Сегодня последний раз в сезоне Нечаев навестил старенький дом, в котором он родился и вырос и который после смерти родителей стал его персональной загородной дачей.
Персональной в том прямом смысле, что живал он здесь всегда один, жена из принципа сюда не ездила, и до сих пор была сторонницей продать дом. Он и сам на первых порах думал избавиться от обветшалого наследства, уже вел переговоры с покупателями, устроил в родительском хозяйстве неделю открытых дверей — бери, кому что любо, — но вдруг все перерешил, единолично и бесповоротно.
Произошло это действительно вдруг, по воле случая, Как-то раз осенью Нечаев повздорил с женой. Повздорили они, как водится между супругами, по сущему пустяку, но чем дальше, тем больше, и Нечаев, хлопнув дверью, неожиданно для себя очутился в автобусе на Никольское.
Когда уже дома, в отчей избе растопил печь, развалился на старомодном диване, и душевно забылся, отошел от нелепой ссоры с женой, вдруг почувствовал себя если не вполне счастливым, то около того человеком.
Ему стало здесь так хорошо, так тепло и покойно, как может быть только в родном доме. «Да зачем же я его продавать буду? — подумал Нечаев. — Люди из Москвы едут, чтобы дом под дачу купить, а я, дурак, своего бы лишился», — и обрадовался, что не успел совершить этой непоправимой ошибки.
Узнав об этом внезапном решении, о как забурлила, как запротестовала жена, с какими упреками накинулась она на «эгоиста» Нечаева.
Но если раньше, избегая лишних ссор и скандалов, он частенько уступал, то теперь упорно, непреклонно стоял на своем, и жене в конце концов пришлось смириться. Правда, вгорячах она заявила, будто ее ноги там не будет, — и пока держала слово.
Нечаев приезжал в Никольское лишь летом, в выходные и отпускные дни, копал под картошку землю, косил траву для сеновала, ходил в лес за грибами, до которых был заядлым охотником, пилил и рубил дрова, за кружкой пива встречался с земляками, бывшими своими сверстниками.
Глубокой осенью запирал дом на замок, обрекая на холодное запустение, и уезжал, уверенный, что ничего не случится, что при любых метелях дом выстоит и весной вылущится из сугробов и снова станет ждать своего хозяина.
Сегодня Нечаев приехал ненадолго, только на одну ночь. Напоследок он бы непременно пожил здесь подольше, окунув себя в детство, о котором напоминала вся в избе обстановка, но надо было вернуться с первым же автобусом: завтра обещали быть гости.
Лезть на крышу предстояло утром, перед отъездом в город, а сейчас надо было хорошенько истопить печь, нагреть на ночь избу. Дрова гореть принялись неохотно, к тому же и тяга была такой слабой, как будто плотная стенка ящика, придавленная кирпичем, уже закрывала трубу, — и в избе стало попахивать дымом.
— Ничего, разгоритесь, — не унывал, однако, Нечаев, привыкший к подобным капризам печки.
Нашлось еще одно срочное дело — сбегать по воду на колонку. Она торчала совсем рядом, у прогона. Нечаев схватил пустое ведро, выскочил на улицу. А на улице — благодать: воздух чистый, вкусный, как будто вобрал в себя накопленные за лето ароматы цветов, правда, студеный.
Даже странно, что вокруг ни души — ни на дороге, ни на тропе под окнами. Только незнакомая, лет пяти девчушка едва бредет мимо соседского дома, то шажок сделает, то остановится. На ее левой руке лапами кверху лежит котенок, правой она пытается пощекотать его. Играют.
Нечаев сполоснул ведро, набрал воды и пошел к своей избе. Мимо него, пританцовывая и размахивая ручонками, прошмыгнула девочка. Он запоздало хотел спросить, где же котенок, но девочка уже юркнула в прогон и скрылась. «Значит, чужого подобрала, — подумал он, — а тот поиграл, поиграл с ней, да и вырвался».
Нечаев внес со двора последки сырых картошин, очистил, вымыл, залил в кастрюле водой, поставил вариться на плиту. К картошке за ужином добавилась еще банка сайры да ломоть хлеба — на сон грядущий и этого слишком.
Трапезничать Нечаев садился обычно на то же место, которое когда-то занимал отец.
Он умер четверть века назад, но и теперь Нечаев отчетливо помнил, как отец устало садился на этот же прочный венский стул, как принимал для аппетита крохотную рюмку домашней настойки, как, крякнув, гладил седые, давно уже не бравые усы, с каким наслаждением, даже с азартом пил чашку за чашкой крепкий чай, прикусывая мелко наколотыми кусочками сахара.
Вспоминая, Нечаев любил ту, прошлую, жизнь. Он не помнил, чтобы родители ссорились между собой, по неделям дулись друг на друга.
Конечно, случались минутные вспышки отца, недовольное ворчание матери, но, чтобы возникнуть шумной, затяжной ссоре… нет, этого он не помнит. Может, они умели скрывать от него свои распри? Вряд ли… Можно ли такое прятать более двух десятков лет?
Значит, у них, у простых русских крестьян, была какая-то иная тайна, тайна нерушимых добрых отношений?
В чем она — не в той ли вечной, от зари до зари и от детства до старости, работе, которая заполняла собой не только время, но и все мысли, чувства, настроение, и которая, однако, не только изнуряла, давала кусок хлеба, но и облагораживала, делала согласной их совместную жизнь?
Он прикрыл консервную банку, оставив на завтра — заморить червячка перед дорогой — дольки три сайры, вынес на холод в сени. Хлеб и картошку, прикрыв газетой, оставил на столе: завтра тоже пригодятся.
Дымом в избе все еще попахивало, и стоило, пожалуй, прогуляться, подышать, а станет одному скучно, можно заглянуть в пожарку, где по вечерам, как в клубе, обычно собираются мужики, любители домино и шахмат.
Запирая на замок крыльцо, Нечаев услышал, как кто-то робко толкнул его под локоть. Удивленный — ведь только что поблизости никого не было, — он оглянулся.
На завалинке, обшитой крашеным тесом, вытягивая тонкое туловище и шею, чтобы снова дотянуться до руки Нечаева, стоял, кажется, тот самый котенок, которого давеча, несла маленькая девчушка.
Впрочем, заметил Нечаев, это был уже не совсем котенок — это была кошечка-подросток, рожденная, должно быть, вместе с первым весенним теплом и прожившая всего лишь минувшее лето.
— Это ты? — сказал он и протянул руку. Кошечка в ответ доверчиво боднула и принялась тереться лбом о его ладонь, запев свою единственную песню. Значит, девочка, подумал Нечаев, принесла его издалека, и котенок, не найдя обратной дороги домой, с какой-то неясной надеждой вернулся к тому месту, где его бросили. Он видимо, увидев человека с ведром, единственного среди безлюдной улицы, кинулся ему вдогонку, да опоздал и потом долго, со страхом остаться здесь, на завалинке, на всю холодную ночь, ждал, не выйдет ли тот человек снова и не заберет ли его к себе в избу. Нечаев был тронут и несчастным положением котенка, и той безбрежной доверчивостью, с которой он отдавал себя в чужие, незнакомые руки. — Ну что ж, раз такое дело, заходи в гости.
Взяв котенка, Нечаев почувствовал, какой он не по росту легкий — то ли очень быстро вытянулся, изросся, то ли бездомно скитался уже не первый день и здорово отощал.
Во всяком случае, сейчас он был очень голоден: впалое, мягкое брюшко казалось совсем пустым.
В сенях Нечаев прихватил остатки сайры — хорошо, что оставил, иначе и вовсе нечем было бы угостить неожиданного домочадца, — размял сайру вместе с картошиной, слегка подогрел прямо в печке, еще хранившей жар, а котенок тем временем сновал возле его ног, нетерпеливо толкал, требовал, вел себя вполне законным здесь едоком.
— Сейчас, сейчас, потерпи немножко, — говорил Нечаев, опасаясь, однако, будет ли котенок есть эту не совсем кошачью пищу. Понюхает, лизнет для пробы, а потом брезгливо отворотит мордашку от непривычного месива — и тогда что?
Но котенок не нюхал, не пробовал, вкусно ли, он набросился на еду с той хищной быстротой, с какой хватал, наверное, мышей. Даже утолив самый большой голод, он продолжал есть с аппетитом.
— Молодец, — похвалил Нечаев.
Когда он лег и почувствовал, как котенок, свернувшись в клубок, тесно прижался к его бедру, он вдруг вспомнил, что завтра там, в городе, к нему нагрянут гости, что утром ему надо обязательно уезжать, что он последнюю ночь проводит в своем доме и запрет его на замок.
Вспомнил, и рассыпалась радость от нынешнего происшествия. Правда, Нечаев и теперь твердо знал, что не бросит котенка на произвол судьбы, не вышвырнет из дома и не оставит посреди улицы, но он не знал другого: как и где пристроит его, каким образом отведет от него беду беспризорности.
«Подкидыш ты мой, подкидыш, — с невеселой нежностью подумал Нечаев, слыша, как сквозь одеяло к бедру проникает тепло, — что же мне с тобой делать?»
Ему надоело лежать на спине, повернуться бы, устроиться поудобней, но он не хотел будить, тревожить котенка и терпел до тех пор, пока не уснул.
Проснулся Нечаев задолго до отхода автобуса, но с какой-то непонятной в душе заботой, с какой именно, он не понял до тех пор, пока, шевельнув ногами, не ощутил на одеяле постороннюю тяжесть.
«Котенок! — мгновенно вспомнил он. — А у меня ничего нет, кроме черствой хлебной корки. Молока бы ему…» У соседа-пастуха, одна из немногих в селе держалась корова, но Нечаев не знал, доится она или в запуске.
Для запуска вроде не время, надо сходить. Он торопливо поднялся, а вслед за ним соскочил с кровати и котенок: видимо, тот уже давно ждал пробуждения хозяина и теперь настойчиво повел его к двери.
— Сходи, дорогой, сходи, — одобрил такое поведение Нечаев и, выпустив котенка, заложил дверь старым ботинком, чтобы она не закрылась плотно: тепло в избе все равно больше не потребуется. Он не одевался, не обувался, он с волнением ждал, вернется ли к нему котенок, авось со свежей головой вспомнит свой дом и дорогу к нему и кинется туда без оглядки, больше не даваясь ни в чьи чужие руки. Нечаеву и хотелось этого, и почему-то не хотелось, ему было неприятно вот так внезапно расстаться, без прощания и последней ласки. Им уже владела привязанность к котенку и он, наверное, был бы немного огорчен, если бы тот не вернулся. Но котенок, скорее всего, считал своим уже это жилье, на любое другое менять его не собирался и, держа хвост трубой, резво вбежал в избу. Он уже знал, где его столовая, с надеждой на завтрак кинулся к блюдцу, но там ничего не было, кроме остывшей сладкой водицы.
— Сейчас, сейчас, — снова заторопился Нечаев, признавая свою вину. — Сейчас.
С маленькой чашечкой, чтобы более солидным сосудом не испугать хозяйку коровы, Нечаев ринулся к соседям.
— Валентина, выручай! — крикнул с порога. — У меня гостья ночевала, а покормить нечем.
— Какая гостья? — сначала невесть что заподозрила соседка, но по величине чашки догадалась. — Кошка, что ли?
— Точно, — и он коротко рассказал, как она у него очутилась. — Молоденькая, почти котенок… Слушай, а тебе кошка не нужна?
— Не-ет, Лексеич, не уговаривай. У меня детей да внуков полна изба, а ты мне лишнюю кошку сватаешь. Не-ет.
— Ладно, спасибо за молоко. Да! Я нынче в город, до весны теперь, так уж ты тут, в случае чего, погляди.
— Какой разговор, живи спокойно.
Очередной автобус по расписанию отправлялся ровно в полдень, и Нечаев, благополучно разрешив продовольственную проблему, надеялся к тому времени столь же благополучно решить судьбу котенка.
Сытый котенок опять сладко спал на кровати, Возле его дома встретились и остановились посудачить две бабы, жившие как раз в той стороне села, откуда брела вчера девчушка с котенком.
Не мешкая, Нечаев вклинился в их компанию, нарушил взявший разбег разговор и без каких-либо предисловий спросил, не случилась ли у них или у соседей пропажа.
— А что? — спросила Клавдия Мельникова, и Нечаев уловил в ее вопросе какой-то интерес. Пришлось рассказать.
— Постой, постой, — вспомнила другая, Лиза Бутина (она была уже трижды бабушкой, но все равно для сельчан оставалась только Лизой), — у Салтыковых пропал, точно. Я сейчас ваккурат мимо них пойду, скажу им.
«Вот и порядок, — наконец-то спокойно вздохнул Нечаев. — Лучшего варианта не придумаешь».
— А если не ихний, — вдруг попросила Клавдия, — ты его больше никому не отдавай, я возьму.
— Ты что, разве без кошки живешь? — удивилась Лиза. — Вроде была?
— Была, да Вася задавил.
— Как, задавил? — насторожился Нечаев. Э, нет, он не собирается лишь бы кому сбагрить котенка, избавиться от него как от обузы. Уж если не вернет его в руки прежних хозяев — а это он полагал делом почти свершившимся, — то хочет пристроить не туда, где кошек давят, а в хорошую, добрую семью; вот так, наверное, в старину родители старались пристроить созревших для замужества своих дочерей.
— Да ненарочно, дверью прихлопнул. Жалость такая… Так я потом зайду, ладно?
— Ладно, если не Салтыковых…
Нечаев забыл, вернее, не счел нужным предупредить Клавдию, чтобы она очень-то нигде не задерживалась, лясы зря не точила, что ему надо поспеть на полуденный автобус. Вдруг она застрянет где-нибудь до обеда? Нечаев сел возле окна и стал наблюдать за дорогой: так Клавдия незамеченной не проскочит.
По дороге проходили знакомые и незнакомые люди, большинство было нагружено тяжелыми сумками, набитыми буханками хлеба — не столько для себя, сколько для домашней живности, — казалось, все село прошагало перед глазами Нечаева, не было только Клавдии.
Он посмотрел на часы, на котенка, который опять свернулся калачиком на кровати и отсыпался. Больше ждать уже нельзя. Нечаев недолго думая, взял котенка под мышку и побежал на автобус.
Котенок даже не сопротивлялся, ему было тепло посиживать у своего хозяина. Всю дорогу он даже не пискнул, он был сыт и уютно спал. Когда Нечаев приехал и зашел к себе в квартиру, крикнул: «Жена! Встречай гостей!»
Она вышла, недоуменно посмотрела: — Ты что ли гость? И тут котенок выпрыгнул на пол и подбежал к своей будущей хозяйке, смотря на нее своими маленькими глазками, как бусинки. Она взяла этот комочек на руки и даже забыла, что ссорились с мужем. Маленький котенок помирил своих будущих хозяев.
