Девочка моя! Я все боялась, что когда-нибудь мне придется рассказывать правду — для тебя и для меня одинаково горькую — о твоем появлении на свет. И вот сейчас прочитала твое письмо и решилась на этот шаг.
Твой отец жив, он не погиб на фронте — вот что ты должна узнать прежде всего. У меня когда-то не хватило мужества сказать это тебе, моей дочурке, впервые спросившей: «А наш папа где?» Да ты и не поняла бы тогда: как это может быть — «отец жив и… отца нет.
Ты могла, наверно, не понять, осудить мой поступок и значительно позже, став уже школьницей. Теперь же, когда моя дочь заводит свою семью, думает о семейном счастье и когда путь для этого избирает так похожий на мой, я обязана все-все рассказать ей.
Так слушай меня внимательно, родная моя Веруня, ласковая моя.
Ты пишешь о своей большой радости, о том, что встретила настоящего человека, который любит тебя, который без тебя жить не может.
Я не хочу обижать ни тебя, ни твоего друга: возможно, это так и есть. Ты, вижу, и сама влюблена в него. И это мне понятно, дорогая Верочка: молодость, светлая, прекрасная молодость — почему ей надо сторониться этих хороших чувств, большой любви?
Он инженер, пишешь ты, уважаемый на строительстве бумажного комбината человек, внимательный к тебе, до мелочей внимательный друг: позаботился даже о переводе на более интересную работу. Он значительно старше тебя. Это тебе кажется также плюсом: муж с житейским опытом куда лучше ничего не испытавшего в жизни ровесника.
Одно тревожит тебя: он женат, имеет детей. Хотя и с этим ты стараешься примирить свою совесть, объявить неподсудными свои права на него.
Видите ли, жену он не любит, она злая, капризная женщина, отставшая от него в развитии, ничего не признающая, кроме детей и кухни, ему с нею даже стыдно появляться в обществе; дети — сын и дочь — уже почти совершеннолетние, им не обязательна отцовская опека…
Вера, Вера… Как порой бездумно, наивно, доверчиво рассуждает слепая любовь! Если б всегда так просто было в жизни!..
С твоим отцом я встретилась в суровой фронтовой обстановке. Медицинская сестра, восемнадцатилетняя озорная дивчина и боевой обстрелянный майор, командир батальона. Такими нас свела судьба. Была я, как видишь, даже моложе тебя и на мою долю меньше досталось учения. Твоему отцу тогда чуточку перевалило за тридцать.
В отличие от твоего друга отец твой никогда не унижал в моих глазах свою где-то в Сибири, в эвакуации жившую с детьми жену. И меня он берег по-иному, совсем не так, как бережет тебя твой друг. Отец был храбрым и очень честным.
Я знала, как ему трудно было, когда я уходила с разведчиками за линию фронта, но он, вздумай я уклониться от своего долга, никогда не простил бы мне трусости. Он и сам не очень-то берег себя в бою, хотя и понимал, что я за жизнь его всегда тревожилась.
Такой была наша любовь.
О близкой связи нашей долго никто не подозревал. Я иногда думала, что не подходящее время мы избрали дня любви. Но стоило оказаться рядом с твоим отцом, увидеть его глаза, услышать голос, как забывала все на свете.
Правда, не часто нам удавалось где-нибудь уединиться — побродить по лесу, посидеть на берегу реки. Зато мы так счастливы были в те дорогие для нас часы!
Он тогда становился моим ровесником, таким же юным, непосредственным, веселым, старался хоть ненадолго шуткой скрасить мою фронтовую, по-солдатски суровую, полную опасностей жизнь.
Мы, фронтовики, были удивительно находчивы насчет радостей, умели не унывать в любой обстановке. Почему-то мне всегда тоскливо вспоминать фронтовые годы, даже если из этих воспоминаний вычеркнуть любовь ко мне твоего отца.
У нас была какая-то красивая дружба, все мы были крупнее, что ли, общительнее, бескорыстнее друг для друга.
И вот настали дни, дорогая доченька, когда я поняла, что веселая Лизавета уже не одна: со мной — иду ли я на ратные дела, беседую ли с друзьями, сплю ли — всегда со мной ты.
Ты зародилась под стать обстановке — очень неспокойная, боевая. Я могла бы вовремя избавиться от тебя, но — много раз видевшая рядом смерть — я не смела и подумать, что мой, наш ребенок не будет жить.
И беременности я не стыдилась нисколечко! Одно повергло меня в горе: оказывается, по этой причине я должна покинуть родную часть, выбыть из строя.
Произошло это после боя, сильно измотавшего наш полк. Отца твоего ранило. У нас с ним не было трогательного прощания: он с поля боя попал в госпиталь, а я уехала к родным в тот город, где ты родилась и росла.
Василий, отец твой, еще до возвращения в полк узнал мой адрес и стал присылать очень хорошие — то нежные, то смешливые, подбадривающие письма.
Родилась ты, моя веснянка, моя Верочка. Вася просил записать при регистрации в загсе его отцом. Ты стала Васильевной. Верой Васильевной.
Война подходила к концу. Перед папой и мамой я не показала виду, что где-то в глубине сердца у меня растет тревога за мое фронтовое счастье: я уловила в письмах твоего отца какую-то двойственность.
Ему, конечно, трудно было сделать решительный шаг — кинуть жену, детей и сойтись со мной. Жена так долго, терпеливо в таких трудных испытаниях ждала его с первого дня войны! Да и довоенная совместная их жизнь, их любовь — разве просто все зачеркнуть?
Я написала Васе, что думала вдали от него: пускай он поступает, как велит ему сердце, я, мол, все прощу ему, я с дочкой, мол, меньше имею права на него — я всего лишь полевая жена… В письме было все — добрые, искренние слова, упреки, слезы и снова — полная свобода ему, благодарность за то хорошее, что было между нами.
В ответном письме он просил прощения, хвалил меня за то, что правильно все поняла, проявила к нему сердечность.
А я нарыдалась, сколько могла, над своим горюшком, в слезах исцеловала тебя, мою крошку, виновнику моего несчастья и радости моей, и, гордая, написала ему, чтоб забыл меня. Еще два письма пришло от него, но я не ответила.
Так погиб для нас с тобой твой отец.
Позже, после войны, уже переехав в другой город, встретила наших общих с ним знакомых по фронту, узнала, что Василий остался жив, вернулся к семье. Он слишком честный, он не мог поступить иначе.
Наверно, ты помнишь, как мы ездили в гости к Римме. Тогда тебе было уже лет шесть. И вот однажды мы гуляли с тобой в городском саду. Навстречу нам шел, слегка прихрамывая, мужчина под руку с полной миловидной женщиной.
По ту и по другую сторону их шагали опрятно одетые парнишки — один до плеча отцу, другой пониже. Это был твой отец —я сразу узнала его. Узнал и он меня. Виновато улыбнулся, внимательно посмотрел на тебя, остановился. Он не мог не признать и тебе свою дочь — ты ж так похожа на него!
Я чувствовала, что вот-вот подкосятся мои ноги, откажутся идти. И все же круто свернула по дорожке в сторону и утянула тебя за ручонку в глубь сада. Не хотела я показывать свою слабость, не хотела ставить его в неловкое положение перед женой и детьми.
Знаю, что потом Василий больше, чем всегда, грустил, вспоминая нашу с ним любовь: ее-то, конечно, он не забыл!..
Ну а я разрыдалась дома. Ты все унимала, уговаривала: «Мама, опять о папе? Не надо, мамочка!» И тоже плакала…
Верочка, родная, я рассказала тебе все, что ты должна знать о своем отце. Поймешь ли ты мое предостережение? Уверена ли ты в том, что тебе будет тепло у чужого огня, совсем чужого, что твое краденое счастье, добытое за счет чьего-то горя, будет настоящим, долгим?
Может, еще не поздно — найди в себе силы, оставь своего друга семье. Годом раньше или позже может случиться то, что когда-то было со мной: если он хороший, порядочный человек, как ты пишешь о нем, он не простит себе вину перед прежней семьей, его непременно потянет к той, к первой жене, к детям.
Верь мне, своей матери: я не желаю тебе повторения моей ошибки.
Будь разумна и счастлива, девочка моя!
