Анфиса Журыкина пришла зимним вечером с работы и, поскольку возиться с ключом в полутьме на лестничной площадке не хотелось, нащупала кнопку звонка и продолжительно надавила на нее.
Теперь должен зашаркать тапками, приближаясь торопливо, муж Саня. Он приходил на целый час раньше ее и в это время обычно уже готовил ужин. Анфиса ждала. Но за дверью стояла полная тишина.
Тогда Анфиса позвонила снова — трижды и причем со злостью. Ей казалось, будто злость хорошо передается через звонок. И опять никакого результата. «Что еще за шуточки? — раздраженно подумала Анфиса.— Где он может быть? Спит, что ли? Сроду такого не велось».
Анфиса долго копалась в сумочке, потом в конце концов поймала там среди всевозможных женских вещиц ключ, довольно быстро попала им в скважину, открыла дверь и вошла — негодование прямо-таки распирало ее. Но тут ей пришлось удивиться еще больше. Все двери — ванной, туалета, комнатные — были распахнуты, и всюду горел свет.
— Саня! — рявкнула она.
Никто не отозвался.
Возмущенная Анфиса, не снимая шубы, прямо в сапогах протопала на кухню, однако ни мужа Сани, ни приготовленного ужина там не обнаружила и потому ядовито выцедила сквозь зубы:
— Поросенок!..
Круто развернувшись, она ринулась обследовать жилплощадь дальше. Громко стуча каблуками, стремительно прошагала через прихожку в зал и, едва ступив туда, замерла, остолбенела от удивления.
Муж Саня, лежал на диване в хорошем костюме, который был у него единственным, в белой рубашке и при галстуке. Лежал он в необычной отрешенной позе — на спине, голова как-то неудобно повернута набок, к самому краю дивана, глаза закрыты, а рот приоткрыт, на щеке след слюны. Рука беспомощно свисала до пола, почти касаясь белеющего рядом большого листа бумаги, исписанного крупными словами.
— А-а-а… — утробным голосом затянула Анфиса, еще не понимая ничего.— Са-аня-а?..
Она сумела наконец оторвать окаменевшие ноги от пола, кинулась к дивану, упала на колени и, перебарывая страх, дважды просяще встряхнула мужа за плечо:
— Саня-а! Ну, Саня!
Однако Саня не отозвался, лежал, лишь свесившаяся рука качнулась безжизненно. Лицо оставалось прежним — застывшим и чужим, дыхания заметно не было.
Анфиса отшатнулась, сотрясаемая крупной дрожью, ощутила на полу под рукой бумагу, схватила ее и, с нарастающим отчаянием медленно поднимаясь с пола, прочитала:
«Вот я и умер. Мыть меня не надо. Перед умиранием я специально сам помылся с хвойным мылом в ванной. Надел чистое белье и костюм. И побрился. Как полагается. Чтобы вам меньше было дела. А остальное смотрите, как для вас лучше. Я бы и похоронил себя сам, но это мне уж никак не суметь. Будьте здоровы и живите богато. Желаю всевозможного счастья. С холодным приветом Журыкин А.В.».
Дочитав до конца, Анфиса дико взвыла в полный голос, слепо бросилась из комнаты в прихожку, а оттуда, с трудом совладав с замком, — на лестничную площадку и принялась звонить, колотить кулаками в соседнюю дверь. Соседка Людмила быстро открыла, и Анфиса, не прерывая дикого воя, повалилась на нее всей своей внушительной массой.
— В чем дело? Что случилось? — оглушено спрашивала Людмила, едва удерживая обмякшее тело Анфисы, но потом собралась с силами, одним резким толчком поставила ее перед собой прямо и приказала со злостью: — Да прекрати ты орать в самое ухо! Говори по порядку!
— Саня… — сумела выговорить Анфиса. — Саня у-умер.
— Умер? — удивилась Людмила, — Саня умер? Да когда же это он успел-то? Я его недавно видела — с работы шел. По лестнице вместе поднимались.
— Он вымылся и умер… Он обиделся… — Выть Анфиса перестала и теперь лишь глубоко всхлипывала, захлебываясь обильно хлынувшими слезами. — Там лежит… На диване.
— А ну-ка пошли! — решительно развернула ее Людмила Зайчикова.
На самом деле Анфисин муж Саня не умер, был совершенно живой, только изо всех сил притворился. А сделал он это потому, что ему надоело быть подпоркой, без которой вроде бы и нельзя, но на которую и внимания практически никто не обращает: дескать, стоит — и пускай себе стоит, подпирает — и черт с ней. Сане хотелось, чтобы хоть маленько вспомнили про его человеческую душу, хоть чуть-чуть.
И начальство смотрело на Саню тоже с недоумением. Дескать, что за человек, когда и откуда здесь появился? Этих знаем — вон Горбухин, за пьянку и прогулы сколько раз его чистили, вон Кадыков, которому все не так и всегда он права качает, крикун чертов, вон Бугриков, неоднократно и с ним приходилось дело иметь, личность известная.
Да всех тут знаем, а это кто же такой? И когда начальству называли Санину фамилию, оно пожимало плечами:
— Хм… Журыкин…
Ну а если к тому же и объясняли, что Саня хороший каменщик и человек непьющий категорически, то брови у начальства лезли от удивления вверх, а вслед за тем оно делало вид, будто вспомнило Саню, и сразу успокаивалось. Вот такая была Санина жизнь на работе.
И дома не лучше. Раньше, когда только еще затевали с Анфисой любовь, по нутру пришелся ей Саня своей безвредной и непривычной к нахальству душой. А потом, после женитьбы, Анфисины взгляды постепенно изменились.
Ей уже мало стало того, что он сам и варит, и стирает часто, и умеет делать любое жизненное дело. Анфисе захотелось, чтобы у Сани появилась «ухватка», которая была у других и с которой эти другие имели возможность покупать хорошую мебель и разные там хрустальные и золотые вещи.
Ей совсем не нравилась такая ситуация, что Саня строитель, а у них даже полы оргалитом не выстелены, а у Людмилы Зайчиковой муж Игорь вовсе не строитель, но оргалит где-то сумел достать, и полы им Саня помог обить.
Анфиса все время говорила Сане об этом и о многом подобном, без конца давила на него с целью воспитать в муже настоящую «ухватку». Но Саня каким был, таким и остался, Анфисино давление на его натуру не подействовало. Он желал, чтобы у них начали рождаться дети, которых почему-то вое не было.
Она критиковала Саню на каждом шагу. И шапку-то Саня носит не так, и ест не так, и подарки ей к 8 Марта и ко дню рождения покупает безо всякого вкуса. Даже за то критиковала, что он спокойно терпит всю эту критику и нисколько не злится. И проявлять заботу о нем Анфисе стало как-то неохота, руки не поднимались заботиться о муже, на которого совершенно невозможно смотреть без критики.
Анфиса и в село, где жила старая мать Сани, давно прекратила с ним ездить. Вокруг своей матери, обитавшей в просторной квартире на другой улице города, вращалась постоянно: мама, мама, моей маме, для моей мамы… А о Саниной думала примерно так: «Если сын вышел настолько неудачный, то о чем же можно говорить с его матерью, какие с ней могут быть общие интересы, и вообще — зачем ее надо видеть?»
И Саня ехал в село один. А когда мать спрашивала, почему приехал без жены, он каждый раз придумывал новое оправдание. То приболела Анфиса, то свою счетную работу взяла на дом из-за срочности, то еще что-либо.
Саня не хотел, чтобы мать узнала о подобном наплевательском отношении родной снохи. Старушка была сильно больная, а от расстройства нервов могла заболеть еще сильней и умереть совсем, оставив Саню на свете без своего душевного материнского тепла, которым он только и жил.
Таким порядком и шло существование Сани среди людей. И в результате все чаще становилось ему пустынно и грустно, и, просыпаясь поутру, он иногда даже и не знал, зачем начинается день.
В этот вечер Саня пришел с работы, сел в прихожие на обувную полку и подпер голову кулаками. Он не знал, какие меры примет, но чувствовал: терпение на исходе.
Вот сейчас, размышлял он, сготовлю ужин. Придет Анфиса и наверняка будет чем-нибудь недовольна, примется критиковать. Лишь на минутку бы задумалась: у Сани ведь, мол, тоже душа и тоже небось болит она, страдает в груди, плачет временами.
Но как добьешься? Все уж перепробовал. Умереть вот если. Тогда враз пожалеет, это точно. Тогда ей деваться некуда. Но разве можно умирать? Жизнь — она для того, чтобы жить. Стоп! А если не умирать, а просто сделать вид? Да отличный же выход! И поймет Анфиса, что плохо одной. А я живой. И начнем по-хорошему. Но тут надо изобразить как следует…
Первым делом он решил помыться, и не просто смыть с себя рабочую грязь, а основательно, полностью. Он глянув в зеркало, обнаружил, что и побриться тоже необходимо. Побрился. Смочил лицо одеколоном, причесался тщательно. И по мере того, как Саня делал все это, настроение у него улучшалось, даже радостным становилось, будто вовсе не мертвым представляться собирался, а готовился к какому-то празднику.
Облачившись в чистое белье, Саня без малейшего сомнения, словно умирал уже неоднократно, достал из шифоньера и надел белую рубашку, галстук, а потом и костюм. Глянул на часы — пора выбирать место.
Место в большой комнате, на диване, Саня определил сразу — тут люстра, света много, и лежать удобно, не устанешь на мягком. Он лег и попробовал, закрыв глаза и скрестив на груди руки.
Но в тот же момент понял, что это слишком неправдоподобно, и подыскал другую позу — съехал головой на край дивана, свесил руку. Вот так пойдет, подумал удовлетворенно. Главное, сдерживать получше дыхание и веками не двигать, а остальное легче.
Саня лег и стал ждать. Анфиса вот-вот должна прийти. И вдруг он вспомнил, что надо же оставить письмо, пусть уж все будет по правилам. Чтобы Анфиса сразу вошла в курс дела.
Саня написал все необходимое четкими крупными буквами. Хотел закончить, как заканчивал письма матери и брату — «С горячим приветом…», но вовремя опомнился: «Какой же горячий, если я мертвый?» И аккуратно вывел: «С холодным приветом…»
Услышав голос Людмилы Зайчиковой, Саня подумал: «Надо держаться. Сейчас начнет хватать».
И закатил закрытые глаза понадежней. И точно — Людмила Зайчикова подошла к дивану, бесцеремонно приподняла у Сани веко и внимательно всмотрелась. Однако Саня опять не выдал себя ничем.
— Хм…— озадаченно сказала Людмила Зайчикова. — И вправду помер. Хотя и теплый еще совсем. Когда же это он успел-то?
Анфиса начала выть снова, но теперь уже тихонько, поочередно со всхлипами.
— Попробуем массаж сердца, — решительно уперлась в Санину грудь своими мощными ладонями Людмила Зайчикова.— Может, еще не все потеряно.
И тут уж пришлось проявить Сане настоящую героическую выдержку, чтобы не заметили спрятанной в его теле жизни. Соседка оказывала давление на грудь с таким старанием, словно хотела не воскресить Саню, а наоборот, расплющить, уничтожить эту спрятанную жизнь.
— Бесполезно, — отстала наконец Людмила Зайчикова. Она бурно дышала. — Пустое дело.
— Как же я без него?! — оглушительно завопила Анфиса. — Саня, как же мне теперь быть?!
— Да, Санечка…— вздохнула Людмила Зайчикова, будто и не слышала слов Анфисы. — Вот и нет тебя с нами. И ничего-то хорошего на свете ты не видал…
— Как же мне тепе-ерь?! — снова взревела Анфиса, захлебываясь слезами.
— Ну ладно, успокойся. Не реви,— приступила к утешению Людмила Зайчикова.— Этим уж не вернешь. Как ей без него. Раньше-то не думала. Всегда нехорош был. Чистила и в хвост и в гриву. А теперь — как ей без него. Теперь живи в свое удовольствие, раз он был такой плохой, и нечего реветь.
— Он… он…— зашлась Анфиса, — он был… святой человек!..
Саня тайно просиял всем нутром от ее слов и подумал уже со снисходительной гордостью: «Ага. Когда умерли, тогда мы, конечно, святые».
— Ясное дело, — словно уловив эту его мысль, продолжала Людмила Зайчикова. — Не стало Сани — и теперь Саня святой. А был жив — распять тебе своего святого только и оставалось. Ну ладно, не плачь, — перешла она опять вроде бы к утешению.— Слезами горю не поможешь. Жизнь есть жизнь. Найдешь еще себе. Баба ты в теле, самая ягодка…
— Не нужен…— простонала Анфиса. — Не нужен мне кроме него никто!..
— Это сейчас не нужен, — совсем уже ласково убеждала ее Людмила Зайчикова. — А потом будет нужен. И не плачь. Детей у тебя нет, а без детей нынче любой оторвет…
«Да она же издевается над Анфисой! — сообразил вдруг и напрягся от возмущения Саня. — Вот сволочь. У человека такое горе, а она ковыряет, нашла момент».
— Без детей-то ты полная хозяйка жизни, — не унималась Людмила Зайчикова. — Еще как развернешься-то.
И Саня не выдержал.
Он взлетел с дивана одним рывком, оказался лицом к лицу с Людмилой Зайчиковой и рявкнул:
— Ты что же это над ней измываешься, стерва полосатая?! Ты это чему ее учишь!
Женщин словно взрывной волной отбросило к противоположной стене. Анфиса угодила прямо на стул и балансировала, пытаясь удержаться на нем. Глаза у обеих налились страхом, рты раскрылись. У Людмилы Зайчиковой даже вывалился язык. Однако она первой пришла в себя.
— Так ты, значит, живой, — сказала Людмила Зайчикова.— Я же тебя спасала, делала массаж сердца, и я же, выходит, стерва?
— Так ты, значит, живой…— как эхо, повторила Анфиса.
Через мгновение она рванулась к Сане, и тяжелая звучная пощечина опрокинула его обратно, на диван.
— Ну ладно, — вытянулась в струну обиженная Саней Людмила Зайчикова. — Раз я полосатая.., то воскресайте тут без меня.
И, возмущенно покачивая бедрами, соседка вышла из квартиры.
— Ты, значит, не умер! — громко закричала она, вся полыхая гневом.
И вдруг Саня отстранил жену движением, в котором проявилась спокойная мужественная сила. Он встал, не боясь уже ни ударов ее, ни крика, и, глядя прямо в лицо Анфисе, сказал тихо и убедительно:
— Да умру я. Успокойся, умру.
— Почему это ты умрешь? — опешив, спросила Анфиса с внезапным испугом.
— Да потому, что мне так легче, — Саня отвел глаза и судорожно вздохнул.
Анфиса неожиданно уткнувшись в Санино плечо, она громко всхлипнула. А потом колени ее подогнулись, Анфиса медленно сползла на пол, обняла ноги мужа, судорожно прижалась к ним.
Стоя над ней, он смотрел в темное окно, тихо гладил Анфису по голове и, с усилием разжимая плотно стиснутые зубы, говорил:
— Ну, не плачь, Фиса, успокойся. Плакать пока рано — ведь я же жив…
