Андрей Васильевич закончил сложную, долго длившуюся операцию и вышел из большой операционной, в которой поддерживались чистота и тишина. За ним потянулись помогавшие ему врачи и медсестры, и тут он услышал за спиной восхищенный шепоток одного из ассистентов: «Ну, шеф сегодня блеснул».
Андрей Васильевич поморщился и хотел было заметить что-то вроде: «Работать надо, много работать, тогда получится все». Но мысль эта показалась ему ходульной, и он промолчал.
Уже в своем кабинете, еще не остыв от напряжения и остроты переживания, он снова вспомнил операцию и остался в общем доволен своей работой, что бывало не так часто. Молодому колхозному трактористу, придавленному бревном на вывозке леса, удалось пока сохранить поврежденную ногу.
Операционная сестра Маша работала сегодня, как всегда, четко, но под конец операции, то ли от усталости, то ли от волнения, не угадала, какой инструмент подать хирургу. Нередко в таких случаях врач делает сестре строгое замечание. Но Андрей Васильевич только удивленно, именно удивленно, а не укоряюще и не гневно, глянул на сестру.
«Шеф блеснул», — усмехнулся профессор, вспомнив ассистента. Если бы тот был внимательнее, то заметил бы, что последний шов профессор наложил не очень ровно, и все из-за проклятого плечевого сустава, что-то он стал слишком скрипеть.
Андрей Васильевич пощупал левой рукой плечо, пошевелил им и уловил привычное похрустывание. Отложение солей было явное и нарастало с каждым годом. Болезнь поражала самое уязвимое для хирурга место — правую руку.
«Лучше бы ногу, чем руку», — подумал он. Профессор боялся, как бы ему из-за болезни не пришлось совсем отказаться от операций, и, несмотря на боль в плече, он не давал себе поблажки и по-прежнему делал столько операций, сколько планировалось.
Андрей Васильевич посмотрел на часы и заторопился, надо успеть пообедать и идти в институт, на лекцию,
В коридоре профессор увидел операционную сестру, усталую, бледную.
— Андрей Васильевич, а я к вам, — сказала она, и ее сухое, узкое, с тонким прямым носом лицо покраснело от смущения так же, как и недавно, во время операции.
— Что с вами сегодня, Маша?
— Ровно сегодня годовщина… Тракторист этот очень похож на моего Колю. Понимаю, что не должна была на операции отвлекаться, я виновата…
Профессор вспомнил, что год назад ее муж, аккуратный, непьющий инженер, нелепо погиб.
— Я все понимаю, Машенька, — мягко сказал Андрей Васильевич, — по-человечески вам сочувствую. Но надо крепиться. У вас растет дочка, надо думать о ее будущем. Она, наверное, в восьмом классе уже учится?
— В девятый перешла. Учится хорошо. Помогает мне во всем, — ответила Маша и незаметно смахнула ладонью слезу, застывшую в уголке глаза.
Профессор хотел еще как-то утешить свою надежную помощницу, с которой вместе работал уже несколько лет, но промолчал, понял, что не в словах дело. Иной раз вот такое дружеское, товарищеское молчание действует лучше слов. Но Маша расценила это по-своему.
— Что ж это я вас задерживаю, — словно извиняясь, сказала она. — У вас же сегодня лекция.
—Ничего, успею, — ответил он. — А вы, Маша, идите-ка домой, отдохните. Дежурному врачу скажите, что я вас отпустил сегодня пораньше.
Он попрощался и пошел к выходу. По дороге из больницы он завернул в кафе, но там была большая очередь. Он купил в буфете несколько теплых пирожков и два стакана желтого чаю и, не раздеваясь, примостился за столом в углу.
«Раньше, когда был студентом, — усмехнулся он, жуя, — у меня иногда не было пяти копеек, чтобы купить пирожок, а теперь нет пяти минут, чтобы съесть этот пирожок».
Допив чай, Андрей Васильевич поспешил на улицу, прошел два квартала и нырнул в дверь белого с колоннадой здания, с вывеской: «Государственный медицинский институт».
Оттуда профессор вышел уже вечером, неся в руке огромный, с тремя отделениями, похожий на чемодан, портфель. До дома неблизко, и можно доехать на троллейбусе, но после рабочего дня Андрей Васильевич решил хоть немного «пососать» свежего воздуха и пройтись пешком.
Возле ярко освещенной булочной Андрей Васильевич вспомнил, что больная мать-старуха дала ему утром наказ принести ей «докторского», из обойной муки, хлеба. «Всех прошу принести этого хлеба: и внучат, и Ольгу Ивановну (это о невестке) — и все забывают».
Он зашел в помещение, купил три круглых булки и сунул их в купленный здесь же полиэтиленовый мешочек. Кроме как в портфель, хлеб класть было некуда. Но и он полон.
Андрей Васильевич решил все же как-то втиснуть булки и подошел к столику. Тут копошилась со своей сумкой какая-то согбенная старая женщина. Андрей Васильевич поставил портфель, раскрыл его и озабоченно насупился— хлеб, пожалуй, не уместится.
Профессор вынул завернутый в газету череп и положил его на стол. В этот момент газета развернулась, и мертвая голова уставилась пустыми провалами глазниц на старушку, она охнула, испуганно глянула сначала на ощерившийся зубами череп, а потом на профессора и попятилась к двери. Андрей Васильевич виновато усмехнулся.
Минут через пятнадцать он был уже на пороге своей квартиры, вынул ключ, открыл дверь и вошел в прихожую. В переднюю никто не вышел. Андрей Васильевич снял ботинки и надел домашние тапочки. Тут отворилась дверь, и из своей комнаты выглянула старая грузная мать. Он подошел к ней, поцеловал в щеку и спросил:
— Все дома?
— Все. Ольга Ивановна в спальне, у нее опять мигрень. Катюша и Вася готовятся к зачетам, — тяжело, астматически дыша, ответила мать. — Я сейчас ужин тебе разогрею.
— Я сам, иди отдыхай.
Он переоделся в синий спортивный костюм и, шлепая тапочками, пошел умываться, потом с аппетитом поужинал котлетами с картошкой, сварил себе кофе с молоком. Поужинав, убрал за собой посуду.
Ему, привыкшему к идеальной чистоте операционных, все это было не по нутру. Хотел позвать дочь, чтобы вымыла пол, вспомнил — началась сессия, да и не любит она тряпку в руки брать, всегда морщится, откладывает на завтра.
Он налил ведро воды, взял тряпку и со старанием и тщательностью, вымыл кухню. Тут вспомнил, что в прихожей, около вешалки, тоже следы от обуви, пошел туда — и протер. В комнатах тоже было не очень чисто — одно дело цеплялось за другое. Но на сегодня, пожалуй, хватит — ныло плечо.
Вымыв руки, профессор вышел из ванной и отправился сначала в спальню. Жена спала, повязав лоб полотенцем, он не стал будить ее, а тихонько на цыпочках вышел в коридор, осторожно притворив дверь, и заглянул в небольшую комнату сына.
Вася сидел, согнувшись над столом. Когда отец вошел, сын, пригладив короткие, модно остриженные волосы, поднялся, поздоровался. Был он выше отца на целую голову, длиннорукий, узкоплечий. «Типичный акселерат, — подумал отец, — спортом заниматься не хочет, зарядку делает чуть не из-под палки, и то, если я покажу пример».
— Папа, я сегодня по биологии получил пятерку, — сказал довольный сын. —Спасибо тебе за помощь.
Андрей Васильевич вспомнил, как они вместе много готовились к этому зачету. Радовало — парень старательный, даже чересчур, добросовестный, одно плохо — часто болеет, вообще какой-то хилый, незакаленный.
Чтобы сын успешно прошел по конкурсу, Андрей Васильевич посоветовал ему позаниматься перед этим на подготовительных курсах, а это еще одна, дополнительная, нагрузка. Из-за курсов поссорился с женой.
«Неужели нельзя без курсов, — выговаривала она. — В свой институт, своего собственного сына даже устроить не можешь». Но устраивать не нужно было, в институт Вася успешно прошел по конкурсу — сдал все предметы на пятерки, но выдохся.
Первый семестр часто болел то катаром, то ангиной, пропустил много лекций и семинаров и теперь вряд ли вытянет сессию. Хоть бы академический отпуск ему взять, — подумал отец, но вспомнил, что на первом курсе такой отпуск не полагается.
Ну, а если не сдаст экзамены — грозит отчисление из института, а это травма для всей семьи, укор родителям — плохо воспитали. Вот и приходится теперь каждый вечер, отодвинув собственные дела на ночь, помогать Васе.
Андрей Васильевич принес череп и долго занимался с сыном, объясняя и по-русски и по-латыни строение черепа и мудреные названия отдельных костей.
— Вот видишь, — сказал он сыну, вставая из-за стола, — ничего сложного здесь нет.
— Да, папа, тебе все просто, — ответил сын. — Тебе хорошо говорить, ты профессор.
Андрей Васильевич ушел в соседнюю комнату к дочери. Катя, тоже рослая, довольно нескладная, но, в общем, крепкая девушка, сидела за столом, подперев голову руками и шевелила губами, уставившись в раскрытый учебник терапии.
Лицо у нее было утомленное, скучное. Андрей Васильевич стал замечать, что медицина, видимо, перестала ее интересовать. В зачетной книжке вместо пятерок появились четверки, потом тройки. Интерес к учебе падал.
Тройку дочери ставили, даже если она ничего не знала. Андрей Васильевич в душе проклинал своих коллег, но ведь не пойдешь же (стыдно!) к приятелю профессору и не скажешь: не ставь ты ей хорошей оценки, она ее не заслужила, влепи ей двойку, может, хоть это повлияет и дочь станет больше заниматься, ведь разговоры родителей на нее уже не действуют.
Слава богу, на днях один из молодых ассистентов, пришедший в институт на временную работу, поставил Кате двойку по практике и отчитал при всей группе: «Как вам не стыдно! До четвертого курса доучились, а простого укола сделать не можете. Если в ближайшее время не научитесь, напишу в деканат докладную. Пусть принимают меры».
Андрей Васильевич верил, что преподаватель прав. Стесняется дочь подойти к больному, расспросить как следует. Нелюдимкой растет. Ругать «бесполезно — замыкается, отмалчивается. Как работать будет?
Он сел рядом с дочерью, взял учебник, полистал, задал несколько вопросов, понял, слабовато знает, стал объяснять. И позанимались-то какие-нибудь полчаса, заметил, что взгляд у Кати потух.
— Папа, не могу больше. Устала, спать хочется. Я завтра пораньше встану. Выучу.
Он только укоризненно покачал головой, конечно, она устала, это видно. Но завтра ей рано не встать. Вчера уже было такое, так же занимались вечером, так же отложили на завтра. А когда рано утром, часов в пять, бабушка стала будить внучку, то не могла добудиться. Подняла отца. Он встал, начал трясти дочь за плечо:
— Встанешь наконец или нет. Совсем обленилась. Учти, не сдашь экзамен— выгонят из института.
— Ну и пусть выгонят. Я и сама уйду. На что жить буду? В почтальоны пойду. Буду письма разносить.
— Училась, училась —и в почтальоны?! Государство на тебя столько средств затратило. Семью позоришь. Лентяйка!
На шум прибежала жена, в ночной рубашке, с растрепанными волосами, обняла дочь, крикнула:
— Андрей, перестань!
— Это ты виновата, потакаешь во всем! — гремел вконец разгневанный отец.
— Пожалей хоть дочь. Грубиян! — отвечала рассерженная жена. — Я знаю, как ты с людьми на работе разговариваешь, а дома, со своей родной дочерью?!
Андрей Васильевич насилу успокоил жену, извинился, ушел в свой кабинет. Сел за стол, быстро спланировал оставшееся время для работы, вынул из портфеля бумаги, разложил по порядку.
Взял шариковую ручку, но рука застыла над чистым листом бумаги, задумался. Почему они выросли такими? Кажется, все у них есть, условия для занятий идеальные — у каждого своя комната.
Помощь, консультация — всегда под рукой, ну не отца, так матери — опытного практического врача. Выросли и живут без нужды, в обеспеченной семье. Изнеженные, не знающие трудностей выросли, так не создавать же для них искусственные?
Чтобы закалить детей, он не раз советовал заниматься спортом, показывал личный пример — не получалось. Сын из спорта любит лишь шахматы, а дочь вообще сидень — только бы и читала беллетристику.
Чтобы вытаскивать их на природу, не столько для себя, сколько для них купил «Жигули». Ну и хлопот было с этой покупкой, с постройкой гаража. Вывезет их, как щенят, в лес — ахают, восхищаются, но сами не поедут, ждут, когда привезет отец. Вялые растут, нет у них интереса к жизни, что были у него в молодые годы.
Когда умер отец и на руках у матери осталось двое детей, он, Андрей, не пал духом. Пошел работать, надо было помогать матери. Но и учебу не забывал, учился в вечерней школе.
Окончил школу с серебряной медалью, поступил в медицинский. Тоже закончил с отличием, и, как активному общественнику, члену комитета комсомола, ему предложили место в аспирантуре.
Время было трудное — голодные послевоенные годы, но научной работой заниматься очень хотелось, поэтому не отказался, даже когда предложили поехать в другой город. Устроился в студенческом общежитии.
Но на руках была больная мать. Прописать ее к сыну даже директор института и то не мог. Выручил комендант: он сказал, что пропишет мать, но при условии, если она будет работать здесь же уборщицей.
Подумали они с матерью, посоветовались, но иного выхода не было — везде туго было с жильем, многие еще жили в землянках. Так и стала пожилая женщина, в прошлом медсестра, мыть уборные, а уж он знал, что такое мужские уборные в общежитии.
Когда надо, помогал матери, не пугался грязи. Защитил досрочно кандидатскую дисертацию. В это время познакомился и полюбил красивую студентку-выпускницу. Поженились.
Жили в той же комнате за ширмой. В этой же комнате родилась дочь. Институт выделил вторую, смежную комнату — стало жить просторнее, а потом, когда с квартирами стало легче, когда началось массовое строительство жилья, дали двухкомнатную, а после рождения сына — трехкомнатную.
И все эти годы он работал, не считаясь со временем, забывая порой об отдыхе, работал и в клинике, и в институте. Подготовил и защитил докторскую диссертацию. Она получила одобрение ученых, вызвала интерес и за рубежом.
Но дороже всего были благодарственные письма больных, которым он помог избавиться от страданий или хотя бы облегчить их. По себе понимал, что такое болеть. Он не зазнался, не стал важным, когда пришли признание и слава, — продолжал все так же напряженно трудиться.
И, наверное, не случайно, когда ему присвоили профессорское звание, директор института, старый ученый, сказал на банкете: «Я поднимаю тост за труженика науки, за здоровье человека со светлой головой и рабочими руками».
И сейчас, вспоминая прожитые годы, Андрей Васильевич был вроде бы чист перед своей совестью: да, он честно трудился, любил и умел работать. А вот сумел ли привить это своим детям? Во всяком случае, старался. Но увы, мешала загруженность работой и общественными делами. И вот, как ни горько это сознавать, дети в чем-то не удались.
Теперь он с опозданием жалел о том, что мало уделял внимания одной из главных обязанностей человека в его жизни — воспитанию своих детей. Надо было больше общаться с ними, больше увлекать своим примером, больше гулять и заниматься с ними на свежем воздухе.
Когда корпел над рукописью, ему нужна была тишина и покой, этого же требовал от ребят: сидят тихо, как мышки, за книгами — и прекрасно.
А когда они стали тянуться в рост и частенько болели, он, жалея их, слишком много делал за них сам: и уроки помогал готовить, и домашние дела выполнял, тогда как надо было заставлять делать их самих.
И вот еще что тревожило. Его дети не исключение. Посмотришь, во многих, и в рабочих и в интеллигентских семьях дети растут такими же. Уже вполне взрослые, за папу-маму держатся, ждут всяческой помощи в приобретении дорогих «престижных» вещей: импортных джинсов, дубленок, магнитофонов…
В институте к нему нередко приходят сердобольные папы и мамы просить за своих неуспевающих или пропустивших много часов дорогих чад. Приносят всякие справки о настоящих и мнимых болезнях. А ведь кому, как не студентам, надо жить и учиться горячо, интересно, по-молодому…
Андрей Васильевич тяжело вздохнул и, собравшись с мыслями, начал свою ежедневную вечернюю работу. Когда перевалило за полночь, он встал из-за стола и тихонько, чтобы не скрипнуть, не стукнуть, пошел отдыхать. Впереди ждал трудовой день.
