Поезд на этом маленьком полустанке стоит всего одну минуту. Татьяна, по-старушески торопливо перебирая ногами, с трудом протиснулась в вагон.
Чернявый парень, сидевший у самого окна и читавший книгу, приподнял очки, окинул ее острым взглядом: «Давай сюда, бабуля!»
Он встал со скамейки и, как бы ни к кому не обращаясь, с лукавинкой в голосе добавил: «Нам, как говорится, везде дорога, а вам, стало быть, почет». Пассажиры заулыбались.
До города было недалеко, но и не близко и Татьяна, искренне обрадовавшись предложению, осторожно протиснулась к окошку и села.
Под монотонный стук колес задумалась, неторопливо вороша в памяти прошлое. После войны, когда вернулся из армии муж Егор, жизнь пошла бурливо, стремительно.
И хотя по-прежнему на крестьянском столе было малохлебно и безмясно, душевным спокойствием и светлой радостью наполнился окружающий мир.
Егор перво-наперво начал ладить старую кузницу. Светлела Татьяна лицом, глядя на счастливого мужа. Одно огорчало: мечтал Егор о наследнике, да все понапрасну. К доктору в район ходила.
Выслушали ее внимательно, на лечение оставили, проку же все равно не было. Застудила, видно, нутро начисто в войну на лесозаготовках. Сиротинку собирались пригреть, да молвы людской побоялись — удумали, мол, под старость лет, скажут.
А годы текли. Все чаще и чаще стали называть в деревне Егора дедом. Усох, с лица почернел, глухо кашлял. Знала Татьяна, что с самой войны носил Егор в легких два осколка от германских снарядов. Угас он от этих самых осколков тихо, безропотно в яркий сентябрьский день.
С тех пор как не стало Егора, в груди у Татьяны как бы что-то пошатнулось. И в колхозе работала по-прежнему, и по дому управлялась, а все не то, как прежде, — силы заметно поувяли.
По правде сказать, на жизнь Татьяна не жаловалась, невелика пенсия колхознице, но на хлеб, на чай, на сахар хватало. Другое дело — дрова, старому человеку хлопот не оберешься.
Ежели и купишь, привезти надумаешься из лесу. Васька-тракторист, что живет по соседству, меньше чем за червонец не привезет. Привезет — опять морока: расколоть— проблема из проблем. А без дров, известно, зимой не проживешь. Вот и бьется Татьяна как рыба об лед каждое лето.
Нынешний год видят соседки Татьянины бесконечные хлопоты и ну разные советы давать. Усадьба у тебя неплохая, говорят, лето живи здесь, как на даче, а на зиму к сестре к младшей-то, Надежде, в город просись, возьмет, чай, не пролежишь место в ее квартире.
А что ее просить, Надежду-то. Сама не раз приглашала, чего-де тебе, няня, в холоде маяться, у меня, мол, жилплощадь большая, удобная, живи каждую зиму на здоровье, телевизор смотри, радио слушай.
А почему бы и не пожить? Тем более Надежда чуть ли не каждое лето у нее отдыхает, загорает, за грибами-ягодами ходит, молоко и яички деревенские кушает.
Вот и решилась Татьяна, огоревалась, как заключили деревенские бабы, собрала кое-какие пожитки, отдала ключ от избы соседке и едет к младшей сестре Надежде погостить на зиму.
…Надежде после войны исполнилось двадцать, худая, долгоногая, кожа да кости — не до жиру было. Что говорить, и за палочки приходилось работать. Ну и взбаламутил кто-то девку — в город и в город. Отговаривали. Да где там. Уехала с тремя такими же.
Приняла, конечно, горюшка поначалу. По частным квартирам, по общежитиям скиталась, заработки никудышные, перебивалась с хлеба на воду. И на прядильной фабрике работала, и на заводе, где краску делают, и на стройке.
Однако молодая, да и на личико справная, мужа нашла, ничего не скажешь, самостоятельного. Иван шофером работал, по дальним местам ездил и квартиру имел. Надежду сразу же на базу торговую устроил, разнорабочей.
Лет десять, поди, жили душа в душу. А потом будто что переломилось. Это когда Надежда кладовщицей на своей базе стала работать. Правда, ребятишек у них не было, но сестра всем твердила, что она не дура обузу на себя брать, что жить она желает культурно и свободно.
Известно, чем такое кончается. Ушел от нее Иван. А ей, кажись, и горюшка мало. Румяная, раздобревшая, разодетая, хи-хи да ха-ха.
Татьяна не раз завидовала младшенькой. Уж больно у нее все ладно да складно получается. Подумать только, заведующей базой назначили, а вскоре и квартиру в новом доме двухкомнатную дали. Не видела сама Татьяна, а по рассказам больно хороша квартира — просторная, светлая, теплая.
Татьяна вздрогнула. Тихую череду воспоминаний прервал веселый голос чернявого парня:
— Приехали, бабуля. Поезд дальше не пойдет. Промежду прочим, город наш большой, в нем и заблудиться не мудрено.
Узнав, что бабушке нужно в Бравино, обрадовался:
— Стало быть, мы попутчики, потопали на «девятку».
Через час, с трудом сдерживая одышку, Татьяна стояла на лестничной площадке шестого этажа нового дома подле дверей квартиры, где жила Надежда. День был воскресный, и сестра оказалась дома.
Неподдельная радость играла на ее лице, сквозила в светящихся глазах. Она сняла с нее валенки, подсунув ей стоптанные войлочные тапки.
Не без гордости показала гостиную, где стояли большой телевизор, застекленный шкаф с многоцветьем книжных корешков, сервант, полный диковинной хрустальной посуды, два мягких кресла, низенький столик на тонких, не вызывающих доверия ножках.
Побывали в спальне, где кроме широкой кровати громоздился пузатый шифоньер, в кухне, ванной комнате, отделанной мозаичной плиткой. Сопровождая хозяйку, под ногами, повизгивая, вертелась маленькая лохматая собачонка.
— Так вот и живу, — сказала Надежда, когда они на кухне сели чаевничать.
— Чего уж не жить, — развела руками Татьяна. — Поглядела бы покойница мама, ей-богу не поверила бы. В старину-то, поди, баре так не жили.
Надежда оживилась:
— Думаешь, все само пришло или с неба свалилось? Дожидайся! Жить уметь надо. Главное — своего не упустить. Ну, конечно, и чтоб тут варило. — Она многозначительно покрутила пальцем у виска.
Собачонка, сидевшая за столом на правах члена семьи, время от времени повизгивала, как бы в знак согласия с хозяйкой.
Спать гостью Надежда положила в гостиной на раскладушке и, выключая в комнате свет, сказала:
— Ежели ночью захочешь в туалет идти, не жахнись в потемках об сервант. Я за посуду знаешь сколько деньжищ отвалила. А утром встанешь, на кухне чайник будет стоять. Я ведь на работу рано ухожу, так что воду сама вскипячу. Не вздумай газ включать, а то такое натворишь, что не расхлебаешь.
Началась для Татьяны новая, незнакомая городская жизнь. Ночами подолгу ворочалась на узеньком и жестком алюминиевом ложе, засыпала лишь под утро тревожным, зыбким сном.
Утром пила чай, а потом неприкаянно ходила по большой комнате, подолгу стояла у окна, глядела на серые, однообразные коробки многоэтажных домов. Из забытья ее выводила лохматая Жоска, так звали собачонку.
За полдень она начинала визгливо тявкать и подвывать. Татьяна шла на кухню, открывала дверцу духовки, вынимала из старого ватного лоскута небольшой горшочек и ставила перед Жоской. И снова тоскливо, неприкаянно коротала время.
По вечерам Надежда приходила веселая, возбужденная, с блестящими глазами. За ужином ела мало, без умолку рассказывала о торговых делах: о дефицитных товарах, что поступили на базу, о том, как со знанием дела она их распределяет по магазинам, о нужных людях, которые уважают ее, Надежду, и ни в жисть не дадут в обиду.
Иногда к ней приходили сослуживцы, шуршали свертками и бумажными кульками, полушепотом вели разговоры и уходили.
— Ты, вроде как скучаешь? — заметила как-то Надежда. — Ясное дело — город не деревня. Привыкай! Телевизор смотреть, оно, конечно, веселее бы было. Да, видишь ли, он у меня цветной, бешеные деньги отвалила. Не на ту кнопку нажмешь, поминай как звали. Кабы червонцы-то на дороге валялись.
Через несколько дней Надежда опять заговорила про безделье да про скуку:
— Я вот что думаю. — В руках она крутила брелок с ключами. — Ты, еще крепкая и на ногу шустрая. Может, от скуки будешь Жоску по утрам на прогулку водить. Тоскует собака взаперти, да и сама воздухом свежим дышать будешь. Врачи вон говорят, пользительно.
Надежда тут же показала, как открывать два мудреных дверных замка, и, убедившись в том, что Татьяна освоила премудрость, удовлетворенно сказала:
— Ну вот, а ты боялась. Только дверь-то плотнее прикрывай, чтобы защелки срабатывали.
Утром, когда на дворе еще не совсем рассвело, Татьяна, крепко держа в руке ременную петлю, семенила по заснеженным газонам, тротуарам, скверам.
Маленькая Жоска наудиву старательно натягивала прочный поводок, останавливалась по своим собачьим делам у каждого кустика, подле каждого угла, у любого деревца. Вечерами их совместная прогулка повторялась.
Каждый раз когда Татьяна, торопливо вышагивая за Жоской, встречалась с прохожими, стыдливо опускала глаза. Ей казалось, что люди смотрят на нее с осуждением и неприязнью.
А от мысли о том, что здесь, на тихих, утренних улицах, может случайно попасть кто-либо из односельчан, знобило сердце. Подумать только, скажут, сдурела, видно, старуха, как пить дать, рехнулась.
Длинными, темными ночами, лежа с открытыми глазами на узкой жесткой раскладушке, все чаще вспоминала она свою лесную деревеньку.
Как-то раз то ли по случаю какого события, то ли просто так, что бывало нередко вечером, у Надежды собралась веселая компания. В большой комнате стол ломился от закусок и напитков.
Гости звонко чокались бокалами, смачно закусывали, шумели. Потом грянула музыка, застолье пустилось в пляс. И снова ели, пили, пьяными голосами вразнобой, кто в лес, кто по дрова, пели.
Надежда выдала Татьяне чистый фартук в голубую клеточку и велела быть на кухне. Время от времени она сама забегала сюда взять из холодильника бутылку-другую шампанского, коньяку или водки, обновить закуски, совала в руки няне грязные тарелки, чтобы та их помыла.
— Нужные люди у меня собрались, Таня, большие люди. — Надежда озорно посмеивалась чуть примутненными глазами. — В грязь лицом не ударим. Считай, что гарнитур финский уже в кармане. Не понравится — загнать можно тыщи за три. Не веришь? — Она нагнулась к самому уху Татьяны. — Мы тут такие дела проворачиваем — ахнешь.
Веселье в большой комнате понеслось по третьему кругу.
За полночь, когда гости начали недружно расходиться, а некоторые, уютно угнездившись в креслах, безмятежно посапывали, на кухню бочком протиснулся грузный мужчина, непрочно держащийся на ногах.
Он был не первой молодости, в белой сорочке с расстегнутым воротом, распущенный галстук сбился набок. Осовевшими глазами мужчина посмотрел на Татьяну и, пытаясь что-то сообразить, сделал нечто похожее на реверанс.
— Позвольте представиться, — сказал он заплетающимся языком, — Иван Никифорович. А вы, как я понимаю, домашняя работница нашей умницы, нашей любимицы Надежды. И не возражайте!
Чтобы не потерять равновесие, он то и дело искал руками опору.
— И не возражайте! — Он откровенно рыгнул сивухой. — У крестьянок до смерти крепкие руки и мягкое сердце. Домашняя работница из деревни — это прекрасно, это великолепно. Не говорите! Надежда — ба-альшой человек, ку-ультурная женщина. Живет красиво. Не каждый умеет. Держись за нее, тетка, не прогадаешь. Впрочем, тебе этого наверное не понять. И Надежду не понять…
Гость вяло махнул рукой и, пошатываясь, вышел из кухни.
В ту ночь Татьяна вовсе не могла уснуть: явственно ощущала гулкое биение сердца. Серым клубком крутились мысли, порождая сумятицу чувств, беспрерывную череду уверенности и сомнений.
Раным-рано она торопливо встала, не включая свет, оделась, аккуратно сложила раскладушку, собрала в сумку немудреные пожитки, нашла в нише свои мягкие растоптанные валенки и старомодное зимнее пальто, как бы раздумывая, постояла в прихожей, осторожно повернула засовы и, облегченно вздохнув, вышла.
Два часа спустя первая утренняя электричка везла ее к тихому родному полустанку. За окном проносились заснеженные просторы, утонувшие в сугробах деревни.
Тихая, светлая радость вкрадчиво текла в душу Татьяны, наполняла все ее существо.
Думалось о том, что декабрь уже на исходе, что через месяц-другой солнце подолгу будет глядеться в окошки ее избы, что в деревне, поди, возят на поля удобрения и неплохо бы выпросить навозу для своего огорода, что дров Васька, конечно, привезет, чего говорить, ведь и к председателю не заказано сходить.
Да что не жить! Силы, слава богу, еще есть.
Она зримо представила, как подойдет к дому, отопрет его, перво-наперво возьмет деревянную лопату и откидает снег от крыльца.
Как сходит во двор, принесет охапку дров и затопит русскую печь, как долго будет смотреть на горящие ровным пламенем березовые поленья, ощущая на лице приятную теплоту, как потом закроет жар и уйдет к соседке, чтобы не угореть.
А когда печь прогреется, возвратится, поставит самовар и под его монотонное пение долго будет согревать душу ароматным и крепким чаем.
