Платье в синий горошек

373

Платье в синий горошек

– Вась, а помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз? Идет по улице и оглядывается. Оглядывается и оглядывается. Будто наглядеться не может.

– Помню. Не плачь…

– А помнишь, как ты привез меня на свой хутор? Рожь была уже по колено…

– Как же это можно не помнить…

– Рожь по колено, а в ней – васильки. Господи, красиво-то как… А платье мое свадебное – помнишь?

Пока дело не доходило до платья, Василий отвечал терпеливо и даже с удовольствием. Крутить мясо на котлеты – дело не трудное, но довольно скучное. Мясо, картошка, лук. Летом он еще и укропца добавлял – для оригинальности вкуса. Крути да беседуй…

Но это ведь пока в пределах разумного! А когда дело доходило до платья… Он ведь сегодня уже и полы помыл, и остатки грязного, тяжелого от весенней влаги снега выбросил со двора. Про ерунду ему уж не охота.

– Вась, что молчишь-то?

– Моть, ты это… Зачем про платье-то опять? Мы ведь с тобой уж докопались, что никакого платья не было.

– Ну, как же, Вась? В синий горошек. Крепдешиновое. Не ситцевое – ситцевое для свадьбы не годится, а именно что крепдешиновое. Я отрез из Германии привезла. И до нашей с тобой свадьбы сохранила.

*

Он зашел в их дом в сумерках – днем у сестры сарайчик чинил, и с порога заявил:

– Ну, что, я пришел сватать вашу дочку.

Отца дома не было – работал во вторую смену, принимать гостя пришлось матери. Она не растерялась с ответом:

– Наша невеста – вот она, мы ее не прячем. Посидите, поговорите. А я пошла ужин собирать.

Сели они в зале за стол. На столе горела керосиновая лампа – от войны уж десяток лет прошел, но электрического света в селе еще не было. Она, Мотя, смотрела на жениха и думала: «Я тебя приметила давно.

И знаю, что твоя сестра, к которой ты приезжаешь в гости, сказала: «Вот бы, Вася, тебе Мотю»… Только чего он все молчит?»…

– Я, Мотя, скажу так: в игрушки играть не собираюсь. Будет твое согласие – остаюсь у вас. Не будет – ухожу и с концами.

– Оставайся! – выдохнула она то, что давно про себя решила.

Зашла мать, позвала ужинать. Картошка в мундирах, соленые огурцы. Яичница-глазунья – это уж ради гостя, который просился в зятья.

…А в игрушки они все-таки поиграли! Спать жениха Мотя положила на своей кровати, а сама устроилась напротив. И всю-то ноченьку Василий в нее подушечкой кидал. И все – без толку…

«Был бы толк – я бы от тебя наутро уехал» – заявил он на другой день невесте.

Через два дня они пошли в сельсовет – регистрировать брак. А еще через неделю Василий повез ее в другой район, на хутор, где жили его родители. От станции, через поле, шли пешком; рожь стояла по колено, цвели в ней васильки…

Свекровь собрала на стол, позвали брата с женой, соседей – вот и вся их свадьба…

Но платье–то в синий горошек было: она привезла его с собой и надела перед тем, как сесть за стол – почему Василий не помнит этого?!..

Читать так же:  Сестра мужа попросилась пожить на месяц, а живет уже полгода

Мать накрыла на стол, позвали брата с женой, соседей, и очень хорошо посидели – как же это можно забыть? Мать умела делать хороший самогон, дело дошло до песен…

*

Но платья в этот самый синий горошек у Моти не было! Какие там горохи, какие крепдешины, если от войны только-только стали отходить. Да и то сказать, что брак этот у Моти был не первый, чтобы выряжаться в какое-то особенное платье.

Сестра рассказывала, что первого своего мужа она привезла из Германии, где оказалась по вербовке, пытаясь убежать от послевоенной нужды – среднее образование и хороший почерк позволили ей занимать должность секретаря политотдела в одной из частей Советской армии.

Вася (первого мужа Моти тоже звали Васей) отбывал здесь срочную службу. А в свободное от службы время танцевал в составе художественной самодеятельности. Мотя танцевать тоже любила. «Так и станцевались» – это слова уже самой Моти…

Семейная жизнь, которая у них вскоре началась, должна была состоять не только из танцев – так считала Мотя. А у мужа на этот счет была, похоже, другая точка зрения: мало того, что количество партнерш у него со временем только увеличивалось, так еще и танцевать он предпочитал в изрядно разогретом состоянии.

Через четыре года они развелись. Мотя вернулась в родное село. Тут он и появился на ее пути…

Появился, и сразу понял, что ни по части танцев, ни по части самого простого пения он ничего не значит. Надо брать чем-то другим. А чем – подсказала сама жизнь. Когда определились с местом жительства – жить решили в большом Мотином селе – они с тестем на следующее же лето разобрали старый дом.

В начале лета разобрали, а в конце уже входили в новый. «Вот это зять! Да мы с таким зятем горы свернем!» – повторял довольный тесть. После дома взялись за летнюю кухню. Василия к тому времени назначили бригадиром: на работу уходил – темно, и приходил – темно.

Тесть не обижался, понимал – сторониться общего дела нельзя, и управлялся на стройке один. Под конец зять даже устыдился: «Оставь мне хоть один простенок – сам заберу…».

Первенец, Сережа, к тому времени уже вставал на ножки…

– Вась, так ты помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз?

Про платье он говорить не хочет, а про Сережу… Тут он ее непременно поддержит. И не будет утверждать, что память стала ее подводить, что иногда она выдумывает невесть что. Тут ей самой хочется, чтобы память была чуть-чуть похуже. И она смогла бы пореже вспоминать тот жуткий день.

*

… Утром она смотрела телевизор. Передавали про землетрясение в Армении. Она позвонила двоюродной сестре:

– Люба, Сережину улицу трясет.

– Да не волнуйся ты раньше времени, – стала успокаивать Люба.

Сереженька окончил военное училище; служить ему выпало сначала в той же Германии, а потом его перевели в Закавказский военный округ. И вот…

Потом они с Василием подсчитают: материнское сердце почуяло беду в тот именно час, когда она произошла…

На место трагедии поехала сначала мама Сережиной жены – и никаких следов дочери и зятя не нашла. Привезла только внучку, Ирину. Тогда они с Василием послали в Ленинакан второго сына, Володю.

Читать так же:  Пришла с печеньем к любовнице мужа: сначала она была не рада

Сережа рос ласковым и открытым; от Володи трудно было добиться слова. Посылая его в дорогу, она, Мотя, наказывала: «Ты уж постарайся, размыкай уста – спрашивай, кого только можно»…

Сын постарался. И привез в родительский дом два цинковых гроба. А вот слов от него так и не дождались: только упал перед отцом с матерью на колени, и плечи у него стали ходить ходуном, будто его щекотали…

Даже когда с бедой немного освоились и стали просить: расскажи, то и тогда Володя не сказал ни слова. Окольными уже путями они узнали, как все произошло: утром невестка ушла на работу, а Сережа отвел дочку в садик и вернулся домой.

У него, видно, был отгул: когда Володя нашел в одном из моргов тело брата, тот был одет в синий тренировочный костюм, в котором обычно ходил дома. Тело невестки найдется в другом морге.

А с внучкой, Иришкой, было так: воспитательница вывела детей на прогулку; они пришли на детскую площадку, оглянулись – а здание садика дрожит, словно соломенный домик Наф-Нафа…

Ириночке было тогда пять лет; она ходила в бабушкином доме среди венков и не понимала, почему все плачут возле наглухо закрытых металлических ящиков. «Бабушка, посмотри, какой красивый веночек! А вот этот еще лучше, правда?»…

Встать на ноги после похорон она так и не смогла. Потом врачи нашли у нее сахарный диабет. Потом отказали глаза…

– Вась, а белье-то ты постирал?

– Ну, когда бы я успел, Моть?

Василий почувствовал вдруг, как в груди закипело, задрожало. Крутится целый день, как белка в колесе. Соседки заходят, удивляются: подумайте только, не у всякой бабы такой порядок в доме. И лежачая жена чистая, ухоженная, наглаженная. Чем утром кормил – кашкой? А в обед был супчик с потрошками? А теперь котлеты жаришь? Ба-а-алуешь ты ее, ба-а-луешь…

Досадливо махнул рукой, вышел во двор.

На улице вовсю хозяйничала весна: солнышко припекало уже всерьез, ласкало щеки, вишневые ветки на фоне небесной синевы образовывали причудливые узоры. Полюбоваться бы на всю эту красоту, да… когда?

Ну, за что ему выпало такое? Другие мужики живут за женами, как у Христа за пазухой. Это они – и начищены, и наглажены. И накормлены. А тут пока сам не сделаешь… «Никто не осудит, если сдашь Мотю в дом инвалидов. Тебе самому-то сколько лет? Вот то-то и оно», – пожалела однажды его родная сестра.

Он вдруг представил себя без всех многочисленных забот…

*

Вот он ненадолго вышел, а ей уж и скучно. Избаловал ее Вася. Привыкла она, что всякую минуту он под рукой.

Они и спят, как в том далеком году, в одной комнате и друг напротив друга. Только подушечками уже не кидаются. Лежат да разговаривают. Про детей, про внуков.

Иринка своими наездами их не балует. Они и не обижаются. Тогда, после похорон, городская бабушка увезла ее к себе, чтобы внучка получила от государства полагающуюся ей квартиру. Теперь она в той квартире и живет. Окончила институт, вышла замуж… конечно, времени на все не хватает… Зато Антошка…

В свое время они с Васей сильно переживали из-за того, что младший сынок, в отличие от старшего, не захотел учиться после школы. Устроился в райцентре водителем, да так и шоферит до сих пор.

Читать так же:  Чужие полотенца

Зато его сын, а их с Мотей внучек радует их своей настойчивостью в стремлении к учебе: после второго курса института его забрали в армию, он отслужил и тут же опять восстановился в вузе.

Мало того – за один год умудряется «пройти» сразу два учебных года. И очень им на пользу то, что Антон учится в архитектурно-строительном и постоянно теорию подкрепляет практикой: один год провел в дом бабушки и деда воду, другой год – паровое отопление, а нынешним летом грозиться поставить ванну да теплый туалет.

Это они уж совсем как в городе жить будут. А Васе-то – какое облегчение!

За что Господь послал ей такого мужа? Ведь ничем, ничем не заслужила! С первым браком ошиблась. От работы, конечно, не бегала, ну а кто от нее бегает в селе? Тут, как говорится, что потопаешь, то полопаешь.

С фермы приходила, бралась за домашние дела, а вечером еще успевала у машинки посидеть, обшивая сельских баб и девчат. Она и платье-то в горошек сама сшила, перед тем, как поехать на Васин хутор. Понимала: белого ей нельзя, а вот в горошек – в самый раз будет…

Нет, куда он все-таки ушел? Радио, что ли, пока включить…

Когда мне будет восемьдесят пять,

Когда начну я тапочки терять,

В бульоне размягчать кусочки хлеба…

Можно было бы подумать, что эти стихи про нее, да только вот тапочек она не теряет. Потому что не носит их. И не ходит, даже держась за шкафы и стены…

Когда все женское, что мне сейчас дано,

Истратится, и станет все равно –

Уснуть, проснуться или не проснуться,

Из виданного на своем веку

Я бережно твой образ извлеку…

Ой, а вот это про нее! И про Васю. Надо, чтобы он услышал это…

– Вась, да где же ты?

*

Зовет, или ему кажется? Пока шел со двора в дом, попытался представить этот дом без Моти. Но ведь без Моти… без Моти в нем будет пусто. И сиротливо. И от этого сиротства уже никуда не убежишь…

– Ну, чего зовешь?

– Стихи… Такие стихи сейчас читали! Про нас с тобой.

– Скажешь тоже. Кто там про нас с тобой знает?

– Я сама удивилась! Но точно – про нас. Вась, а… если я уйду первой, ты обрадуешься? Ведь это какое облегчение тебе будет.

«Нет уж: пусть лежит, пусть не видит, но только бы была, только бы можно было поговорить», – додумал он свою мысль. А она продолжала:

– Да, Вась, я должна уйти первой.

– Это почему еще?

– А как ты меня одну оставишь? Я без тебя и дня не проживу.

– Люба придет. Люба тебя не бросит.

– У Любы своих забот… Нет, ты обещай, что одну меня не оставишь.

– Конечно, не оставлю, Моть. Ты и сама это знаешь.

И неожиданно добавил:

– Слушай-ка, а я того… вспомнил – про платье в синий горошек. Оно и правда было.

Project: Moloko Author: Моловцева Н.