Лет десять пропадал Борька Молодкин на далеком холодном севере и вернулся в родной городок. И Тонька Завьялова с ним прикатила на правах законной супруги. Кроме сына Лешки от первого брака с Егором Завьяловым была у нее еще дочка от Борьки.
Поселились Молодкины у матери Бориса в двухкомнатной коммунальной квартире, но временно: всем старым дружкам Борька похвалялся, что строиться будет, деньжат на севере зашиб на хороший дом. И точно.
Весной купил дворину с развалившейся хибарой в центре города. И быстро, как на дрожжах, поднялся в ряду невидных, серых деревянных домишек белотуманный красавец особняк.
И тут жена Антонина свой голос подала. Впервые за все время, пока строились, нос в мужнины дела сунула.
— Печи пусть Завьялов кладет. Никому больше не доверю. В тепле хочу жить. Хватит, намерзлась на твоем проклятом севере, — объявила она мужу.
— Что, аль по своему бывшему муженьку соскучилась? — прищурил Борька на жену усмешливые, хитроватые глаза.
— Прежние наши отношения тут ни при чем. Я тебе о нем как о мастере говорю, — ровным спокойным голосом проговорила Антонина.
Борька нахмурился, отвел глаза в сторону. Спросил осторожно:
— А ты не боишься, что он нам напортачит в отместку за твою измену? В три дыма печи складет?
— Нет. На такое Завьялов не способен. Я ручаюсь за него, — высоко подняла голову Антонина. А я за дом радею, чтобы тепло в нем зимой было.
Борька почувствовал в словах жены правоту и сдался:
— Да ладно, можно и Завьялова. Другой бы спорил — я молчу. Только еще вопрос, пойдет ли, согласится ли на нас с тобой ишачить.
— Пойдет. У него есть на то причина, — в голосе Антонины прозвучала полная уверенность.
— На Лешку намекаешь? Тогда все верно: Завьялов постарается на совесть. Ты, баба, не промах, оказывается. Мне самому о таком не додуматься бы, — удивленно вскинул брови Борька, и глаза у него повеселели.
Просьбу сложить печи Борька передал Егору Завьялову через бригадира каменщиков. Егор опешил, проворчал растерянно моргая мелкими медвежьими глазками и морщась от сердцебиения:
Надо же до такого нахальства додуматься… Что я им сдался? Поиздеваться хотят, что ли? Старую рану разбередить? Разве мало в городе других мастеров?
Но, подумал, — ведь там мой сын живет. Вечером собрался и направился к Молодкиным договариваться насчет работы. Он боялся предстоящей встречи с бывшей женой и бывшим приятелем. Хозяева оказались на месте: расхаживали по дворине, о чем- то громко разговаривая.
Будущий огород, а то и сад планируют, — решил Егор и попер прямо на них, всадив взгляд в землю.
Антонина, увидев его метнулась в сторону от мужа. А Борька широко разведя руки, улыбаясь, двинулся навстречу:
— О, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим, дорогой! Ну и правильно сделал, что пришел, на мой зов откликнулся. Как говорится, кто старое помянет — тому глаз вон, — верно я говорю? Здорово, здорово!
Потом отрывисто, хриплым голосом потребовал:
— Показывай, где что ставить надо?
— Тосик у меня в этом деле командует. Ей у печек возиться. То-ось, иди покажи Егору, где шведку, где голландку ставить надумала! — повернулся к жене Борька. Егор тоже одним глазом глянул в дальний угол двора.
На голос мужа обернулась, недовольно дернула головой:
— Сам будто не знаешь. Вчера вместе все решили.
От ее негромкого, родного голоса по спине Егора пробежали мурашки.
— Так сама говоришь, вчера. Я и заспать мог. Да и боюсь, вдруг что не так сделаю, не потрафлю вашей милости, — услужливо завилял голос Борьки.
Антонина неспешно пошла к дому.
— Вы бы хоть поздоровались, супруги бывшие!
Антонина вздрогнула и едва не споткнулась о ступеньку крыльца, обернулась, обожгла мужа гневно-протестующим взглядом. И тут же вскольз, коснулась им потемневшего лица Егора. Что-то похожее на жалость мелькнуло в ее враз потеплевших глазах.
В доме, показывая, где ставить печи, она не смотрела на Егора. И он держал лицо низко опущенным. А свое мнение насчет печек высказал:
— На кухне, конечно, надо шведку ставить. Для стряпни очень удобная и тепла много дает. А вот голландку с выходом на две комнаты да еще с лежанкой, как говорите, я бы не советовал.
— Я бы на вашем месте в таком доме круглую, в железном кожухе поставил.
— Это столбянку, что ли? — брезгливо поморщился Борька. — Нет уж, ставь себе такую. Ни посушить ничего, ни самому погреться, когда на работе намерзнешься.
— На шведке ребячью одежду будем сушить. В комнатах и не положено, — возразила Антонина. — Лишь бы тепло в них было. Ставь, Егор Иваныч круглую… Я согласна. Помажу серебрянкой ее, светленькая будет. У Петровых в Кандалакше, помнишь, такая же была?
Антонина посмотрела на мужа и заметила в его глазах ревность. Но Борька быстро справился с собой. Беспечно бросил:
— А вали, ставь круглую! Я и другой способ найду согреться. И захохотал, широко разевая золотозубый рот.
— Ладно, давай ближе к делу. Говори, когда приступишь? — заторопил Борька печника.
— А хоть завтра. Только чтобы глина с горы Красницы была. Я с ней привык работать, — поставил условие Егор.
Борька повинился за прошлое:
— Ты на меня не сердись, что бабу увел от тебя. Сам не знаю, как это получилось. Видно, эта самая настоящая любовь тогда нагрянула, «когда совсем ее не ждешь». Между прочим, парня твоего ращу, как надо. Не обижаю. Никакого различия с родной дочкой не делаю… И алименты с тебя не требую, между прочим.
— Я на себя только сержусь. В дружбу, дурак, верил. Жене доверял во всем, — глухим страдающим голосом отозвался Егор.
— Ты вот что. Пока мы здесь оба, цену давай говори. Сколько сдерешь с нас за две печи? Поди, заломишь по-родственному-то, — захихикал Борька.
— А как же? Вот на подпечье придется накинуть. Да за то, что пол сейчас выпилю, — подыграл ему Егор, и было непонятно, шутит он или всерьез говорит. За каждый метр по червонцу сдеру. Антонине показалось, что молчун Егор разговор разводит, не решаясь назначить правильную цену за свой труд и, когда Борька выбежал за инструментом, наставила бывшего мужа:
— Ты не больно с ним церемонься, в смысле денег. Хватит у нас на все. Если б не было, не затевали бы такое. А работа у тебя тяжелая.
— Мне лишних денег не надо. А работу я всякую люблю. Тем более, не чужие вы мне, Борька правду сказал, — Егор поднял несмелые глаза на Антонину, и взгляды их встретились. Оба затихли, побледнели, по-строжали лицами. У Антонины слезинки в глазах сверкнули. Молчание долгое, напряженное воцарилось.
Вбежал Борька с плотницким ящиком, набитым инструментами. Грохнул им об пол возле Егора:
— Держи. Здесь все есть. Один работяга оставил. Будет у меня веранду обшивать, когда вагонку достану. Шибко дефицитным товаром стала. На садовые домики с руками рвут…
Заметил отрешенность в глазах печника и повернулся к жене, слегка порозовевшей, будто ее застали за чем-то постыдным.
— Э-э, да вы тут без меня не влюбляться ли по новой вздумали? Специально за инструментом послали! — забалагурил Борька, а у самого в глазах вспыхнула подозрительность. — Постой, вы не о цене ли тут без меня толковали?
— Нет, не о цене! — твердо, с каким-то внутренним удовлетворением ответил Егор и подвинул к себе ящик, стал рыться, отыскивая долото.
— Ну так назначай цену, — потребовал Борька.
— А ты не торопись. Я не знаю, сколько времени у меня уйдет на подготовительную работу. Может, больше, чем на сами печи. После подсчитаем, — упорствовал Егор.
На четвертый день Борька привез с собой Лешку, тринадцатилетнего сына Егора. Хотел, видно, похвастаться, какого вырастил, да как выряжает.
Егор увидел в окно парнишку и кинулся во двор за кирпичами. Набирал в охапку, а они сыпались мимо рук: глаза в сына впились, вся душа к нему подалась.
Нездешним, форсистым Лешка смотрелся, одетый в яркий бело-красный спортивный костюм. Шапочка на голове прямо-таки клоуновская была — высокая и с шишечкой. И держался Лешка заносчиво.
Обошел двор, попинал ногами, обутыми в синие кроссовки, комья засохшей глины и, не взглянув на застывшего в неудобной позе печника, направился к крыльцу. Крикнул Борьке, сгружавшему с машины вагонку:
— Папа Боря! Я загляну, как тут…
И стал подниматься по ступенькам.
«Вон как у них заведено по-чудному: папа Боря, не просто папа. Значит, внушали, что не родной Борьке. А меня начисто забыл. Это ясно. Как пить дать», — думал Егор, не сводя глаз с сына. Отметил с радостью в сердце:
— Походочка-то моя, — косолапая. А лицом — вылитая мать, поэтому, наверно, и любит его Борька.
Лешка поднялся на крыльцо и пропал в доме.
— Видал? Какого богатыря выкормил? — долетел от машины хвастливый голос Борьки. — Спортсмен! По плаванию второй разряд заработал!
— Ну, ну, — покивал головой Егор и стал быстро кидать кирпичи на руку, чтобы скорее вернуться в дом и еще раз, вблизи, поглядеть на сына. Не успел. Только подтрусил к крыльцу — Лешка навстречу вышел. И опять на него не глянул. Кинул взор на неродного отца:
— Папа Боря, можно я эту куртяху сниму? Жарко очень! Я говорил взопрею!
Борька выпрямился и, светясь довольной улыбкой на потном лице, разрешил:
— Ну что же, раз жарко, снимай, сынок.
Лешка вжикнул молнией, и полы куртки распались. Спускаясь по ступенькам крыльца, прошел так близко от Егора, что тот уловил запах новой одежды, надетой на сыне. По нему определил, что все, что на Лешке напялено — одна «химия» сплошная, а это вредно для здоровья, тело под таким материалом не дышит, он воздух не пропускает.
Расстроился Егор, проводил сына жалеющим взглядом. Подумал, поднимаясь устало на крыльцо: «Антонине, матери, надо будет сказать об этом. Хвату Борьке бесполезно: не поймет ничегошеньки. Для него главное — пыль в глаза пустить».
Машина скоро уехала, увезла Борьку с Лешкой. Егор остался один в чужом, ненавистном доме. Тоска навалилась необоримая. Работать дальше не было ни сил, ни желания.
— «Зря на эту чертову шабашку клюнул. Лучше бы подальше от всего быть. Не бередить старого. Одно сплошное расстройство», — ругал себя Егор. Он сел на перевернутое ведро, закурил, углубился думами в прошлое. Вспомнил, как Борька Молодкин ему дорогу перешел. Приятелями числились, друг за дружку крепко держались, хотя один женатый был, другой, Борька, холостой. Сначала вместе в СМУ работали. Потом Борька решил за длинным рублем погнаться и Егора на это дело подбил. Из СМУ уволились, сколотили бригаду шабашников и стали по району разъезжать, в колхозах дома и скотные дворы ставить, клуб в одной деревне построили. Два раза в месяц Егор свою Тоню навещал, да и то нетрезвый: где большие деньги, там частые, неуемные выпивки. Борька-Хват, так его рабочие прозвали, за бригадира был.
Договора с председателями колхозов заключал, всеми работами руководил и в городе частенько бывал — все будто по делу. А сам, как потом Егору сказывали, к Тоньке каждый раз замахивал.
Да и сам Борька не скрывал этого, нередко зарплату отвозил Егоровой жене, выделив самому работнику на трехдневную гулянку. А гулял Егор там же, где работал, подальше от жениных глаз. Вот и догулялся.
Закончил однажды работать в колхозе, получил расчет и загуляли. И когда нагулявшийся до отрыжки Егор заявился домой, ни жены, ни сына, ни барахла ихнего там не оказалось.
Понял: покинула его жена. Обнаружил на комоде половину заработанных им денег и с горя ударился в новый загул. Очухался нескоро. Долгое время не верил, когда говорили, что Антонина уехала с Борькой Молодкиным, который за длинным рублем на север подался и ее сманил: ведь другом считал Борьку.
От больных воспоминаний сделалось на душе совсем муторно. Тоска залегла в потухших глазах. Егор затоптал окурок и поднялся, чтобы продолжить работу. Но руки, потянувшиеся было к кирпичам, вдруг отяжелели и упали, повисли вдоль тела.
Трудно, ох как трудно дались Егору первые движения. Но он пересилил себя, увлекся любимым делом, и душа понемногу, успокоилась. Он осознал, что трудится для родного сына, чтобы жил и рос в тепле.
За думами не расслышал Егор, работавший на лесах, под самым потолком, как кто-то вошел. А может, и думы тут ни при чем, шаги такие тихие, осторожные были. А вот тень, мелькнувшую на потолке от вошедшего заметил.
Сронил вниз глаза — и почудилось: леса под ногами завихлялись — в дверях стояла Антонина. В светлом нарядном платье, голова повязана ярко-синей косынкой.
— Привет труду, — поздоровалась негромким задушевным голосом и объяснила свой приход: — Надумала стены в детской комнате оклеить. Чего тянуть-то: время идет…
Помахивая сумкой с рабочей одеждой, Антонина прошла в заднюю комнату.
Егора охватило сильное, мучительное волнение. Оказывается, чувство его к Антонине не иссякло, не поддалось времени. Видать, зря болтают, что оно лечит.
В задней комнате перестали шелестеть обоями, раздалось легкое, вроде смущенное покашливание — и в дверях возникла Антонина. Примостилась плечом к косяку, сложила руки на животе под высокой грудью и спросила:
— Ну, как поживаешь, дорогой бывший супруг?
— А так, помаленьку, — хрипло бормотнул Егор и с трудом, но поднял глаза на Антонину: — А ты как?
Она отвела взгляд, и Егор, осмелев, рассмотрел ее полные губы (обожгла мысль: неужто целовал когда-то?), чистую, гладкую кожу на шее, еще совсем не тронутую увяданием. И вспыхнуло старое позабытое чувство, ужасно волнующее и стыдливое. Чтобы погасить его, Егор опустил глаза.
— Ну что, всю разглядел? Шибко изменилась? — спросила Антонина очень просто и доверчиво, как близкого человека.
— Нет! Совсем даже наоборот! Лучше стала! — замотал головой Егор, и лицо у него осветилось застенчивой улыбкой.
— Да ну? Вот те раз! — притворно изумилась Антонина. — А я думала, все, отцвела бабонька! Пора о внучатах мечтать. Видал, какой сынок-то вымахал?
— Видал, — потускнел Егор. — Вы его сплошь в одну химию не наряжайте. Вредно это очень для здоровья, хотя и красиво на вид…
— Спасибо за подсказ. Не знала, что ты такой внимательный. Это все Борис для него покупает. Сам любит форсить и Лешку к этому приучает. Они ничего, дружно живут, — поведала Антонина.
— А про меня сыну ты ничего не говорила? Он, верно, и знать не знает о моем существовании? Тогда почему Хвата папой Борей кличет? — поинтересовался Егор.
— А вот и не угадал. Кое-что слышал Лешка о тебе. Фамилию твою носит, и так я ему говорила. Потому как чуяла, когда сюда, на родину вернемся, кто-нибудь непременно назудит в уши парню про настоящего отца. Вот и готовила его к этому. А что ты здесь у нас сейчас работаешь, мы с Борисом ему не сказывали. И знаешь, почему? — Антонина отвернулась, в ее лице что-то дрогнуло. — Как бы это тебе сказать, чтоб не обидно было. Вон сколько мастерства у тебя в руках!
Она с чистой радостью оглядела почти готовую печь, и тут же лицо ее померкло, голос приглушился:
— А на самого себя, видно, давно рукой махнул. Совсем необихоженный ходишь. Дорогу в парикмахерскую забыл, видно. И сам дома не бреешься. Нельзя так опускаться, если хочешь, чтобы сын тебя признал.
Егору сделалось мучительно стыдно за свою неопрятность. Но жалости к себе он не терпел. Глянул на бывшую жену с угрюмой обидой в маленьких глазах:
— А твоя какая забота?
— Да ведь не чужая я тебе, — мягко улыбнулась Антонина.
— Была когда-то не чужая. А теперь, — Егор уронил глаза, и замолчал, горько усмехнувшись.
— Да, сбежала от тебя. Нечестно поступила, это верно. Но вспоминала тебя часто. И только по-хорошему. Даже снился ты мне первое время, — вздохнула Антонина, вспомнив, что вот таким запущенным, нечесаным представлялся Егор ей во снах. Ощутила какую-то материнскую тоску по нему и осмелилась дальше свою душу открыть, поделиться самым сокровенным с Егором:
— Думаешь, сладко мне живется с ним? Только ты да я знаем, какой он есть на самом деле. Одни деньги на уме у мужика. Ради них на любую халтуру согласен. Вовсю мухлевал там на севере. Бригадирствовал всю дорогу и таких, как ты, простофиль объегоривал. Да и с бабами чужими путался, — голос у Антонины прервался, по щекам потекли слезы.
Они сбили с толку Егора. И подумалось с простодушной наивностью: «А что, если им опять сойтись? Как бы перевернулась его жизнь! Какой счастливой стала — воскресшая, новая, освещенная добротой и прощением». Всплеснулись такие мысли в голове и рассудка лишили. Бухнул напрямки:
— А ты переходи ко мне, Тонь, обратно!
И сам напугался слов своих смелых, отчаянных — притих, сжался.
Лицо Антонины потемнело, стали заметны на нем морщинки. Она постарела в одно мгновение.
— Ага! Сейчас! Разбежалась! Один думал или с кем? — проговорила глухим голосом, с усмешкой удивления и горести взглянула на Егора и низко повесила голову, побрела в заднюю комнату как слепая.
Егору стало тяжело. Жаль и себя, и Антонину. Осознал он с болью, с невозвратной обреченностью, что было прежде у них обоих счастье, да пропало. Вернее, он упустил из-за своей проклятой слабости к вину.
Антонина в новостройке больше не появлялась. Расчет производил Борька. Он заявился под вечер, крепко бахнувши. Не повертывая головы, Егор сказал:
— Не забудь покрасить эти нашлепки. Дольше простоят. Да и глядеться будут красиво.
— А по мне пусть ржавеют и пропадают! Новые закажем. Васька Бугров по трояку за штуку берет. Из своего материала. А вернее из заводского! — Борька засмеялся, но быстро посерьезнел, озадачился. — Тебе-то сколько отвалить за работу?
— Мне, говоришь? — поморщился Егор и размашисто покосолапил к своей тележке, стал кидать в нее ведра и печниковский инструмент. Ворча себе под нос:
— Со мной-то тебе век не рассчитаться, Хват проклятый!
— Ты давай не строй фраера из себя! Больше других не дам! На севере они, денежки, нелегко даются. Я тут посоветовался с мужиками. За печи — по шестьдесят все берут. Сто двадцать, значит. За все остальное накидываю тридцатку. На, получай полтораста! — подойдя к мастеру, Борька вырвал из тесного заднего кармана пачку десятирублевок и протянул Егору. — На, держи. Можешь не пересчитывать.
Егор торопливо нагнулся, подхватил с земли дугу тележки и толкнул ее прямо на Борьку:
— А ну брысь с дороги, тараканьи ноги!
Борька напуганно отскочил в сторону, с зажатыми в кулаке деньгами. Тележка прогремела мимо. Вцепившись ручищами в ее дугу, Егор рысцой побежал со двора.
— За сына, что ли, мне кидаешь? — крикнул вдогонку Борька и остался стоять на месте, качая в раздумье головой.
— Ну, ладно. Мы люди не гордые. Возьмем. Сгодятся на угощение нужных людей, — пробормотал он и стал торопливо совать деньги обратно в карман.
