Моя старенькая седая мама сидит в кресле перед телевизором, в теплой безрукавке, с повязкой на горле. У нее ангина.
Я безуспешно пытаюсь уложить ее в постель. Нет, мама желает смотреть программу «Здоровье». Она отмахивается от моих лекарств и говорит, что организм должен сам справиться.
— Вон, смотри, — кивает она на экран. — Вон ровесники, а как бегут!..
Показывают массовый забег: в Москве, по Садовому кольцу, мчатся люди разных возрастов, и почему-то особенно много среди них стариков и старушек… Массовый бег от инфаркта.
— Молодцы, — говорит моя мама. — Спорт — лучшее лекарство от всех болезней. А ты вот, дружок, совсем не следишь за своим здоровьем. Даже гимнастикой не занимаешься.
— А сама-то?
— Моя песенка спета. Я свое отбегала. В твои годы, сынок, я носилась как угорелая. Ходила в походы, переплывала Енисей, лучше всех стреляла из винтовки.
— Знаю, знаю, — улыбаюсь я. — Слышал не раз. Но сдаваться тебе еще рано…
— Ой, смотри — кто это? — восклицает вдруг мама.
На экране — крупным планом — одна из участниц забега: бодрая бабуся. Она бежит, обгоняя молоденьких, и майский ветер раздувает ее короткие седые кудри, и на румяном лице застыла гримаса азарта.
— Постой… да ведь это Клара!.. — шепчет мама и оборачивается ко мне. — Подружка моя закадычная… узнаешь?
— Впервые вижу, — говорю я.
— А ты вспомни, вспомни, — настаивает мама и смеется, глядя на экран. — Ну конечно — это она! Кларка!..
Я пожимаю плечами.
— Совершенно верно, — улыбается мама. — Проездом, через Москву. Одна путевка на двоих. Я всегда и всюду брала тебя с собой. А могла бы, кстати, и одна развлекаться… Цени!
— Век буду благодарен, — с шутливой церемонностью склоняю я голову. — А не пора ли вам в постельку, мадам?
— Ух, как бежит! — восхищается мама, глядя на экран. — Отойди, не загораживай.
Значит, так: Москва фестиваль молодежи и студентов… Ну да. Совершенно точно. Вот сейчас я все вспомнил.
Мы с мамой ехали к Черному морю. Трое суток тряслись в душном плацкартном вагоне. В Москве — пересадка. Можно было просто перейти с вокзала на вокзал. Но мама очень хотела, чтоб я посмотрел Москву. К тому же — фестиваль.
Меня уговаривать не пришлось. Мы сдали в камеру хранения чемодан и тяжелую сумку и пешком отправились от Ярославского к центру столицы. Фестивальное празднество было в разгаре. Москва показалась мне сказочным городом.
На каждом шагу — причудливо одетые иностранцы. Я то и дело останавливался, глазел по сторонам, мама дергала меня за рукав: «Пошли, пошли, чего уставился?»
Иностранцы были в шортах, в пестрых рубашках, в экзотических накидках и шляпах, громкоголосые, смешливые, резко выделяющиеся на фоне тогдашних сдержанных и не очень-то нарядных москвичей. Впервые за долгие годы Москва принимала зарубежных гостей.
К вечеру голова моя кружилась от впечатлений, ноги подкашивались. Помню, на станции метро, под землей, обдуваемый сквознячком из черного туннеля, я задремал на мраморной скамье, прислонившись к теплому плечу мамы.
— Ничего, сынок, — говорила она,— скоро отдохнем. Сейчас быстренько до станции Новослободской, а там пять минут ходьбы — и мы у Клары. Это моя подруга, вместе в институте учились. У нее и заночуем.
Плохо помню, как мы доехали до Новослободской, как вышли из вагона, поднялись на эскалаторе, оказались на прохладной ночной улице.
Потом зашли в подъезд какого-то дома, поднялись по темной лестнице, остановились перед дверью, позвонили. Открыли нам не сразу. Помню: горбатая старуха впустила нас в прихожую. Пахло жареной свининой. На стене висел велосипед, коридор был заставлен сундуками и ящиками.
— К кому? — спросила старуха.
— Мы к Кларе, — сказала мама.
— По коридору вторая дверь направо, — буркнула старуха и тут же исчезла.
Потом — помню — мы стояли на пороге ярко освещенной комнаты, и мама радостно и быстро что-то говорила, обращаясь к этой самой своей подруге, а я прислонился к двери. Мне очень хотелось спать. Смутно припоминаю: с диванчика поднялась молодая светловолосая женщина.
Вид у нее, как мне показалось, был встревоженный. Женщина испуганно запахнула атласный розовый халатик. Помню: на голове у нее торчали какие-то странные штучки (позднее я узнал, что это называется бигуди).
— Ой, Маша… — тихо произнесла женщина, прижимая к щекам маленькие чистенькие ручки. — Как ты меня напугала…
— Напугала? — удивилась мама. — А я-то хотела обрадовать.
— Женщина зачем-то оглянулась, хотя в комнате никого, кроме нас, не было, потом она зачем-то включила телевизор, потом быстро выбежала из комнаты и так же быстро вернулась. Потом, наконец, снова уселась на диван и обратилась к маме, нервно ломая красивые руки: Так, так, так… Значит, так? Ага. Ну, рассказывай… Как живешь? Как дела? Что новенького? А это, конечно, твой сынуля?
— Кларочка, мы жутко устали, — вздохнула мама.— Где тут можно умыться?
— Умыться? — испугалась, бледнея, хозяйка. — А вы, собственно, где остановились?
— Мы завтра дальше едем, к морю, — объяснила мама. — Чего ты, Клара? Не бойся, мы только переночуем, и все. Да ты что, расстроилась, что ли?
— Нет, почему… нисколько я не расстроилась… — мертвым голосом бормотала Клара, с хрустом ломая нежные пальчики. — Только я не уверена… я ведь сама сплю на диване…
— Клара! — И мамино лицо густо покраснело. — Зачем нам твой диван? Мы могли бы и на полу… Впрочем, нет, извини. Можешь не переживать. Пошли, сынок!
Я слушал их не очень внимательно. Покачиваясь от усталости, я смотрел на маленький голубой экран.
— Ты что, оглох? — прикрикнула на меня мама. — Пошли!
— Да куда вы так сразу? — притворно засуетилась Клара. — Отдохните, чайку сейчас сообразим…
— Нет уж, спасибо, — сказала мама, стараясь не глядеть на подругу. — Извините за беспокойство.
— Машенька, ты пойми…
— Я все поняла. Сынок, я кому сказала — пошли!
Я послушно кивнул, но уходить не спешил.
Но мама вытолкнула меня из уютной негостеприимной комнаты.
Потом мы долго ехали в метро, и мама тихонько плакала, а я был совсем тупой от усталости, я не испытывал ни стыда, ни обиды, ни сочувствия к плачущей маме.
Потом мы пришли на вокзал, в душный зал ожидания, и все скамьи оказались заняты, негде было даже присесть, тогда мама устроила мне постель на широком подоконнике, подложив свою кофту и прикрыв меня своим плащом, и сама присела рядом, на какой-то фанерный ящик. Я сразу заснул. Лишь утром, когда мы покинули вокзальную духоту, я вдруг вспомнил вчерашнее и сказал, посмеиваясь:
— Ну и подруга у тебя. А ты еще расхваливала…— но мама меня перебила:
— Это, брат, не твоего ума дело!
Я обиделся и отвернулся.
Вот таким было краткое мое знакомство с маминой подругой Кларой. Потом, позднее, уже осенью, когда мы вернулись с моря домой, мама получила письмо от Клары: та просила ее извинить и объясняла свой отказ приютить нас тем, что в фестивальные дни Москва была переполнена жуткими слухами о всяких привозных нерусских болезнях, о каких-то бактериологических диверсиях, и поэтому, мол, Клара нас так неприветливо встретила — она, оказывается, просто боялась инфекции, да, да, она испугалась, что мы можем ее заразить… потом-то она поняла, что все это глупо, но это уже потом, через несколько дней, когда отшумел фестиваль, а в те первые секунды, как только мы появились на ее пороге, в ее уютненькой, она жутко перепугалась: как бы не заразиться…
Мама прочла это письмо вслух и долго молчала.
— Хорошая была у меня подруга, — тихо сказала она.
Я промолчал. У меня были свои заботы, и далекая чужая Клара нисколько меня не интересовала.
И вот прошло много лет, четверть века, и моя мама, совсем старенькая, сидит в кресле, закутанная в шаль, в безрукавке, с повязкой на горле, и что-то произносит простуженным голосом, а я — рядом с ней, тоже не тот легкомысленный и невнимательный мальчик,— и мы смотрим на голубой экран, где опять крупным планом показывают румяную нестареющую Клару, легко бегущую по Садовому кольцу, обгоняющую более молодых соперников, убегающую от собственной старости.
