакомых и подругах, потом о бывших мужьях, а потом просто помолчали, как любят это делать одинокие, брошенные женщины…
В самом же конце, перед расставанием, когда они уже обменялись новыми телефонами, Надежда вдруг предложила:
— Слушай, приходи ко мне на день рождения.
— Ах, да, — с трудом припомнила Вера, что где-то в этих числах у Надежды должен быть день рождения. — А кто будет?
— Да кто там будет! — со вздохом улыбнулась Надежда. — Ты… ну и еще один знакомый.
— Ладно, приду, — пообещала Вера, радуясь, что в суете и подготовке ко дню рождения время, оставшееся до встречи с Алексеем Алексеевичем, пробежит скорее…
И действительно, пока она искала по магазинам подарок, пока перебирала платья, готовясь быть на вечере привлекательной и нарядной (все-таки в гости к Надежде придет мужчина), три дня пролетели как-то совершенно незаметно. Вера даже соскучилась по Алексею Алексеевичу, чуть меньше, чем обычно, и очень этому огорчилась…
В назначенный день она пришла к Надежде немного пораньше, хорошо зная по собственному опыту, что хозяйке нужно помочь именно в эти последние полчаса перед появлением основных гостей.
Вере очень понравилась новая квартира Надежды, почти такая же, как у нее, маленькая и уютная, с той лишь разницей, что у Веры был балкон, а у Надежды лоджия. Понравилась Вере и дочь Надежды, теперь уже семиклассница, почти невеста, тихая и, по словам матери, очень воспитанная девочка. А ведь Вера помнила ее еще дошкольницей, всегда почему-то заплаканной и несговорчивой.
Быстро надев фартук, Вера начала хлопотать на кухне, а Надежда ушла переодеваться. Чуть, интригуя Веру, она о своем госте не сказала ни слова, как будто боялась, что еще заочно он Вере чем-либо не понравится.
— Сама увидишь, — усмехнулась она, плохо скрывая свою радость и нетерпение.
Вера тоже не стала ничего рассказывать Надежде об Алексее Алексеевиче. Во-первых, он этого не любил, а, во-вторых, Вере вначале хотелось посмотреть на гостя, сравнить его с Алексеем Алексеевичем. И хотя она была совершенно уверена, что Алексей Алексеевич, конечно же, гораздо умнее и лучше любого, самого привлекательного гостя, но посмотреть все равно хотелось…
Наконец в прихожей раздался звонок, и Надежда, уже переодетая, праздничная, побежала открывать, а Вера затаилась на кухне в ожидании, когда ее позовут знакомиться.
Гость зашел шумно, весело, как всегда это делают на днях рождения, когда все внимание не празднику, не ритуалу, а одному лишь имениннику, немного смущенному и растерянному…
Из кухни Вера слышала, как гость начал дарить Надежде что-то необыкновенное, редкостное, как та восхищенно ахает, ответно целует его, как они несколько мгновений, должно быть, стоят, неотрывно глядя друг на друга. И Вера искренне обрадовалась за Надежду, за ее счастье. Они и здесь с ней сравнялись, стали подружками, сестрами, и теперь уже, наверное, навсегда…. Вере даже показалось, что голос у гостя чем-то похож на голос Алексея Алексеевича, такой же мягкий и неторопливый. Она усмехнулась этому сравнению и, готовясь идти на зов, сняла на всякий случай фартук.
— Верочка! — почти в ту же секунду закричала Надежда. — Ты посмотри, что он мне подарил! Ты только посмотри…
Вера поправила прическу и шагнула к двери…
— Знакомься, — улыбнулась ей Надежда, — Алеша, Алексей Алексеевич…
Вера хотела было закрыть лицо руками или убежать назад на кухню, так все это странно и неправдоподобно показалось ей, но в последнее мгновение она взглянула на счастливое, вдохновенное лицо Надежды и не посмела ничего сделать. Она покорно протянула руку Алексею Алексеевичу, назвалась и только никак не могла поднять глаз, чтобы хоть мельком взглянуть на него. Она вдруг почувствовала себя во всем, во всем виноватой, словно застигнутой врасплох на каком-то постыдном
воровстве, обмане…
Алексей Алексеевич пожал ей руку крепко и сухо, как совершенно чужой и незнакомой женщине. Но потом как-то мгновенно развеселился и, не давая никому вставить ни слова, стал расспрашивать ее:
— Тоже библиотекарша?
— Нет, учительница, — едва слышно ответила Вера.
— Математики?
— Почему математики? — начала было Вера, но Надежда перебила ее и счастливо заволновалась:
— Ну, проходите же, проходите в комнату! Верочка, ты только посмотри, посмотри, какая прелесть, какой торшер! Я давно о таком мечтала!
— Мы поставим его вот здесь, — легко подхватил подарок Алексей Алексеевич, — возле дивана, — и поставил торшер почти на том же месте, где он стоял у Веры, между диваном и журнальным столиком.
Надежда, опережая всех, дернула за бамбуковую палочку, свисавшую из-под абажура, и вся комната наполнилась мягким лиловым светом, сразу затмившим свет небольшой двухламповой люстры. Торшер был точно таким же, как у Веры, китайским, редко теперь встречаемым. Разнился он лишь цветом абажуров. У Веры был темно-красным и от этого каким-то тревожным, а у Надежды лиловым, успокаивающим, нежным…
— Ты меня балуешь, — никак не могла унять свое волнение Надежда. — Честное слово, балуешь…
— Ну, уж… — улыбнулся Алексей Алексеевич, как множество раз улыбался Вере, когда она корила его за какие-нибудь особенно дорогие подарки.
Конечно, лучше всего Вере было бы сейчас уйти. Сослаться на какую-нибудь неожиданную причину, на плохое состояние — и обязательно уйти, уехать домой, к сыну, и больше никогда не встречаться ни с Надеждой, ни с Алексеем Алексеевичем. Но что-то ее останавливало, какое-то безжалостное, унизительное чувство к самой себе, ко всему, что сегодня с ней случилось…
— Давайте садиться за стол! — продолжала тревожиться Надежда.
— Очень хорошо, — весело, в тон ей ответил Алексей Алексеевич и, отодвигая стулья, вспомнил наконец и о Вере: — Садитесь!
Слова его прозвучали так задорно и так естественно, что Вера даже не вздрогнула, даже не подняла на него глаз, а лишь едва внятно проговорила: «Спасибо», — и села на самый краешек стула.
Алексей Алексеевич занял место во главе стола, как совсем недавно занимал его в доме у Веры, на ее дне рождения, который они отмечали всего втроем: Вера, Алексей Алексеевич и Павлик.
Наступила самая томительная минута, когда рюмки еще не налиты, когда тарелки еще пусты, когда первые объединяющие все застолье слова еще не сказаны. И вот в эту минуту Вера наконец подняла глаза на Алексея Алексеевича, но взгляды их не встретились. Он ухаживал за Надеждой, говорил ей почти на ухо какие-то слова (Вера даже догадывалась — какие), наливал вино. Надежда сидела рядом с ним, вся чуть напряженная, торжественная и совсем не похожая на ту, прежнюю, Надежду, которую Вера знала еще со студенческих времен. И Вера только сейчас, кажется, по-настоящему поняла, какая Надежда в свои тридцать шесть лет необыкновенно красивая, женственная, и как Вера во всем ей проигрывает: в красоте, в платье, в прическе и наконец — в счастье…
— Первый тост за именинницу! — прерывая гнетущие Верины мысли, поднялся над столом Алексей Алексеевич.
Вера всегда поражалась, как он умел вести себя за столом, как умел произносить все эти тосты и здравицы. Ничего особенного в его словах вроде бы не было, но звучали они удивительно к месту, веселя и объединяя всех собравшихся. Вот и сейчас он был уже в центре внимания, стоял с высоко поднятой рюмкой в руках над столом и, словно выжидая какого-то редкостного мгновения, когда сбываются все желания, улыбался поразительно весело и щедро…
— За именинницу, — повторила его слова Вера и, уже плохо понимая и оценивая все происходящее, приобняла Надежду за плечо и поцеловала ее в щеку.
Она наклонилась так близко к Алексею Алексеевичу, что, казалось, услышала его ровное, ничем не обеспокоенное дыхание, и от этого по всему ее телу пробежала нервная, болезненная дрожь. Резкая, неожиданная вспышка ревности вдруг овладела Верой, и она готова была сейчас на любой, самый безрассудный поступок, готова была так вот, стоя с поднятой рюмкой в руке, на одном дыхании рассказать всю правду и весь обман сегодняшнего вечера. Но какая красивая, какая безгранично красивая была в это мгновение Надежда…
И Вера покорно села на самый краешек своего стула, покорно выпила вино и даже покорно склонилась над тарелкой, как будто все это имело для нее хоть какое-то значение. Она боялась сейчас лишь одного, что Алексей Алексеевич, как и полагается при знакомстве, начнет опять расспрашивать ее, кто она и откуда, и почему раньше он ни разу не встречал ее в доме у Надежды. И она не ошиблась…
Отставив в сторону рюмку, Алексей Алексеевич вдруг, словно продолжая только что прерванный разговор, спросил ее:
— Так, значит, вы преподаете химию…
— Ну, почему же — химию, — вспыхнула, совсем теряясь, Вера. — Русский язык и литературу.
— Не может быть, — игрался и заводил ее в какие-то непролазные дебри Алексей Алексеевич.
Надежда, кажется, почувствовала в их разговоре что-то неладное, какой-то сбой и тут же пришла на выручку:
— Ты знаешь, Алеша, какой у Верочки прекрасный сын. Ровесник Сони.
— Надо было привести его с собой, — охотно пошел в разговоре вслед за Надеждой Алексей Алексеевич. — Правда, Соня?
Соня при этом покраснела, засмущалась и совсем по-школьному спрятала под столом руки. А Вера почувствовала, как слезы накопились у нее на самых кончиках ресниц и вот-вот брызнут на белоснежную праздничную скатерть. И они, наверное, брызнули бы, если бы Алексей Алексеевич вновь не поднялся над столом.
— В честь именинницы стихи!
Сей день, я помню, для меня
Был утром жизненного дня:
Стояла молча предо мною,
Вздымалась грудь ее волною,
Алели щеки, как заря,
Все жарче рдея и горя!
И вдруг, как солнце молодое,
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея…
— Тютчев? — затаив дыхание, спросила Надежда и вся вспыхнула при этом от женского польщенного самолюбия.
— Он самый, — похвалил ее за отгадку Алексей Алексеевич.
Вера уже почти плакала, но где-то там, внутри себя, не наяву, и никак не могла вспомнить, читал ли стихи Алексей Алексеевич на ее дне рождения. И, если читал, то — какие? Ее это так заняло, так растревожило, что она пропустила в застолье какой-то важный момент, сговор, и опомнилась лишь тогда, когда в комнате вдруг зазвучала музыка, веселая, безудержная, а Надежда, стоя в углу возле магнитофона, приглашала всех на маленькое пространство между окном и журнальным столиком:
— Теперь будут танцы!
И как только она произнесла эти слова, так сразу же Алексей Алексеевич сделал к ней два шага и чуть манерно, наигранно склонил голову, приглашая Надежду на танец. Надежда протянула к нему две руки, несколько мгновений подержала их не весу, словно сама хотела ощутить всю их красоту, всю гибкость и всю тяжесть, а потом положила их на плечи Алексею Алексеевичу и улыбнулась ему так, как Вера никогда, наверное, не умела, а теперь уже и не научится…
Сонечка о чем-то пробовала с ней говорить, но Вера почти не слушала ее, она была занята сама собой, своими воспоминаниями, вдруг так неожиданно и не к месту нахлынувшими на нее.
Ей почему-то вспомнилась первая совместная поездка с Алексеем Алексеевичем за город.
Стояла как раз середина лета, душная, знойная, но уже клонящаяся к осени, напоминающая о ней неожиданно прохладными грустными вечерами. Именно таким вечером они и ехали с Алексеем Алексеевичем в Загорск (Сергиев Посад), намереваясь успеть на вечернюю службу в соборы.
— В вечерней службе есть особое таинство, — рассказывал Вере о соборах Алексей Алексеевич. — Ты сама почувствуешь…
Но она чувствовала это уже сейчас, в электричке, когда вечер еще только начинался, когда солнце, пробегая по окнам вагона, выдавало все свои дневные тайны, а впереди была бесконечно длинная, счастливая ночь рядом с Алексеем Алексеевичем…
В соборе они заняли место поближе к амвону, чтоб видеть всю службу от начала ее и до конца. Вера, попавшая в церковь впервые, стояла, крепко взявшись за руку Алексея Алексеевича, словно боясь, что оттуда из Царских, тускло освещенных свечами ворот грозит ей какая-либо опасность. Рука Алексея Алексеевича была горячей, сильной, оберегающей ее от всех невзгод одинокой жизни, и Вера вскоре немного успокоилась, привыкла и к этому тусклому свету, и к церковным необычным запахам, и к лицам необычных, молящихся людей. Она даже хотела что-то сказать Алексею Алексеевичу, но в это время вслед за священником пронзительно и как-то невыносимо больно вступил хор.
— Слышишь? — оборвал на полуслове ее шепот Алексей Алексеевич.
— Слышу, — ответила она и действительно, казалось, не столько почувствовала, сколько услышала у себя в груди какие-то небывалые до того томление, тревогу и предчувствие… И еще она подумала, что, если бы не была учительницей, то обязательно стала бы ходить в церковь, где происходит с человеком столько таинств: от рождения до венчания и смерти…
Когда же Вера немного пришла в себя, то вдруг перехватила взгляд молодого улыбающегося ей священника. Алексей Алексеевич ничего этого не замечал, а она, ловко скрываясь за его плечом, вся испуганно напряглась и затаила дыхание. Крепкая, высокая фигура священника в длинных шитых золотом одеждах, его узкое обрамленное курчавой бородой лицо и такие же курчавые спадающие до самых плеч волосы были так притягательны, что оторвать от него взгляд было невозможно. И Вера несколько мгновений не отрывала его, хотя и чувствовала, что чем-то смутила молодого священника…
Потом они ходили с Алексеем Алексеевичем по ночному Загорску, по его темным, почти деревенским улочкам, любовались куполами соборов при сиянии луны, и Вера никак не могла признаться Алексею Алексеевичу о священнике, о его улыбке и взглядах. Ей почему-то нравилось хранить в своей душе эту маленькую женскую тайну… К тому же Алексей Алексеевич был настроен совсем по-иному. Замедляя возле какого-нибудь древнего домика шаг, он высоко запрокидывал голову и говорил:
— Нигде я так не чувствую себя русским, как в Сергиевом Посаде…(Он всегда называл Загорск Сергиевым Посадом).
И Вера, мгновенно забыв о своей тайне, тоже чувствовала себя русской, ведущей свой род, может быть, еще со времен «Слова о полку Игореве». И чувствовала это по-своему, по-женски. «Вот, — думала она, — были же до нее тысячи женщин, которые любили, быть может, гораздо сильнее, чем она, ждали своих мужей из походов, из дальних странствий, терзались от разлуки и ревности. А теперь любит она, и все их ожидания, все тревоги, все горькие слезы передались ей, обогатили ее душу и сердце, сделали ее счастливой»…
…Еще множество прекрасных дней было у Веры рядом с Алексеем Алексеевичем, но тот остался в ее памяти каким-то особым, неповторимо чистым и светлым. Такие дни, наверное, бывают раз в жизни…
И вот теперь все это уже далеко позади, в прошлом, все умерло, как умерли те тысячи прекрасных женщин, которые жили раньше, до Веры, до ее сегодняшнего отчаяния…
Быть может, она еще что-то вспомнила бы из того дня, какую-нибудь редкую деталь, но музыка вдруг на мгновение прервалась, умолкла; уставшая, счастливо взволнованная Надежда села на свое место. В комнате стало тихо, словно в заброшенном, опустевшем соборе, и вот в этой тишине Вера услышала, как гулко и часто стучит ее сердце:
— Тук — тук — тук…
Никогда раньше оно не стучало так напряженно и так сильно. Вера даже не задумывалась, существует оно у нее или нет. И вот:
— Тук — тук — тук…
А музыка уже опять играет, опять включена негромко и как-то невыносимо отчетливо и резко — и Алексей Алексеевич уже идет к Вере.
Ну, разве могла она ему отказать, разве могла осмелиться промолвить одними губами, одним дыханием: «Я устала, я не хочу»… Она послушно поднялась, сделала шаг к Алексею Алексеевичу, но совсем не так, как это сделала Надежда, уверенно и достойно, а робко и пугливо, словно выходила на танец первый раз в жизни. И руки она положила тоже не как Надежда, не на плечи, не на ключицы Алексею Алексеевичу, а куда-то в сторону: одну, левую, едва ощутимо прислонила к предплечью, а правую, мгновенно онемевшую и влажную, как будто по ошибке, как будто случайно — на ремешок часов.
Но когда она вдруг увидела плотно сжатые, побелевшие губы Алексея Алексеевича, ей захотелось бросить все эти маленькие ухищрения, упасть ему на грудь, прижаться к ней тяжелой, ничего не понимающей головой и спросить:
— Алеша, да что ж это такое?!
Но с каким состраданием, с какой жалостью к ее неудавшейся женской судьбе смотрела сейчас на Веру Надежда. И Вера не сказала ни слова. Она танцевала с Алексеем Алексеевичем так, как и полагается танцевать с незнакомым, случайно оказавшимся на вечеринке человеком…
А музыка все плыла, все металась по комнате, словно заблудившаяся в бесконечных московских улицах и дворах…
— И каких же вы любите поэтов? — громко, в расчете, конечно же, не на Веру, а на Надежду, спросил Алексей Алексеевич.
— Пушкина, — тоже громко, чтоб Надежда расслышала каждый звук, ответила Вера,
— И что же у Пушкина?
— А вот это, — затаила дыхание Вера:
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом…
— Надо же! — сильнее закружил ее по комнате Алексей Алексеевич и больше за весь танец не сказал ни слова, то ли не находил их, единственных, верных, хоть как-то объясняющих все происходящее, то ли опасаясь, что новых его вопросов Вера не выдержит, слезы хлынут ей на лицо и тогда…
Но ничего опять не случилось. Вера и на этот раз сдержала себя и даже нашла силы улыбнуться на восхищенные слова Надежды:
— Алеша, не правда ли, Вера прекрасно танцует?
— Прекрасно, — мимоходом обронил Алексей Алексеевич и тут же протянул руку Сонечке, которая с нетерпением ждала приглашения на танец.
Теперь Вере уже можно было спокойно уходить. Она посидела, сколько полагалось, сколько возможно было, потанцевала, а теперь ей лучше уйти, чтоб Надежда, Алексей Алексеевич и Сонечка остались на празднике одни без посторонних глаз, как они поначалу, все, наверное, и задумывали. Вера даже посмотрела на часы, даже сходила в прихожую и позвонила домой Павлику, сказав, что скоро придет…
Но тут всех удивил Алексей Алексеевич. Он тоже мельком посмотрел на часы, тоже куда-то позвонил и тоже сказал, что скоро будет. Надежда отнеслась к этому спокойно, как будто такой звонок был запланирован заранее. Не удивил он и Веру. Сколько раз у нее в доме Алексей Алексеевич уходил именно так вот нежданно-негаданно. Сидят они, случалось, возле телевизора, смотрят программу «Время», и вдруг Алексей Алексеевич поднимается и уходит, ничего толком не сказав, ничего не объяснив. Признаться, Вере такие уходы даже по-своему нравились. Все-таки Алексей Алексеевич человек необычный, мятущийся, настроения у него часто меняются: то он безудержно веселый, раскованный, то вдруг замкнутый и угрюмый — и все это надо понимать. Вера понимала и никогда не капризничала, не устраивала ему скандалов, на которые (она знает) иные женщины способны…
Конечно, они сейчас могли выйти вдвоем. Все равно ведь предстоит какое-то объяснение, какие-то слова, так уж лучше не откладывать ничего на потом, а сказать сегодня, немедленно, когда и так уж невыносимо больно и тяжело… Вера опять поднялась с дивана, попрощалась даже с Сонечкой, вся наполненная решимостью и отчаянием, но в коридоре у самой двери Надежда вдруг остановила ее:
— Давай посидим еще немного. У Алеши дела.
И Вера не выдержала, сдалась, почувствовав самым дальним затаенным уголком сознания, что никаких объяснений она сегодня не выдержит, что ей нужна передышка. На какую-то долю секунды она даже ощутила во всей душе светлую радость, облегчение от этой уступки… Да и Надежду нельзя было так вот предательски оставить сейчас одну. Ей ведь хочется выговориться, рассказать Вере о переменах в своей жизни. Она, может быть, затем ее сегодня и пригласила, чтоб посидеть так вот вдвоем на диване, как, бывало, не раз они сидели когда-то в общежитии на старенькой, расшатанной койке. Так уж, наверное, устроены женщины: тоску, несчастье они годами могут носить в себе, никому о них не рассказывая и даже не подавая вида, а вот счастье затаить в душе не в состоянии, обязательно хотят с кем-то им поделиться, как будто чувствуют, что в одиночку им его не одолеть, не вынести. По крайней мере, Вера рано или поздно тоже, наверное, кому-нибудь о своем счастье рассказала бы…
Попрощался Алексей Алексеевич быстро. Вере при расставании торопливо пожал руку и так же торопливо сказал: «Очень рад был познакомиться», а Надежду поцеловал в щеку. Правда, тоже поспешно. Но зато, стоя уже возле открытой двери, повернулся к ней и с улыбкой произнес пушкинские недосказанные Верой во время танца строчки. Причем произнес, намеренно сменив в них интонацию с утвердительной на вопросительную:
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я?..
— Есть, — не удержалась и тоже поцеловала его Надежда.
Потом она несколько секунд постояла в коридоре, пока Алексей Алексеевич дожидался лифта, и наконец вернулась в комнату, вся возбужденная и покрытая нежным, так идущим к ее лицу румянцем. В порыве восторга она обхватила Веру за плечи и закружила ее возле стола:
— Ну, давай теперь посидим, пошушукаемся.
Вера невольно улыбнулась этому старому студенческому слову, и, подчиняясь Надежде, вернулась на свое место на диван.
— Ты знаешь, — села рядышком с ней Надежда, — мы познакомились с ним совершенно случайно. Он выступал у нас в библиотеке перед читателями, ну а я все это организовывала…
Сонечка попробовала было снова завести музыку, но Надежда остановила ее и, опять не в силах скрыть свой восторг и ликование, попросила:
— Дочь, ложись спать, поздно уже.
Сонечка не стала сопротивляться, попрощалась с Верой и послушно ушла к себе в комнату, чем лишний раз обрадовала и без того радостную мать.
— Он такой одинокий, — проводила ее восторженным взглядом Надежда, — такой неприкаянный! Я иногда за него боюсь.
Слезы, ненадолго отступившие куда-то в глубину глаз, опять начали душить Веру, и она чувствовала, что вот сейчас, что вот с этого мгновения прервет Надежду и начнет свой рассказ, свое повествование об Алексее Алексеевиче, и тогда настанет очередь плакать подруге…
— Он предлагал мне жениться, — прикрыла в изнеможении глаза Надежда, — но я не хочу…
— Почему? — с трудом выдавила из себя Вера.
— Ну, ты сама была замужем, знаешь, что это такое!
— Знаю…
— А здесь каждый раз праздник, восторг, какая-то фиеста. Алеша никогда не приходит ко мне без подарков, без цветов. Вот смотри…
Надежда подошла к шифоньеру, широко распахнула дверцу и так же широко повела рукой по длинному ряду платьев и кофточек:
— Все это куплено им! А вот еще, — она достала с полочки сафьяновую шкатулку и высыпала из нее на журнальный столик целую горку украшений. Всего здесь было вдоволь: цепочки, золотые и серебряные, кулоны, сережки, несколько перстней с дорогими камнями, клипсы, — но ничего не было похожего на Верины украшения, хранящиеся в расшитой на восточный манер косметичке.
Ну, как можно было после всего этого рассказать или хотя бы намекнуть Надежде на правду. Да и зачем! Ведь, кто знает, быть может, в будущем ей предстоит пережить еще большие разочарования и крушения… Так пусть хоть сегодня будет счастлива…
— Я рада за тебя, — предательски вздрогнувшей рукой прикоснулась Вера к тонкому украшенному двумя браслетами запястью Надежды.
В ответ та снова прикрыла глаза, умиротворенно вздохнула и продолжила:
— Мы так часто ездим за город…
— Куда? — как-то помимо воли и желания вырвалось у Веры.
— Ну, куда-нибудь на природу, в лес. Он так все это любит …
Вера вдруг обнаружила, что никак не отпускает Надеждиного запястья, сжимает его и даже не чувствует, как в тоненькой, едва ощутимой вене бьется и пульсирует кровь:
— Тук — тук — тук…
Она в испуге отпустила онемевшие пальцы, но Надежда вдруг прикрыла их ладонью свободной руки, как будто испугалась, что биение это вдруг прекратится, угаснет:
— С ним я впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной. Ты понимаешь?
— Понимаю, — негромко ответила Вера и наконец убрала руку.
А Надежда уже не могла остановиться:
— Ну что мой бывший муж?! Вечно пьяный, вечно с какими-то компаниями, девками. Вспомнить даже стыдно. А здесь я почувствовала, что еще молодая, красивая, что могу еще нравиться, что меня еще можно по-настоящему любить!..
Дальше Вера слушать уже не могла. Она довольно откровенно посмотрела на часы, а потом, дождавшись в рассказе Надежды небольшой паузы, сказала:
— Я, наверное, пойду. Павлик будет волноваться.
— Иди-иди, — неожиданно легко согласилась Надежда, уже совершенно будничная, домашняя. Чувствовалось, что она очень довольна прошедшим вечером, собой и Алексеем Алексеевичем, который предоставил ей возможность так задушевно поговорить с Верой. Но вместе с тем в каждом ее жесте, в каждом движении и интонации чувствовалось и другое. Она как бы говорила Вере: не переживай, не завидуй, ты еще совсем молодая, красивая, тебя тоже еще можно по-настоящему любить…
В коридоре они на прощанье расцеловались, пообещали друг другу звонить — и Вера оказалась на улице.
Ей повезло. Всего через несколько минут из-за поворота показалось такси с зеленым огоньком, притормозило, и шофер без лишних разговоров согласился везти Веру на другой конец Москвы…
…В дом она вошла совсем окаменевшая, измученная, долго стояла в прихожей, опершись горячим, изнывающим лбом о дверной косяк. В комнатах было как-то удивительно тоскливо и тихо. Не слышалось даже сонного дыхания Павлика. И лишь на кухне одиноко и мерно тикали старинные подаренные Алексеем Алексеевичем часы…
— Гри-ша?! Гри-шень-ка! — неожиданно повторила Вера имя своего бывшего, вечно удрученного и заброшенного мужа.
Несколько мгновений она еще стояла у двери, словно надеясь на какой-либо ответ. А потом вдруг убежала к себе убежала к себе в комнату, упала на диван и наконец навзрыд заплакала, не зная, что же ей теперь делать и как же ей теперь быть в этой жизни…
Project: Moloko Author: Евсеенко И.И.
