Баба Маша и баба Нина — сестры. Кто старшая, а кто младшая — не понять.
Баба Маша — низенькая и полная, а баба Нина — высокая и худая.
Живут в одном доме много лет.
У бабы Нины был когда-то муж, да в войну убило. Жаль Петю, конечно, но ничего. Много мужиков погибло-то. Да Нина не очень-то его и любила. Горевала не сильно. Но больше замуж не вышла. Холодна до мужиков: «Что и радости-то от них?»
«Вот жердь!» — удивлялась Маша. — «А в чем радость-то?!»
Сама она очень прыткая. Успела и на фронте хвостом покрутить, и здесь, в деревне, набедокурила. Чуть у живой жены мужа не увела. Любовь, говорила. Бегали друг к другу. Поджидали. Подлавливали. Страдали.
Мужик метался, конечно, но выбрал жену. Забрал семью да уехал в соседний совхоз. От греха. А Маша одна осталась. Было ли после что, не было, а только больше все слухи дурные да болтовня. А потом уж и возраст. Жаль, ребеночка не случилось.
Съехались с Ниной в одну избу. И огород вдвоем проще, и дров заготовить проще, и не так скучно. Особенно зимой. Так и состарились, прожив большую часть жизни рядом.
Поругивают друг друга иногда, но не зло. Привычно. Любят, когда я к ним захожу, и, хоть я на тридцать с лишком лет моложе, зовут меня «жанихом».
— О! Жаних пожаловал! — кричит баба Маша.
— Веди его уже из сеней! — ворчит баба Нина. — Чего хату выстужать?
Я прихожу с бутылкой вина. Бабки ставят на стол вкусную, но не очень подходящую к вину закуску — горячую картошку и соленые огурцы с капустой. И того и другого всегда вдоволь.
По весне еще придется освобождать погреб от заготовленной, но не съеденной картошки. Убедить их сажать меньше не может никто.
Бабки выпивают не более двух рюмок, после чего Маша сообщает:
— Всё! Шабаш! В голове вертится!
— У тебя и без вина вертится всю жизнь! Было б чему вертеться, — бормочет Нина.
— Не! Всё! Шабаш! Будем петь, вон этого самого…
— Ну пошло. Чего петь-то?
— Петь говорю! — орет баба Маша в ухо бабе Нине, считая, что та недослышит. — Ты слова вспомнишь, а я петь могу.
— Чего петь-то? — сердится Нина.
— А вона! Как чего? Вона ты чего! Он, — баба Маша кивает на меня, — любит, когда мы поем.
— Чегой -то?
— Люблю, баба Нин, — говорю я. И тянусь, чтобы налить им еще. Но обе почти синхронно переворачивают рюмки вверх дном. Все, мол, шабаш.
— Любит он! — ворчит баба Нина. — У Машки вон голос дребязжит. А я глухая.
— Спойте, баба Нин! — прошу я.
И вдруг баба Нина, не меняя позы и без подготовки, быстро-быстро произносит:
— Сиротою я росла, как былинка в поле!
И баба Маша, тут же запрокинув голову, растягивая слова, печально повторяет, но уже с мелодией:
— Си-и-и-и-иротою-ю-ю-ю я росла! Да-а-а-а-а как былинка в по-о-оле!
И баба Нина опять быстро, точно подсказывая сестре текст:
— Моя молодость прошла у других в неволе!
— Мо-о-о-о-о-я молодость прошла-а да-а-а-а-а у других в нево-о-оле! — поет баба Маша.
Вдруг обе останавливаются и смотрят в окно.
— Люська пошла! — сообщает баба Маша.
— Ага, — откликается баба Нина. — От вертихвостка.
Смотрят, как мимо окон бежит, прикрываясь от ветра платком, женщина средних лет. Как бабульки мои разбирают среди метели, что это именно Люська и именно вертихвостка, я не знаю.
— Рожу намазала, как индюшка! — опять гремит баба Маша на всю хату.
— Не индюшка, дура! А индей!
— Какой индей? Ты еще скажи — пятух! Индейка тогда уж!
— Народ такой! То ли индийцы или индейцы! Давеча вон по телеку про них. Все в перьях и рожа размазана!
— В перьях — это пятух! Ну иль курица, не то!
— Сама ты курица! Небось, Люська-то опять к этому-то побегла!
— Да уж небось! Неймется все. Зудить!
Обе замолкают и думают о чем-то. Баба Нина качает головой, видимо осуждая Люську. Но вдруг, точно смахнув мысли, выкрикивает:
— Я с тринадцати лет по людям ходила.
И баба Маша подхватывает, растягивая и выпевая слова:
Я с тринадцати лет
По людям ходила:
Где качала детей,
Где коров доила…
Поют мои бабульки, как в молодости пели, как пели, может быть, с тех самых тринадцати лет…
Одни они, а у третьей сестры, Клавы, и муж, и дом, и сын в городе, а у них — любимый их племянник.
Ему приготовлены деньги на свадьбу. «Тридцать рублей!» — говорит баба Маша, явно гордясь таким шикарным подарком. «И моих там ишо тридцать пять!» — добавляет баба Нина. «Не тридцать пять, а двадцать пять!..»
И они будут долго ссориться, но считать деньги, спрятанные в красном углу за иконой, не станут. Да и хорошо, не нужно это.
Не знают мои бабульки, что деньги спрятанные давно уж не в ходу. Так, бумага цветная. А я и не думаю им открывать глаза. Зачем? Когда еще племянник женится, да и приедет ли в деревню с невестой…
— Ну что, можно бы ешо по капельке.
— А и то!
Обе подставляют свои рюмашки.
— Нечем нам тебя и отблагодарить-то!
— А вы еще спойте, — прошу я.
Бабульки смотрят друг на друга.
— Можно! — наконец соглашается Нина.
— Чего не спеть-то?
— Грустную?
— Давай «Колечко»…
— Давай! Очень Петя ее любил, песню-то эту. Как выпьет, слушает бывало и плачет. Вот, говорит, ты, Нинка, колода колодой, а поешь душевно!
Баба Нина смотрит на старое фото мужа в стеклянной рамке над своей кроватью и плачет. А бабе Маше не на кого смотреть, портрета над ее кроватью нет, поэтому она смотрит на фото Пети и тоже плачет о нем.
Но баба Нина утирает глаза и произносит:
— Потеряла я колечко!
И баба Маша начинает петь. А за ней и баба Нина подхватывает. Грустно и протяжно.
Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь,
Да, любовь, наверное,
Потеряла я любовь.
А за окном, кроме стужи и метели, ничего. Никто не проходит мимо окон, и поэтому песня не прерывается, звучит и звучит:
Как по этому колечку
Буду плакать день и ночь,
День и ночь, наверно,
Буду плакать день и ночь.
