В раскаленном на солнце вагоне было невыносимо душно. Девушки уставились в окно и изредка полушепотом обменивались короткими фразами. Вдруг Нина громко воскликнула.
— Галя, смотри!
Подруга живо повернула голову в ту сторону, куда показывала Нина.
— Ой, Любка Кожевникова!
Последние слова заставили соседа оторваться от газеты и тоже взглянуть в окно.
— Любка, да не Кожевникова, — поправила подругу Нина, провожая взглядом спешившую к выходу в город стройную молодую женщину.
Галя с недоумением посмотрела на Нину.
— Разве ты не знаешь, — продолжала подруга, — она же замуж вышла…
— Что ты говоришь? За кого?
— За военного. Уже в какой-то архив устроилась…
Галя посмотрела в лицо подруги и задумчиво сказала:
— А помнишь, как в прошлом году она рассказывала нам про работу в колхозном клубе. Я тогда подумала, вот, счастливая, пошла в училище действительно по призванию, а не как мы с тобой, после провала в пединституте…
Лицо Нины вдруг приняло серьезное выражение, она укоризненно покачала головой и заметила:
— Э, Галька, и ничего-то ты не знаешь, оказывается. У нее же там в деревне с председателем колхоза какая-то прескверная история в прошлом году вышла. Вообще, эти председатели к нашему брату культурнику относятся как к непрошеному гостю. Жило, дескать, село без города тысячи лет и еще столько же проживет. Их воспитывать да воспитывать надо…
— Это откуда же у вас такие сведения? — вмешался в разговор сосед.
— Девчата вы молодые, — продолжал с усмешкой сосед, — а представление у вас о деревне столетней давности. С такими понятиями на село лучше не показываться… Это во-первых. А во- вторых…
Мужчина на минуту запнулся, испытывающе посмотрел на девчат, будто по выражению их лиц хотел узнать — поймут ли его, если он скажет это самое «во-вторых».
— Дело в том, что я и есть председатель, с которым, по вашим словам, не поладила Люба. Не знаю, от кого вы это слышали, только, конечно, не от нее.
— Замечательная девчонка была… деловая, расторопная. Бывало, за что ни возьмется, все у нее в руках чертом вертится. А уж петь да разные спектакли разыгрывать — во всем районе такой не сыскать. Верно говорю… Колхозные ребята за ней ужами вились, а она ни-ни. И главное, так ему, шельма, откажет, что у парня никакой обиды на нее не остается, наоборот, пристрастится к самодеятельности — ночи напролет готов репетировать…
Мы души в ней не чаяли. Послали колхозным стипендиатом в училище.
— А почему же она назад-то к вам не поехала? — спросила Нина, воспользовавшись паузой.
Председатель вздохнул, опустил глаза.
— Расскажу и об этом… Действительно, история получилась не из приятных.
Под прошлую осень как раз Люба на каникулах у нас была, вернулся из армии Василий Колесников. Мы его, понятно, назад в колхоз агитировать, а он посмеивается, говорит:
— Погуляю, посмотрю, после службы месяц законного отдыха имею. Приглянется — останусь, нет — в город, на завод подамся.
А какой тут отпуск, сами знаете, уборка — люди позарез нужны, комбайнеров не хватает… Поговорил я с ним вечером за чаркой, рассказал все, как есть.
— Ладно, — говорит, — как хлеб в валках подойдет, сяду на подборщик. Только в колхоз пока заявление не подам, осмотреться хочу как следует.
Вечером пришел Василий в клуб под хмельком немножко. С ним еще человек пять дружков старых… Как раз спевка у хорового кружка шла. Сели ребята на первый ряд, закурили. Любаша кричит им со сцены:
— Вы что, неграмотные? Видите, на сцене плакат: «Не курить».
Переглянулись ребята, загасили цигарки. Василий смотрит на Любу, прищурился.
А Любаша повернулась к хору, что-то стала объяснять, на Василия внимания не обращает.
— Айда отсюда, — предложил кто-то из дружков. — Слышь, Вась, что тут в духоте делать? Пошли в Хорошовку, вот девчата где! Петро гитару захватит…
Молча Василий встал, надвинул фуражку на глаза, еще раз бросил взгляд на Любу, вразвалочку двинулся к двери. За ним вся компания.
В Хорошовку Василий не пошел, сослался на хмель. Дома как бы между прочим спросил у матери:
— Это что у вас за Любка в клубе с девчатами песни разучивает? Я ее впервые вижу.
— Из Васюковского детдома пришла, тогда ты в армии был. Теперь клубом заведует.
И ведь ничего особенного в Любашиной внешности не было: невысокая, востроносая, глаза большие, будто всегда удивленные. Вот фигура у нее действительно была ладная. Может быть, не столько фигура, как умение одеться.
Василий влюбился в нее. Я, грешным делом, радовался, думал, поженятся — будет в колхозе хорошим работягой больше. Подзадоривал его, советовал не тянуть со свадьбой… Только обернулось-то все другим боком: за двумя зайцами погнался — обоих чуть не упустил.
Как-то засиделся я в Хорошовке до позднего вечера. Без машины был. Бригадир лошадь хотел запрягать, да я отказался, думаю, пойду пешечком не по дороге, а берегом, вдоль реки подышу.
Иду, значит, я по берегу, луна мне в спину, километра за два все видно… Тишина. Вдруг слышу голоса приближаются. Прислушался: разговаривают двое. Мне из-за кустов не видно кто, но чувствую, знакомые люди. Так и есть — Любаша и Василий. Хотел крикнуть им, да, думаю, чего мешаться в молодое дело. Слышу, говорит Василий, голос у него сухой, прерывистый:
— Не могу без тебя… В Свердловск уеду!
А она отвечает.
— Зачем же так-то!.. Или здесь плохо? До армии ты по всему району гремел.
— Эх, Любаша, нешто почет заменит тебя… Куда он мне, если ты на меня равнодушно смотришь.
— И вовсе не равнодушно… Если бы равнодушно, не стала бы уговаривать — езжай на все четыре стороны.
— А замуж не хочешь идти.
Долго длилось молчание. Треснула сломанная кем-то из них ветка. Наконец заговорила Люба:
— Понимаешь, Вася, не хочу я кривить душой, не хочу водить тебя за нос. Всем ты хорош, девчата, вон, прохода не дают, не спрашивают, люблю или не люблю, будто оно само собой разумеется, а предлагают устроить свадьбу. Ну, что я им отвечу? Сказать, не люблю — не поверят, потому что сами все в тебя влюблены. А я… Только ты не обижайся на меня… не люблю тебя…То есть люблю, но не так, как полагается супруге.
— Понятно, — глухо прервал ее объяснения Василий, — как сестра брата?
— Как сестра, — машинально повторила Люба.
В это время они вышли из-за ивняка и остановились у обочины дороги. Мне было видно, как Василий достал из широких галифе блестящий портсигар. Зажженная спичка осветила лицо Василия — оно показалось мне каким-то осунувшимся…
По вершинам кустов пробежал свежий ветерок. Люба поежилась.
— Пойдем, холодно…
Ни слова не говоря Василий снял с себя пиджак и хотел набросить на плечи девушке, но Люба остановила его руку.
— Не надо, пойдем, и я согреюсь.
— Понятно, — мрачно произнес Василий, — в таком случае до деревни дойдешь без провожатых, а мне туда.
Василий энергично кивнул в сторону Хорошовки, быстро накинул пиджак и бегом, мимо меня, пустился к реке. Любаша постояла минуту-две и, не оглядываясь, медленно пошла по дороге в село. Долго маячила в степи ее одинокая фигура в белом платье, пока набежавшее облако не загородило луну…
На другой день уехал я, а когда через три дня возвратился, ни Василия, ни Любаши в селе уже не было. Стал расспрашивать у колхозников — мнутся, толком никто ответить не может.
Что, думаю, за напасть. Каникулы у нее до первого октября, еще две недели… Непохоже это на Любку, ни с того, ни с сего опрометчивые поступки делать. Что-то здесь не то!
Ну, и точно, узнал я дня через два истину, да такую, что и рассказать язык не поворачивается… Был у нас на селе Митька Дронов, счетовод колхозный. И работник, и человек дрянь, только и держали, потому что некем до поры до времени заменить было.
Так вот, угораздило его тоже влюбиться в Любу. Митька догадлив, знал, что не его поля ягода, на прямую не шел, ждал удобного случая, чтобы через хитрость какую-нибудь взять Любашу. Ну, и улучил момент.
На следующее утро после памятного вечера приехала Люба на стан. Подошла к вагончику, слышит голоса за стеной, будто спор. Узнала бас Сергея Волосникова, сменного тракториста:
— Обломали рога голубушке… Давно бы пора, а то две недели ходил по пятам, сох, церемонился… Подумаешь, недотрога…
— Что ты-то, дурак, радуешься, перебил Серегу скрипучий голос деда Степана-водовоза, — худо Васька поступил, не думал я о нем плохое, да, видно, не тем местом думал… Раньше за такое смертным боем били… Жаль, нет у нее ни отца, ни брата, заступиться некому за девку.
— А что же она ломается, как грошовый пряник, — не унимался Сергей, — тот ей не хорош, этот не приглянулся… Да кто она такая?..
— Не тебе, Серега, судить, кто она, — отвечал строго дед .
— А потом, сдается мне, что это враки, не такая она девка…
— Враки! — воскликнул Серега. — Все видели, как вчера вечером пошли они на реку. А потом Митька Дронов встретил Ваську, ну, он сам и рассказал… Враки!
Поняла Любаша, что разговор идет о ней, поняла и ушам не поверила. Неужели Василий в отместку распустил подлый слушок? Сейчас же к нему! По дороге встретила учетчицу, узнала, что Василий на работу не вышел нынче. Повернула в село. Запыхавшись вбежала в дом к Колесниковым, а там одна тетка Аграфена.
— Где Василий?
— Затемно ушел на станцию к утреннему поезду, — отвечает. — Уж как уговаривала, ничего слушать не хочет — будто затмение на него враз нашло: в Свердловск, и баста.
Опустилась Любаша на лавку, в глазах слезы, а Аграфена по-своему толкует все:
— Прохлопала жениха, на себя пеняй…
Ложь, что сажа, не обожжет, так обмажет. Гадюкой пополз по селу пакостный слушок. Внезапный отъезд Василия масла в огонь подлил. Хоть и знали все Любу как самостоятельную девку, да чем черт не шутит. Деревня — не город: на одном краю аукнулось — на другом сразу откликнулось. Кто верил, кто сомневался, а уж судачили все.
Парни сразу как-то охладели к Любаше, только Митька Дронов неожиданно пришел свататься. Рассказывали, будто распинался он в любви, чуть ли не на коленях ползал, говорил, вся деревня поверила Ваське, а я один не верю — люблю, дескать, тебя до гроба, бери дом, корову, три свиньи — все твое.
Выгнала его Любаша, а через час и сама уехала.
Неприятная штука такие дела публично разбирать. А что поделаешь. Доброе имя девчонки какому-то негодяю на потеху пачкать не позволим. Выступил я, рассказал, как невольным свидетелем их последней встречи оказался.
Ох, и гвалт поднялся тут, на отчетном собрании и то тише бывает. Стали вспоминать, от кого первого услышали про Любин позор. Человек пять сразу указали на счетовода. Митька Дронов поднялся, осмотрелся этаким волчонком по сторонам и буркнул:
— За что купил, за то продаю.
— А что же ты свататься к ней пошел после этого? — крикнул кто-то из задних рядов.
Дронов усмехнулся:
— Потому что любил и плевал на ваши деревенские пересуды.
— А слух зачем пустил по селу?
— Какой слух?
— Ты брось юлить, говори прямо — выдумал? — не вытерпел я.
— Еще чего… Больно нужно.
— А за каким же чертом по всей деревне растрезвонил?
— А что же мне молчать теперь? — огрызнулся Митька.
Сразу наступила тишина, только из задних рядов явственно раздался скрипучий голос деда Степана:
— Эх ты, гнида…
Решили мы тут Ваське Колесникову письмо написать с прямым вопросом. Не прошло и недели — приехал в село сам Василий. Приехал под вечер, и сразу в дом к Дроновым…
Долго после ходил Митька с подбитым глазом, только никто этого не хотел замечать. Подал он заявление об уходе из колхоза — держать не стали: не нужны нам такие людишки, у которых язык длиннее рук. А Василий остался.
Рассказчик порылся в измятой пачке, вытащил нужный номер, развернул. С первой страницы на Галю и Нину глянуло молодое улыбающееся лицо. Из-под сдвинутых на лоб защитных очков смотрели добродушные глаза.
— До сих пор не понимаю Любашу… отказаться от такого!
— А если она его не любила?! — воскликнула Нина.
— Полюбила бы, — спокойно ответил председатель, — узнала бы и полюбила.
— Ну, знаете ли, — поддержала подругу Галя, — любовь не вздохи на скамейке…
— Знаю, читал, — перебил мужчина, — только я знаю, что эти двое были созданы друг для друга. Жаль, что жизнь так устроена: пока сто раз не ошибешься, не найдешь правильного хода…
— Ну, а Люба, узнала про все это? — в один голос спросили подруги.
— А как же, я специально к ней ездил. Вроде все уладилось, только вдруг весной получаем от нее письмо: вышла замуж, не ждите.
