Жила в деревне Таська весело. Она вдруг вышла замуж за парня, которого и видеть-то кто мало видел, переехала в поселок совхоза, с делами управлялась, как ей хотелось самой, и возвращалась, с работы бывало слегка расслабленной походкой, хвативши чуточку за успехи поквартального товарооборота.
В иной раз пробалагурит с молодыми шоферами во дворе и явится домой с едва приметной затухающей улыбкой.
— Ну, девка, — сетовала мать, — и как это ты всякий раз у мужа в глазах извернешься-вывернешься? Ну гляди: это, пока молодой, он смотрит, а войдет в пору — все тебе припомнит. Тогда уж не скули, не хлюпай, ко мне не бегай да не жалуйся.
И вот сегодня Иван не то чтоб лишку переждал, — но, видно, стиснулась его душа в ком черный, готовый выхлестнуть наружу всю злобу подозрения.
Приход жены он стерег у своей калитки. Вошел за нею вслед в сени, зачерпнул ковшиком воды, чтобы напиться, и вдруг, как сорванный, спросил:
— Ну, что смотришь? — и плеснул водой прямо в белесые Таськины глаза.
И Таська поняла: час горечи ее настал. Скребущим холодком заможжило под сердцем, она в мгновение определила, что именно в эту минуту ей никак нельзя сдавать позиций, завоеванных и утвердившихся за две пятилетки житья с мужем.
И Таська взвилась, опрокинула на мужа кадку с водою, и вскочила на дыбки, но отлетела от хорошего шлепка, мелькнув кверху подолом.
Она увидела в глазах такое мужское озлобление, что распусти она хоть каплю своего привычного нахальства, — и тогда ей не поздоровится.
Когда муж ушел и не вернулся на второй, третий и четвертый день, когда не появился на четвертую и пятую неделю, Таська в зябком одиночестве своем уразумела наконец-то, что все эти десять лет Иван берег и жалел ее, и очень зря не устроил ей вздрючку в самом начале их совместного пути, чтоб дать такой вот дуре неуемной возможность разобраться вовремя и в людях, и в себе.
Еще недавно она не помышляла знать, где, как, работал Иван, а теперь окольными путями вызнавала все: куда ходил, где ночевал, с кем выпил и сколько на таком-то поле намотал гектаров.
Про ссору с мужем она помалкивала, но соседки невзначай спрашивали Таську:
— Мужик-то у тебя везде такой хороший, а с тобой вроде не живет?
— И ночует где-то, — вторила другая.
— А скоро девки молодые приедут из городу картошку убирать, — уведомляла третья.
— Ну, что встали! — орала Таська. — Покупать пришли — так покупай! А нет — вываливай отсюда! Натоптали, нахлюстали тут! Протирай все за вами!
Дома по вечерам Таська вспоминала, как в пору девичью, возбужденная и притомленная, она шла домой от танцплощадки, и всякий раз лукавое довольство снимало в ней усталость: она знала, что за Лукерьиным двором ее упорно дожидается Иван.
Он приезжал с работы затемно. От шума трактора, от перегрузки ему хотелось покоя, ласки, тишины, и не тянуло к танцплощадке. Она знала, что Иван накинет ей сейчас пиджак на плечи, оберегая от предутреннего холодка, и ей станет тепло и уютно.
В конце лета дневная яркая прохлада застыла в ровной освежающей прозрачности, как и в тот памятный год, когда Таська выходила замуж. Она познакомилась с Иваном за селом.
Автолавка остановилась с края поля, на котором поднимали пары. Близко, почти рядом парень застопорил «Беларусь» и выпрыгнул из синей кабины, плечистый и ловкий.
— А ну, говори, что тут у вас есть?! — крикнул он с ходу и, подчиняясь его настойчивости, Таська заспешила перечислять наличие в торговой точке и отчего-то радуясь, и почему-то очень уж стыдясь.
Вскочив на подножку к прилавку он похватал то, другое — без разбору, бросил на прилавок скомканные трешки и спрыгнул вниз.
— Эй, сдачу! — окликнула Таська, и было непонятно, зачем она задержала молодца: для денег ли — или от нежности, что всколыхнулась в ней. И когда Иван замялся и опешил, Таська, втайне торжествуя, вручила ему сдачу всю — копеечка в копейку.
Отныне вялость, истома гнала Таську хоть чуть, хоть краешком глаза посмотреть на веранду, где обитал Иван, и по дороге домой она свернула в переулок и прошла половину, но вспомнила взгляд Ивана в последний их час, и с тихой горечью поняла, что не найти ей в сердце Ивана искупления.
Таська оглянулась: все показалось ей поблекшим и холодным — и лес, и подворья большого села, и сама она, неприкаянная и никому не нужная, торчала посреди проулка бог весть зачем.
Таська узнала, что Иван переночевал у Тороповой Зойки. Был у нее всю-то ноченьку, — у разведенки, что прошмыгнула замуж раза два, а то и три. Спервоначала Таська и не разобрала: боль ударила ее или явилось удивление.
Зойка работала подсменной на молочно-товарной ферме, носила брючный костюм и обзавелась тремя разными париками. Она умела приукраситься и любила изводить ревнивых жен впечатляющей свежей молодостью.
Новость встревожила Таську не самой достоверностью, а тем, что ей пришлось поневоле сравнивать с Зойкой и себя. И хотя очевидные преимущества — возраст, фигура, ложились явно в положительный баланс для Таськи, но именно сам факт Иванова греха ставил ее в унизительное положение.
По пути на работу она встретилась с приблудницей, и Зойка глянула на нее каким-то довольнехоньким с лихвою и пренебрежительным взглядом, что Таська обессилела и еле добрела к прилавку. У Таськи не нашлось для Зойки ни ярости, ни скорой брани — только сердце сдавило и стынь охватила лицо и руки.
В воскресенье — Таська поехала рейсовым автобусом в райцентр, купила себе самый дорогой, рыжее ржавчины парик и вечером пришла на танцы.
На танцплощадке теперь не та публика, чем десять лет назад. Таська в своем рыжайшем парике почувствовала себя очень неуютно. Таких, как она, оказалось на танцплощадке раз-два — и обчелся.
Какой-то командированный, приятный мужчина, явно не оттаявший от супружеской опеки, пригласил Таську на танго. Он был учтив, но от него не веяло трудом, заветренной силой, простором и волей.
Вежливый и даже нежный, он водил Таську по танцплощадке без упругой и потому желанной неловкости, который мучился Иван, редко посещавший танцы.
В этот вечер Таське понадобилось, чтобы приезжий непременно проводил ее, и чтобы все это видели, и, дай-то бог, чтобы в тот момент им повстречался Иван.
Ивана они не встретили, и совсем некстати на пути ко двору увидели Зойку — одну и чем-то недовольную.
У провожавшего было красивое имя — Владислав. Он уверенно вошел во двор, ступил на крылечко и потрогал запертую дверь.
Не слишком вникая в сущность дела, Таська и хотела возразить, но все те слова, которые она знала, звучали глупо и неотесанно соотносительно с вежливым навыком гостя: «А позвольте, Тасенька… Будьте добры… А не могли бы вы, Тасенька…» Ей было невозможно объявиться несуразной и сказать, как в молодые годы: «Чеши отсюда!» или же «Проваливай!».
Ей было очень совестно за свою словесную серость — даже стыднее, чем среди ночи открыть приезжему дверь.
А между тем Владислав все так же вежливо отыскал в ее неспокойных руках ключик, сам отпер дверь и первый шагнул в темные сени. В потемках он беспомощно пошарил руками и, коснувшись Таськи, прижал к себе, целуя где-то сбоку у припудренного носа.
Она снова вспомнила осатанелый взгляд Ивана и нашла ему простое объяснение: Иван казнился так лишь потому, что не помнил сам себя, когда в ночи бывал с женою рядом. «Мамочка родная, а что подумает теперь он про меня?!» — всполохнулась Таська, и ей стало не по себе от мысли, что сейчас она и есть как раз такая скверная, какою он ее считал.
А в какие пересуды она поставила себя! Еще до свету бабы разнесут новость от двора ко двору, и разговору будет только о том, что Таська привела в дом кавалера.
Таська выскользнула вон, наружу из сеней, остановилась посреди двора, и, если бы не сумеречь ночная, Владислав заметил, какая ненависть горела в прозрачных Таськиных глазах.
— Вы уж поосторожней, Владислав Владимирович, — Таська наконец-то нашла учтивые слова. — Этак-то и всякий больно шустрый будет.
На ночь Таська заперлась на все крючки, свет не включала. Сквозь окошко она увидела, как Владислав спешил на ту сторону улицы.
К восьми часам, как идти на работу, она убедилась, что сама убила возможность заново сойтись с Иваном, что никакого торжества, никакого злорадства, никакой мести не произошло.
Остались стыд и неуютность одиночества, когда любая и всякая бабенка может хихикнуть ей в лицо, а мужики проявят еще больше плоского внимания.
И в это свежее утро ей стало жутко снова идти за прилавок и, встречая каждого сельчанина, испытывать его глазами: А знает ли он что? И каково-то будет Ивану? Его начнут жалеть.
Без этого бабье сердце не может. И самой Таське всего жальчее стало Ивана. И рубашки на нем позастиранные. И ест чего? Не дальше, как позавчера видела: приткнувшись за магазином, жевал у ящиков ржаной хлеб с килькой, и по темным, плохо промытым скулам, ходила ходуном небритая щетина.
Все Таськины запасы: соленья, варенья, копченое сало и банки-закрутки с мясом сами того ждали, чтобы перевести их начисто в мужскую крутую силу, но кормить уже которую неделю Таське было некого, а к самой аппетит не шел.
Как видно, вовремя Таська вспомнила, что недавно к ним приехала новая фельдшерица. Эта, наверняка, ничего не знает про ночные события, и Таське хоть на день, на два захотелось сказаться больной.
Она и в самом деле выглядела нездоровой, и молодая фельдшерица, еще весьма обстоятельная, не только поверила в Таськину хворь, но и нашла у нее аритмию сердца от переутомления, не предполагая более основательных причин.
Больничку Таське выдали на три дня, и она, чтобы ни с кем не повстречаться, задворками вернулась домой, собралась наспех кое-как и задами через огороды вышла в поле к дороге, которая вела в родную деревню к матери.
Мать допытливым взглядом заметила в Таське перемену, но не сказала, в чем подозревала дочь, и затеяла разговор издалека:
— Клюква-то нынче, что горох, червем побитый. И голову не лечит, и сердце не отходит. А пустой-то ягодке чего и в красный цвет рядиться…
— Ты к чему это, мать? — ловя хитросплетения дотошной мысли, опасливо спросила Таська.
— Да все к слову, к слову пришлось, доченька, — певуче отвечала мать. — Все говорю к тому, что две души ни в ком не припасено. Дай-то бог одну иметь…
«Ну бабы, кошачье племя! Донесли, успели, разорвать бы вас всех в клочья», — втайне обругала Таська баб, а вслух спросила:
— Ты это про меня, что ли? Ты вон ему скажи! По разведенкам лазает, трепло собачье! — ухватилась за слова Таська. — Тоже называешься мать! Нет, чтоб дочь родную пожалеть… — и ей до того стало жалко себя, что она тут же скуксилась и всхлипнула.
— Жалеют мертвых, а живому жалость, что хворь. Живому опора нужна.
— Опора? — медленно взъярясь, переспросила Таська. — Вон оно что! А я не свая бетонная, чтоб на меня опираться! Много их таких нынче развелось, что с подпорками жить хотят! Вот пусть только явится — как дам порожним ящиком по башке — ни с какой подпоркой не удержится!
— Ну-ну, действуй, — втихомолку усмехнулась мать — Только помни, — грустно заметила она: — в постель пустить проще, а принять в душу — сложнее.
— А чем я его, долдона, дубаря такого, чем я его этак больно задела? — затараторила Таська. — Сам пошел вон — шляется, грязный весь, намазученный! — И жалость к себе так и захлестнула ее всю.
— Ну-ну, реви, — тихонько говорила мать. — Вот так-то закопытилась овца перед бараном, ан, глядь, рядом-то — волк. Не первый день замужем — и все ты знаешь. Любит человек — и ты цветешь, а разлюбит — хоть в золото нарядись — все равно похизнешь, и поглупеешь, голубушка. Как душа источится, так и красота пойдет прахом. Привыкла ты к тому, что человек твой близкий стал для тебя не в зачет. А поскребись-ка по жизни одна, — узнаешь, кто в какой цене. Мы это поняли, когда мужей на фронт проводили… Не дай-то бог такой беды! Для чужих хорошей быть легко.
У матери Таська заночевала и по возвращении в село от первовстречной бабки Макарьихи узнала, что Иван наколобродил, и ему дадут отсидку на неделю, а то и на две.
В тот же день к вечеру Таська сама пришла к Ивану. По первым приметам и как нехорошо, злобно и усмешливо, глянули его глаза, она поняла, что Ивану известно про нее все и что перед нею человек, перегоревший в лучших своих желаниях, в которые он теперь ни на волос не верил и в грош их не ставил.
— А я к тебе зашла посидеть, Вань, — заботливо сказала Таська, присев на скамеечку у стены напротив. — Может, и прибрать что-либо, постирать нужно, — она скованно огляделась по сторонам.
— А я и сам все могу, — устало отвечал Иван. — Приборка, стирка… В том ли дело? К чему все это теперь, Та-сень-ка, голубушка, — растянул он слова. — И сама ты видишь, что я не в командировке, как иные, скажем, приезжие… Обитаю пока тут, — он окинул взглядом чисто оклеенную шпалерами веранду. — Пока! Понимаешь?.. — и не договорил.
Таська видела, что он не врет, не куражится, да и раньше за ним манер таких не замечалось, и слово «пока» звучало у него не угрожающе, а попросту измученно, но твердо.
— Ну, я тогда пойду, стало быть, Вань, — нервно и спешно вымолвила Таська и встала у двери.
— Иди… Кто тебя держит… — не глядя на нее, сказал Иван.
Таська выбежала вон с затененной веранды и, на мгновение ослепнув от склоненного к закату солнца, вцепилась в перила резного крылечка.
А бабье лето в ту осень затянулось, ненасытное, яркое. И было глазам любо, как бывает не каждой весной, и к сердцу набегала хорошая мягкая печаль. Таська потупилась, замерла, ослепленная светом, и медленно вошла к Ивану.
Она стала у двери, и глаза ее не просили, не мучились — звали только к жизни, которая вот сейчас пусть хоть слегка затронет ее руки, — и ничего не надо будет объяснять, решать, придумывать чего-то…
Под утро, приклонив тихую голову к Ивану на грудь, Таська вдруг поняла, что за десять лет супружеской жизни Иван впервые поверил ей.
