Митрофан Кривоносов задумал женить сына Ивана. Старший его сын и две дочери жили своими домами в той же деревеньке, и неопределенным оставался последний Иванушка, которому больше доставалось родительской любви и ласки.
Иван был парень кровь с молоком, дюжий, ширококостный, с девичьим румянцем во всю щеку, рдевшим в любое время года, особенно зимой на морозе. Он и походил бы на девицу, если бы не крупные мужские черты лица. В характере его тоже было много женского: скромен, стыдлив, застенчив.
Что касаемо силы, тут ему не было равных среди парней. Начнет подавать сено на телегу —играет вилами и такие поднимал вороха, что у матери не хватало рук принимать, и она его осаживала.
Но чего он не любил —так это драки. А, зная его незлобливость, Ивана часто подзуживали, и лезла к нему разная мелкая шушера, которая от одного бы щелчка рассыпалась. Когда уж сильно досаждали, Иван скажет:
— Да ну тебя к лешему!—и отойдет от греха подальше.
Однако трусом он не был. Раз взбесившуюся от укусов лошадь с телегой остановил на деревне. Жило в нем добродушие деревенского увальня, который сознавал, что он всех сильней.
Вот таков был мой дядя Ваня, когда ему стукнуло восемнадцать. Женив его, Митрофан как бы убивал двух зайцев: приобретал в дом работницу и уберегал сына от баловства, хотя ни в каких шалостях Иван уличен не был.
Отец видел, сила непомерная распирает сына, за что бы ни взялся, все ему кажется легко и недостаточно. Поэтому уж лучше женить, чтобы привязался он к бабе, плодил детей и работал.
Сваха сыскала ему невесту в соседнем селе.
Какая жена должна быть у Ивана? Конечно, Марья. Свели молодых. Марья была на два года постарше жениха. Чуть побойчей Ивана, Марья однако тоже легко конфузилась и, прикрыв платком нижнюю часть лица, сдержанно посмеивалась.
От своего жениха она не отводила глаз. Кому такой добрый молодец не придется по душе! А Иван поглядывал на нее искоса. Посмотрит—ярче зардеет румянец на щеках, опустит глаза. Марья пьянила его, обещая радость, блаженство, восторг, счастье.
Сыграли свадьбу. Свадьба была несуетливой, скромной и сдержанной, без выкриков, непристойных намеков и пьяного шума. После венчания жениха и невесту усадили в красный угол под божницу с горящей лампадой.
Невеста в подвенечном платье была тиха и торжественна: решилась ее судьба. А жених, словно стыдясь того переполоха, что подняли нынче из-за него, не поднимал глаз. Они почти ничего не ели.
Зато гости, сидевшие за четырьмя сдвинутыми столами, пили и ели от души, мужики потихоньку на дырку отпуская ремни, а бабы—расслабляя пояса на платьях.
Гости еще шумели за столом, разделившись на группы, и девки стучали каблуками, а молодых чинно и торжественно отвели в теплую горницу через сени, где для них была приготовлена широкая постель, устланная сшитым из разноцветных лоскутков ватным одеялом.
Рядом на табуретке высился тот самый пирог, которого они так и не отведали за свадебным столом.
— Как есть хочется! —молвил Иван, отламывая от пирога порядочный кусок.
—И мне хочется,—робко призналась Марья.
—На, бери… Ешь,—и подал ей все блюдо с пирогом
Марья отломила кусочек поменьше и стала есть, про себя немного посмеиваясь. Взяли еще. Иван крупно кусал, но жевал медленно, добродушно помаргивая глазами. Марья частила и напоминала жующую козочку. Так, сидя на постели, они съели весь пирог.
Затем Иван дунул в лампу—фитиль, на мгновенье ярче вспыхнув, озарил горницу, висящие на гвоздях решета и погас. Воцарилась тьма. Слышно, как в избе догуливала свадьба. Жених, укрывшись одеялом, лег с краю кровати, невеста—на другом краю. Оба даже перестали дышать.
В душе у Ивана творилось странное: робость, смущение, все сжалось в тугой комок от внутреннего напряжения. Он и не думал, не гадал, что в человеческих взаимоотношениях все так усложнено.
Вот у животных, другое дело,—просто. Но на то они и животные. А у человека есть стыд, и не может он перешагнуть через него, как через высокую каменную ограду. Собственно, чего ему стыдиться? Они—муж и жена перед людьми и Богом. Но все равно мучительно стыдно, хотя Марья так желанна.
А невеста, тоже вся сжавшись, ждала, что Иван обнимет ее, обожжет огнем своего тела и совершится, о чем она много думала если не с отрочества, то по крайней мере с ранней юности. Иван однако не подвигался к ней, а она сама боялась шевельнуться и лежала, как неживая.
В ней разливалась обида — ею пренебрегают. Зачем шла замуж? Напрасно венчание, вся эта канитель, связанная с замужеством. Перед людьми теперь стыдно. Но потом догадалась —не в том дело. Ее Иван еще дитё и смущается своей невесты.
Про себя Марья смеялась, но лежала тихо, подобно мышке, не шевеля ни ногой, ни рукой. Она понимала спешить с таким деликатным делом не следует: может навсегда отвратить от себя супруга, душа его очень нежна, как стебель цветущей в апреле медуницы.
Так они и лежали с полночи, думая всяк о своем, пока крепкий сон не сморил обоих. Во сне они скатились друг к другу, соприкоснулись телами, и сладостное томление появилось, да во сне только.
Марья проснулась как и легла —девушкой.
Свадьба шумела два дня, а потом начались будни.
Каждый вечер Иван и Марья ложились спать, укрывшись одним одеялом, но так и не посмели коснуться друг друга. Утром вставали, немного смущенные, но с каждым прожитым днем они делались друг другу чуть ближе.
Вместе хлопотали по хозяйству, кормили и поили скотину, ездили в лес по дрова и в поле за клевером. Уже дружба возникла между ними, но супружеской близости все не было.
Наблюдательные родители Ивана. Митрофан и Маланья, заметили это. Вечером, когда молодые ушли в горенку спать, Маланья, тяжело вздохнув, первая заговорила с мужем:
— Ох, отец! Ведь они не живут как муж и жена. Нету промежду ними ничего, а уж второй месяц пошел, как свадьбу сыграли.
—Я тоже заприметил, что он ее еще не трогал, — сказал Митрофан, задумчиво оглаживая седеющую бороду.
— Порчу на него навел кто, что ли? —продолжала Маланья.
— Не в порче, думаю, дело, — взгляд Митрофана как бы ушел вглубь себя. — Молод он еще. Вот что!
— Ты так думаешь?
— Да.
— А не поговорить ли тебе с ним, не намекнуть ли каким словом? — зашептала Маланья, хотя никто не мог их подслушать.
— Не стоит. Только все дело испортишь. Сами разберутся.
— Дай бы Бог, дай Бог! —Маланья упала перед божницей на колени, забормотала слова молитв, истово закрестилась и застучала лбом, отбивая поклоны.
Второй месяц Иван и Марья считались супругами, но на самом деле ими не были. Так могло продолжаться бесконечно долго. На лице Марьи все чаще появлялась досада.
Однажды они легли, погасили свет, полежали некоторое время тихо. Иван собирался уже заснуть, как Марья с некоторой обидой сказала:
— Ну и долго мы будем жить как брат и сестра?
Иван повернулся к ней, задохнувшись от наплыва чувств, обнял жаром пышущее тело, губы Марьи нашли в темноте его губы…
Как они изменились после этого! Какой радостной, счастливой стала Марья. Иван не мог налюбоваться ею. Работа так и кипела в ее руках. Смех с утра до позднего вечера звенел в доме, веселя сердца стариков. Те сразу догадались: вот когда только они стали мужем и женой!
Поборов в себе стыд, нерешительность, робость, Иван будто обновился душой. Да, он стал мужчиной. И как счастлив теперь! Нет для него никого пригожее Марьи. Какой радостью она его одарила! Чувство его было полным, единым.
Теперь он до конца понял смысл слов: муж и жена —одна плоть. Да, они едины. И стыд куда-то улетучился. Любил он Марью, ох, как любил. Не понимал одного, как мог жить раньше без нее? Даже не подозревал о ее существовании. А теперь отними у него Марью —и жить незачем.
Марья ласточкой носилась в доме, помогая в хозяйственных хлопотах. Знала, замужество — еще и тяжелая крестьянская работа. Но ежели человек счастлив, работа ему не в тягость.
В доме будто добавилось света, когда заметили, что живот! Марьи начал округляться, наливаться, как яблоко на ветке. «Понесла», —первой сообразила Маланья.
— Примечаю я, касатка, что ты… —заговорила она с Марьей сладким малиновым голоском.
— Наверно, —скромно потупила Марья глаза и не знала, куда деть руки.
— А он-то знает? —под «он» подразумевался, конечно, Иван.
— Нет еще.
— Скажи ему, порадуй.
В тот же вечер Марья сообщила мужу, что ждет ребенка. Полночи они проговорили, гадая, кто будет —парень или девка, в кого уродится и как назовут.
В положенное время без лишнего шума и гама, без суеты, дома, появился их первенец, девочка. Даже дед Митрофан в минуты редкого досуга подсаживался к люльке, надевал на ногу веревку и качал внучку, напевая ей колыбельную. В люльке ворочалось, пыхтело, покряхтывало, пытаясь освободиться от тугого свивальника новое существо.
Чуть ли не каждый год у Ивана и Марьи рождалось по младенцу. Всего трое две дочери и сын.
Впереди их ждали тяжелейшие испытания: грянула война. Тридцатилетних мужиков, в том числе и Ивана, взяли во вторую очередь, в августе 41 года. Попали они в самое пекло и думалось —все пропало.
Человек пятнадцать оказались в одном батальоне, потому что все были плотниками. Поначалу радовались: все-таки не на самой передовой, поменьше здесь убивают. А если к тому же рядом земляки, и воевать легче.
Держались они кучно, стучали рядом топорами, как бывало при постройке избы, и на перекур садились вместе, и делились пайками.
Возводили они переправу через речушку, стоя по колена в осенней ледяной воде. Неожиданно появился вражеский самолет и сбросил на них бомбу. Взорвалась она неподалеку, накрыв всех земляков, кого убив насмерть, кого покалечив.
— Точно лопнула рядом со мной бутылка —и я ничего не помню, — рассказывал Иван о своих ощущениях.
В студенческие годы, приезжая на зимние каникулы, я любил коротать вечера у своего дяди Вани. Пораньше поужинав, я одевался и брался за скобку. Мать знала, куда иду, но все равно спрашивала:
— К дяде Ване?
— К нему.
— Ну, сходи, —лицо ее светлело: она любила меньшого брата, была ему в детстве нянькой. Он так и звал ее до конца дней: нянька.
— Вы никогда не ссорились? —спросил я однажды, когда мы втроем сидели у горящей печки, в морозный уютный вечер. Такие вечера располагают к задушевной беседе.
— Как не ссориться! —вздохнула Марья. —Жизнь длинная. Без ссор не проживешь. Я его однажды даже поколотила.
— Поколотила? Не может быть! —удивился я.
Дядя Ваня застенчиво улыбнулся и начал рассказывать:
— Видишь ли, приревновала меня к агрономше. Было это в году пятьдесят втором, помнится.
— Нет, в пятьдесят четвертом. Тогда уже налоги отменили,— у Марьи была поразительная память на даты.
— Ну, пятьдесят четвертом —так в пятьдесят четвертом, —не стал спорить с ней дядя Ваня. —Собрались мы после отчетно-выборного собрания немного погулять, все колхозное руководство. Я тогда председателем ревизионной комиссии был. Дом у меня просторный, пригласил к себе. Сидим, выпиваем, разговариваем о том, о сем. С нами и агрономша, молодая светловолосая незамужняя девушка после института. Марья нам закуску подает —грибков, огурчиков. Ей и присесть некогда. Выпили— стали песни петь. У агрономши голос скворцом заливается. Мы ей подтягиваем. Потом плясать пошли. Ну и я раза два прошелся вокруг агрономши. Посидели гости —ушли. Вдруг меня Марья по спине ухватом. «За что?» —спрашиваю. «Не пялься на молодых и красивых девок!» — и еще раз огрела. «Не глядел я», — отвечаю. «Я все видела. Меня не проведешь!» Так разъярилась, что еле остановил я ее. А я и вправду на агрономшу не глядел.
— Может, агрономша на тебя посматривала? — усмехнулся я.
— Не знаю. Может, и глядела. Был я в те поры мужик еще ничего. Не то что теперь, пень трухлявый.
—Такая змеюка попалась, эта агрономша—со злобой прошипела Марья, словно все случилось только вчера, хотя минуло много лет. —Все мужа себе высматривала, какого побогаче. Не отворачивалась и от женатых мужиков. Пробыла у нас в колхозе года три, а потом куда-то уехала.
А я-то полагал, что у них сплошная идиллия. И жили они без сор и упреков, а нет, по всякому было.
Ну а как узнали об их первых ночах, когда Иван больше месяца не смел дотронуться до своей молодой жены? Марья в минуту отдыха на сенокосе в порыве откровения, когда разговор зашел о том, что составляет великую тайну между мужчиной и женщиной, призналась бабам, как она с Иваном начинала супружескую жизнь.
Ну а то, что сказано бабам,—сказано всему свету.
