Когда речь заходит о детях из детского дома, то многие начинают включать жалость, сострадание. Каждому хочется этому ребенку как-то сделать приятное, подарить что-нибудь, купить.
Когда мы с дочкой лежали в инфекционном отделении, то в нашей палате, вместе с нами, лежала еще и девочка 5 лет из детского дома — Оля. Она лежала одна.
Первое время все вокруг ей старались помогать. Мыли за ней посуду, следили, чтобы она вовремя приняла лекарства, вовремя почистила зубы и так далее.
Девочка была самостоятельной, умной, очень быстро влилась в ситуацию и начала вести себя более раскрепощенно.
А именно: она начала бродить по палате и высматривать уже сама что-то интересное на чужих тумбочках, забираться с ногами на чужие койки, брать в руки игрушки малышей, которые они потом совали в рот.
Девочку деликатно стали просить так не делать. И все мамы друг на друг смотрят — кто как себя с Олей поведет. Вроде бы и хочется сказать ей — иди к себе, а вроде бы и неловко — девочка-то из детдома, тяжелая жизнь.
И мы все терпели, только в самых экстренных случаях пытаясь остановить Олино напорство.
Мне «повезло» больше всех. Наша с дочкой кровать стояла напротив Олиной. И девочка постоянно высматривала, что делаю я и дочка. Дочка решит пораскрашивать — Оля тут же подскакивает «Я тоже хочу раскрашивать!» и смотрит на меня. Что поделать? Держи карандаши, вторую раскраску…
Собираемся мы пить чай — Оля внимательно наблюдает с чем. Потом подходит к тумбочке и говорит:
— Я сейчас тоже съем ваше печенье.
То есть, она даже просить не умеет. Просто вот так говорит. Перед фактом ставит.
Ее угощаешь, потому что стыдно не угощать. Хотя врачи потом и говорили — не давайте, нельзя ей сладкое, а то живот заболит (лежали мы, во второй раз, с ОРВИ).
Мы стали пытаться Оле это объяснить, но она, как ребенок, не понимала и только просила что-нибудь поесть вкусненькое. Многие сладости она складывала к себе в тумбочку, которая, после 4 дней пребывания Оли в палате, начала буквально ломиться от всякого рода гостинцев.
Она мало ела «из своих запасов» и продолжала клянчить. В итоге, на пятый день, санитарка пришла перебирать вещи девочки и достала из тумбочки огромный пакет гниющих фруктов. Некоторые Оля вообще не ела, другие надкусила один раз и спрятала.
Особый момент был с туалетом (дверь в него находилась сразу в палате). Как только кто-то туда заходил — Оле тоже срочно требовалось в туалет и она начинала ломиться в дверь! Вот уж мы все психовали!
Только зайдешь — стук. И не знаешь что случилось — может, обход, санитары, врачи, что-то случилось? Скорее-скорее делаешь свои дела, а выходишь — висит на двери Оля! Причем, девочку спрашивали каждый раз — хочет ли она в туалет, прежде, чем зайти. Не помогало.
Больше всего раздражало то, что девочка, кашляя, лезла к другим детям вплотную, пыталась обнять, поцеловать. Увидя такое, я уже не выдержала — стала отгонять ребенка, объясняя, что такое «заражение».
Угомонить Олю было делом сложным. Говоришь раз-два-три и никаких реакций. Все мамы в палате к пятому дню уже откровенно рычали на неугомонного ребенка. Мы стали выговаривать персоналу, чтобы тот получше смотрел за Олей.
Она постоянно хотела то пить, то есть, почему мы должны были следить за ее рационом, наливать ей чаи по пять раз на дню со своих запасов?
(В отделении не было буфета, многие приезжие, особо тоже есть нечего).
В ответ нам, одна врач начала возмущаться: «а вы здесь на что?» и попыталась смахнуть ребенка на нас, мол «я тоже в свое время лежала в детском отделении со своим ребенком и ухаживала еще за тремя чужими, и ничего!»
Мы все опешили! С какой радости мы должны это делать? У нас у всех больные, капризные дети, мы сами можем плохо себя чувствовать, а тут еще и Оля.
Выписали нас всех раньше этой девочки. Мы ей подарили всей палатой наши печеньки, оставшиеся фрукты, раскраски, карандаши. И с облегчением все разбежались по домам.
Это мой второй опыт лежания с дочкой в больнице и он был еще более напряженным, потому что психика итак страдает, так тут еще и такие соседи…
И так на душе неприятно, что ты раздражалась на девочку, родители которой лишены прав (они оба живы). С другой стороны — а кто бы оставался невозмутимым?
