Провела карандашом по бровям, щеточкой – по ресницам, мульнула губы ярко-красной помадой. Откуда она взяла это слово – мульнула? А неизвестно. Само пришло. А откуда…
Вот себя Света знает, кажется, всю, с головы до ног. Голова – круглая, шаром, волосы надежно закручены в локоны химзавивкой.
Глаза тоже круглые, серо-зеленые; носик довольно симпатичный и губки тоже. Да и вся она, вся ее фигурка приятных очертаний — родители были аккуратисты…
Ну вот, мульнула она свои губки (на работе говорит – помаду за триста рублей взяла, но хоть бы раз кто поверил!) и на эту самую работу пошла. Хотя губы ей вообще можно не красить: кому она с ними нужна — санитарка в больнице? На ее работе важно другое – руки.
Но Света привыкла: перед тем, как взять ведро с водой и швабру, надо привести себя в порядок. Полы-то она моет не в пустыне – ей в палату к людям идти. И зайдя, она каждый раз говорит одно и то же: «А ну-ка, ягодки мои, на тумбочках прибрать, тапки — под матрац. Чистоту наводить будем. Чистота – залог здоровья».
Больные поднимают на нее глаза, оживают; врач с обходом когда еще придет, а Света («Светуля» – чаще всего почему-то называют ее больные) — вот она, и каждому уже сделала инъекцию надежды…
К одному больному она так привязалась (был он из дальнего села, и никто к нему не ездил), что таскала ему еду из дома. От сына, можно сказать, отрывала. Другие санитарки морщились: «Ты прямо как мать Тереза. Вспомни, какая у тебя зарплата…»
Да помнит, помнит она про свою зарплату! И экономить научена. Краску для волос не в галантерее – в хозяйственном магазине покупает: тридцать пять рублей пакетик, хватает на два раза…
Но иногда на нее словно что-то находит. Вот копила-копила однажды деньги, думала – новый шифоньер купит. А сама села в поезд и поехала на юга — денежки те мотать. Вернулась с моря с загаром, камушками и… сыном.
Про сына она, конечно, догадалась не сразу: сначала знала только, что сошла с катушек. Что – не слышала она про курортные романы–обманы? Да сто раз! Но с катушек сошла. Потому что купилась на красоту.
Звали его Вахтанг, и был он красив, как Кикабидзе. Море она видела впервые в жизни (потому и поехала поглядеть), пальмы – тоже. А как пахли магнолии! А какие на юге ночи – теплые, как печка зимой, и звезды хоть и на небе, а совсем рядом…
Тут и возник Вахтанг. Она как увидела его, так голову и потеряла…
Cынулю cвоего (своего – и ничьего больше!) назвала Ваней – чтобы никаких воспоминаний о южных морях, чтобы рос, как все соседские мальчишки, у которых отцы Коли, Васи, Сани…
А второго своего мужчину Светуля нашла на… помойке. В прямом смысле слова: шла мимо помойки, а неподалеку на скамейке сидели мужики, опорожняли бутылку. Чего она остановилась? Зачем?
Но остановилась. Может, потому, что руки его увидала: у собутыльников они дрожали, а у него были крепкие, рабочие. Вспомнила покосившийся забор, крышу, которая протекала… а сын еще не помощник…
— Что – жизнь прожигаете? – подъелдыкнула мужиков. — А у меня вот проводка сгорела.
Ни на кого никакого впечатления ее сообщение не произвело. Кроме того – с крепкими руками. Он-то и поднял на нее глаза:
— Что помочь?
Она привела его домой. Провела на кухню. Пока он возился с проводами, узнала, что зовут его Федор, жена из дома выгнала, а идти ему, кроме как опять на помойку, некуда.
Когда проводка была готова, пригласила гостя к столу. Еще раз посмотрела на его руки и неожиданно для себя сказала:
— А ты оставайся у нас.
Еще была жива мама. Светуля уловила ее осуждающий взгляд, но слово – не воробей…
— Ты ему про сына-то, про сына скажи, — все же попробовала ее урезонить мать.
Она сказала. Федор повел плечами: сын так сын…
Так и стали они жить вместе. Руки у Федора, убедились вскоре и Света, и даже мать, оказались и впрямь золотые. За что ни возьмется – все сделает. Рейки штакетника вокруг палисадника встали, как солдаты на марше — друг другу в затылок, крыша перестала течь, терраска заневестилась новым, с кружевным наличником окном…
Единственное, что огорчало и Светулю, и тещу, и сына Ваню – Федоров взгляд. Отчего-то смотрел он на всех подозрительно. Мать так и сказала: «Он что – боится, что его облапошат? А чего у него взять-то?»
Света бы и к такому взгляду привыкла – сын не хотел привыкать. Вслед за бабушкой говорил: «Он что – боится, что его кинут?». Та говорила – облапошат, этот – кинут…
Света старалась и так, и сяк: и доброе слово в ход пускала, и лучший кусок норовила ему на тарелку положить… Наглаживала рубахи. «Чего их гладить – мне не в контору идти»… Гладила все равно. Ночью лезла под мышку: «Мы же еще не старые…»
На небольшое время он размякал, а утром — опять как день ненастный. Вот словно у него сломалось устройство, которое должно отзываться на доброту. Или вовсе его не было никогда. Мать однажды не выдержала:
— Тебе кто дороже – сын или чужой мужик?
— Мам, ну что ты мне душу рвешь? Конечно, сын. Но ведь и этого жалко!
— Чего тебе его жалко-то?
— Ну, как же… Вырос в детдоме. Он, мам, оказывается, в детдоме вырос. Мы своего Ивана любим. А его сроду никто не любил.
— А ты тут при чем?
— Не знаю…
Однажды они с сыном позвали Федора на рыбалку. Отказался – «без дела сидеть не умею». А они с Иваном пошли. Известно, рыбалка – дело не женское, но Светуля, сознавая свою перед сыном вину и желая в чем только можно заменить ему отца, пристрастилась ходить с ним на речку.
И скоро это дело так полюбила, что от реки ее было не оттащить. И старалась она не только ради улова. Ей нравился, как теперь говорят умные люди, сам процесс. Сидела с удочкой час, два… Время останавливалось.
В воде отражались деревья и небо, и прибрежный камыш, и этот отраженный мир был едва ли не привлекательнее, чем тот, что по эту сторону воды. Разве так может быть, чтобы – лучше? – спрашивала себя Светуля.
Она бросала удочку, круги на воде разбивали и деревья, и небо, но потом покой восстанавливался. И опять отраженный мир казался еще лучше, чем тот, что вокруг. Забывались дела, которые еще вчера казались важными.
Важным выходило совсем другое: вот это бездельное времяпрепровождение, когда чуешь только себя да поплавок, дрожащий на прозрачной воде.
И чудилось, что в ней, этой воде, утонули не только дубы и осины, и облака, но и еще что-то, в воздухе незримо витающее, от чего сердце сладко замирает, а на душу нисходит покой, и навевает он не дрему, нет, а вовсе наоборот — восторг и желание понять о жизни что-то такое, что в суете будней понять просто не успеваешь…
Может, о чем-то похожем размышлял и сын?..
До шестого класса Иван был мальчишка как мальчишка: к соседям в сад за яблоками лазил, на кино денег просил. А потом что-то случилось. Стал таскать из библиотеки странные книжки. Света попробовала их читать – и не смогла: много непонятных слов. А если слова и понятные, то в такой комбинации, что в голове от них что-то кружиться начинает…
— Зачем они тебе? – спрашивала Ваню.
— Мам, ну хочется же понять.
— Чего?
— Ну, как мир устроен.
Света пугалась: это ей уже можно задуматься о чем постороннем, а ему-то? В его-то годы? Лучше бы за девкой какой приударил – вон, ровесники уже провожаются, а он за книжками всеми вечерами сидит. Одно хорошо – учится без натуги. Другие матери то с кнутом, то с пряником к детям подступают, а у нее в этом смысле – никаких забот.
…Забота тем летом появилась у Федора — принялся строить баню. Света ли не понимала, как это хорошо: бани в их маленьком городе нет, люди моются кто как, кто где. Баня – это чистота и здоровье.
И в очередной выходной она сказала сыну:
— Давай-ка пропустим одну рыбалку. Баня – дело нужное. Надо помочь…
Все вместе они таскали кирпичи и доски, а потом она, оставив мужиков, пошла готовить обед. Только наладилась с кастрюлями да сковородками – со двора шум. Вышла на крыльцо, и поймала конец гневной Фединой речи:
— …У тебя руки откуда растут? Ни черта по хозяйству не можешь!
Светуля понимала, что, в общем-то, Федор все правильно говорит, и парня к мужицкой работе приучать надо — пришла пора. Но… был бы родной отец — конечно, нашел бы слова помягче.
Сердце сжало болью, но она заставила себя, ничего не сказав, вернуться в дом.
За обедом больше молчали. И пока молчали, Света придумала компромисс: на бане работать по вечерам, а в выходной…
— Идите, идите, — отпустил их Федор. – Мне без вас даже лучше – никого подгонять не надо.
И в следующее воскресенье они опять умотали на рыбалку. Когда сели перекусить, Ваня задумчиво (чаще всего он говорил именно так – задумчиво) произнес:
— Как будто только для работы человек живет.
Света взялась его убеждать: как же это можно – без работы? А что тогда есть-пить? Где жить? Чего на себя надевать? Не-е-т, это только в райских кущах, наверное, можно готовые плоды с веток срывать, а здесь, на грешной земле…
Ваня молчал. Света бросала удочку, смотрела на круги на воде, а потом на отраженный в речке мир, но обычного покоя в душе не возникало. Душа рвалась между сыном и… чужим, в общем-то, человеком. Может, и в правду пора ему сказать: «Иди куда хочешь, мил человек»…
Баню за лето не одолели. А весной проводили Ваню в армию. По теплу Федор опять взялся за стройку, и теперь Светуля уже неотлучно помогала ему. Не пойдет же она на речку одна. Да и дело вперед быстрее продвигается, когда вместе да вдвоем.
И все-таки управиться до конца за лето опять не получилось – Федору пришлось лечь в больницу. Теперь Светуля носила в больницу еду, ни от кого ничего не отрывая.
— Чего нос-то повесил? – бодро говорила она, зайдя в палату. — Доктор говорит: идешь на поправку. Через пару дней выписываться будем.
Про выписку доктор действительно сказал. Только причину назвал другую:
— Запоздали вы, Светлана Егоровна.
Она вздрогнула. Виновато проговорила:
— Да он сроду никогда ни на что…
— Не привык жаловаться. Характер.
Доктор закурил сигарету. Поглядел в окно. И поставил точку:
— Скорее всего, детдомовское детство его догнало. Делать операцию не вижу смысла.
Болезнь Федора не смягчила. Дома он тоскливо глядел за окно, где сосед, нанятый для завершения стройки (дел-то всего ничего осталось) управляется с баней. Работал тот не спеша, с частыми перекурами, и это выводило Федора из себя: «Нет, совсем люди работать разучились. Ну, ладно, свой хоть малой был, а этот…»
И все же дело шло к концу. Вот уже навешена дверь, вставлено окошко. Вот уж и вовсе – осталось только козырек на трубу надеть, а сосед куда-то запропал.
— Что – не может такую малость сделать? – кипятился Федор.
— Дался он тебе, этот козырек. Не нынче – завтра поставит.
Но и на другой день сосед не пришел. Тогда Федор сказал:
— Сам пойду.
— Ты что – с ума сошел? – всполошилась Светуля.
— Не могу больше глядеть! Тошно!
Кое-как дошел до вешалки; она, видя, что возражать бесполезно, помогла ему надеть фуфайку. На улице, возле бани, помогла поставить лесенку. Еще раз попробовала остановить:
— Федор, а может, завтра? Посмотри – день-то нынче какой! Давай посидим на крылечке.
— Вот-вот, вам бы только сидеть…
И она сдалась. Помогла ему встать на нижнюю ступеньку. Потом стала лесенку держать — для прочности.
До середины он добрался. А потом замер – и осел. И скатился к ее ногам…
Давать сыну телеграмму она не стала. Управилась с похоронами одна. По вечерам сидела в черном платке у окна, глядела на улицу. В голове отчего-то крутились строчки услышанной по радио томительной песни:
А что я не умерла,
Знала голая ветла,
Да еще перепела с перепелками…
Однажды сын ей сказал: «Знаешь, мама, когда мы уйдем ТУДА, у нас будет возможность докончить то, что мы начали на этой земле. Но не все, а только то, о чем мы здесь страстно мечтали».
Она тогда засмеялась: страстно мечтали… Слова-то какие чудные. Непривычные… А теперь почему-то подумалось: неужели Федор и ТАМ будет думать о том, как надеть козырек на трубу бани?
Ну, а она сама? Что будет делать ТАМ она сама?
Может, искать Вахтанга? Как она мечтала, чтобы они встретились – отец и сын. Пожалуй, это и было ее самой заветной, страстной мечтой (вот и сама так заговорила)… Может, она и Федора привела в дом как раз потому, что втайне надеялась: он заменит ему отца.
Не получилось. И она понимает, что сыну сейчас это уже и не нужно. Сын вырос – теперь он не только без Федора, но и без нее не пропадет.
И ей самой… Разыскать бы такие травы, да приготовить снадобье, да смягчить Федино сердце…
Project: Moloko Author: Моловцева Н.
