Ну вот я и дома. Почти дома… — подумал Сашка, идя от самолета вслед за пассажирами. — Как-то там наши? Как встретят? Не ждут ведь, не знают. А заждались — точно. Эх, жизнь-жестянка! И как оно все получается? И так вроде и не так, как надо, как хотелось бы. Но винить здесь некого. Не за что, самое главное. Сам…
Подошел к такси.
— Повезешь?
Водитель спросил, не глядя на Сашку:
— Сколько дашь?
— Ну сколько? Сколько надо, столько, значит, и дам. Да ты не думай, не обижу.
-Тогда поехали.-буркнул таксист.
Машина плавно тронулась. Развернулась.
Сашка посмотрел на себя в зеркальце, пристроенное у стекла. Скажем прямо, не красавец.
— Во сколько в Ильинском будем?
— Чего? — не понял шофер.
— В Ильинском, говорю, когда будем? Во сколько?
Шофер взглянул на часы.
— Поди-ка, часа за три успеем.
— Тебя как зовут-то?
— Геннадий.
— А я Александр, — Сашка протянул руку. — Вот я что хотел, Гена, нам бы в город заскочить, по магазинам прошвырнуться, подарки взять.
Шофер кивнул, спросил:
— Ты как, в отпуск или насовсем?
— В отпуск. Шесть месяцев.
— Здорово! — шофер даже присвистнул. — Мне бы такой!
— Что здорово-то? Отпахал два с половиной годика, и привет, Заполярье! — Сашка сделал рукой от себя. — Подался на юг там или куда хочешь. Сочи, Гагры, Черное море, Ялта, пожалуйста, — не хочу! Рестораны, бабы — все твое. Бери — не хочу. Были бы деньги, главное. Пользуйся сколько влезет.
— Ну, ты-то как? Подзаработал?
— Да как тебе сказать? Не очень. Две штуки здесь, — небрежно хлопнул по левой стороне груди, — и там, — кивок в сторону чемоданчика, — на аккредитивах семь кусков чистыми.
Шофер опять удивился:
— Ничего себе!
— Не веришь? — спросил Сашка. — Показать? — и он потянулся было к чемоданчику.
— Да что ж не верю, — поспешил согласиться Гена.
Сашка снова засмотрелся в окно.
Шофер подумал: «И не боится при себе такие деньжищи возить! Сам говорит об этом. Чужому. И никто за язык-то его не тянул…»
Так незаметно, за разговором, скоро въехали в город.
По пути, возле гастронома, Сашка попросил остановиться.
Вернулся с бутылкой коньяка и бутылкой шампанского. Карманы оттопырились от кульков и шоколадных плиток.
— Давай рванем за знакомство, — предложил Сашка.
— Мне нельзя. За рулем, — отказался Геннадий. — А ты давай, веселей ехать будет.
Сашка и вправду повеселел от выпитого. Тут же написал Генке свой северный адрес. Приглашал в гости. Рассказал о житье-бытье в Заполярье… Доказывал, что лучше людей, чем в Заполярье, он не знает, да и нет их.
Много услышал в тот вечер Генка от Сашки. Чему-то удивлялся, чему-то позавидовал, многое взял под сомнение — выпил парень и треплется. С кем не бывает? Но психологом или просто достаточно внимательным человеком он не был, и поэтому толком так и не понял Сашку, как не понимал его никто. Да и сам себя Сашка не всегда понимал.
Сашка вдруг смолк надолго. Задремал, подумал шофер. Но нет, не задремал его пассажир, вспомнил далекое.
Осень. И не день уже, и не вечер еще. Сидит он, Сашка, за столом и ничего не делает. На столе газета, тетради, учебники за десятый класс. Сашка вздыхает, перекладывает с одного места на другое газету и опять долго, грустно смотрит в окно.
Вчера Сашка впервые поцеловал Ирину. В его жизни это был вообще первый поцелуй. Как это случилось, он и сам представить не может.
В кино сидели плечо к плечу. Пальцы рук сплетены. Иногда Сашкина рука вдруг касалась коленки Ирины, он слышал их капроновый холодок, горячая волна сразу захлестывала его, и сердце начинало биться чаще, сильнее.
Сашка даже побаивался, как бы кто не услышал из рядом сидящих и не рассмеялся. Потом Сашка, как всегда, провожал Ирину домой. Они и раз, и другой, не останавливаясь, прошли мимо ее дома сначала в одну сторону, затем в другую. Когда совсем стемнело, вышли на окраину поселка. Остановились у ворот кладбища.
— Не боишься? — спросил Сашка.
— Нет, — покачала головой Ирина.
— Зайдем?
— Лучше в другой раз. Поздно. Мне по русскому надо еще кое-что сделать.
— Знаешь, мне кажется, что мы никогда не умрем. Никогда-никогда!
— Почему?
— Ну… Я не знаю… Хорошо жить, правда? Вот школу бы побыстрее кончить, а там живи и живи! Сам себе хозяин… Зачем умирать-то? Интересно как-то получается, несправедливо. Я часто думаю: вот живет-живет человек, вдруг — бэмс! — и все… Нет его. Был и нету. Несправедливо.
— Саш, а я считаю, что неважно, сколько ты прожил, сто лет или всего тридцать. Не это главное. Важно ведь совсем другое… Как, понимаешь, как ты их прожил?
Голос у Ирины — нет таких больше. Говорит и будто каждое слово своими худенькими длинными пальчиками в самое сердце тебе кладет. Хочется слушать ее долго, всегда, всю жизнь. Ирина — Сашка уверен — самая, самая! Он это понял давно, еще тогда, в девятом, когда Ирина пришла к ним в класс.
До этого Ирина жила под Питером, и вот оказалась здесь, в Ильинском. «Конечно, — рассуждает Сашка, — ее родителей ни в какое сравнение с моими не поставишь. Культурные, грамотные. Их и по одежде и по внешнему виду от моих влет отличишь! Эх, да что там с моих взять? Только и образования, что восемь классов на двоих… Мать — уборщицей в детском садике, отец — простой шофер. Иркины вон чуть что, собрались — и в город… На концерты ходят, в театры. Ирина иногда с ними ездит.
Раньше, до Ирины, Сашка как-то не присматривался особенно к своим родителям. Ну, толстовата мать стала, так что ж такого? Каждая вторая женщина в поселке такая. Не красится? А кто красится? Учителя?
Разве что на праздники, и лишь те, кто помоложе. Отец выпивает частенько, бреется два-три раза в неделю, так он же не директор, чтобы в галстуке ходить. А тут… Стал сравнивать, и появилась в душе какая-то червоточина. Начал дерзить отцу, матери, даже грубить беспричинно. Как-то и вовсе обидел:
— Дремучие вы! Сидите тут, закопались, света не видите. Не могли учиться, как люди, да? Жили бы сейчас в городе: театры, ванная! — Сашка хотел сказать что-то весомое, ясное и неоспоримое, много больше того, что он сказал. Да и сказал-то не так, сам чувствовал.
Отец будто совсем ничего и не слышал — продолжал подшивать валенок. Мать, кончив цедить в кринку молоко, весело, с улыбкой ответила:
— Вот ты и давай, сынок, учись! Чтоб в городе-то жить… А нам с отцом и тут глянется.
— А что ж вы-то не учились?
— Так время было такое тогда.
— Гляди-ка, правильный какой сыскался! — подал голос отец. — На что он мне… твой город-то нужон? Мне хоть ты там сахаром все посыпь, не поеду в него жить ни за какие деньги! А то я не видал этих городских! Бегут… бегут — ничего ни у кого спросить нельзя. Пирожок схватят на ходу и дальше бегут, не жевавши глотают, давятся.
— Нет, ну что с вами говорить?! Все равно что лбом вот об эту стенку. Вы же… Вы же… — Сашка не находил нужных ему слов.
— А вот хоть такие, да есть, — сказала мать. — То тебе плохо: кормим, поим, обут-одет, учим… Как в кино — мама, дай! А не было бы отца да матери родной, ты б, сына, по- иному запел тогда.
— Что ты меня все время попрекаешь? «В кино, в кино… Не было б…» И крутанулся в комнату, которую все в доме называли Сашкиной. В ней он спал, делал уроки, играл с друзьями, слушал с Ириной пластинки.
— Вот и вырастили сыночка себе на голову. Помощничек, думали. Вырастили. Недоедали, недосыпали… Ничего не скажешь… Спасибо, сынок, спасибо! Вот у самого пойдут дети — узнаешь. Не раз матери слезы вспомнишь.
— Да хватит вам… Чего заводишься-то? — начала успокаивать мать.
— Отец пнул дверь в коридор и с силой захлопнул ее за собой.
Работал отец много, что правда, то правда. Все время чем-то занят. Пилит, строгает, копает… Так кто виноват в этом? Сам вон весь уже дошел — кожа да кости… Кому это все надо? Для кого старается? Для него, Сашки? Нужно все здесь ему, как пятое колесо телеге. Вот школу кончит — только его здесь и видели. Сразу в город. Это решено. Твердо решено.
Что он, как отец, всю жизнь здесь ишачить станет? Дудки!
Отец… Сорок лет человеку. А что он сделал такого хорошего, особенного, по большому счету — что? Да ничего… Как здесь родился, так вот и торчит. Дальше этого поселка только в армии был, где-то в таком же захолустье на Урале служил.
Четыре класса перед войной кончил, потом на шофера выучился, и все. Так и по сей день за рулем. Знай себе — встал в семь утра — и на работу. Пришел в восемь-девять с работы. А про уборочную или посевную и вовсе говорить нечего — сутки из кабины не выходит. Там и спит на сиденье. Телогрейку под голову кинет — и нормально.
Купил отец «Москвич». На рыбалку собирался ездить. Но так ни разу и не съездил. Некогда все. Когда Сашка сказал ему об этом, ответил:
— А ничто… Пусть стоит. Тебя на свадьбе провезу, и то ладно!
На свадьбе…
Сашка смотрит на часы. С Ириной они должны встретиться в девять в школьном саду. Сейчас еще только без десяти семь. Как медленно, словно нарочно, тянется время.
С того вечера прошло шесть лет.
Кончил школу Сашка. Уехал в город, на судоремонтном работал. Так получилось. Скоро ушел в армию. Отслужил — и на Север. Сразу, даже не побывав дома, по воинскому требованию и улетел.
Собрался на год, деньжат подкопить, погостить малость дома — и к Ирине. Она все ждала Сашку, звала. Такие письма — на зависть всей роте! Но уехал Сашка на Север — и все, как обрезало. Ни строчки.
Сашкин год обернулся для него тремя. Летал с места на место — благо Север большой и рабочие руки везде нужны. Холостяк, места много не занимает. Ткнули в общежитие, выделили койку — и никаких проблем. Работал. Жил.
Въехали в Ильинское.
— Куда здесь? — спросил таксист.
— Прямо, потом направо. Я покажу.
— Тормози, шеф! Приехали…
Огромный дом с верандой, писаный красавец, был одним из лучших на улице. Обшил его отец в елочку, карниз выделил, ставни резные поставил. Игрушка! Старался отец. А летнюю кухню какую отгрохал — отель прямо! Любо-дорого посмотреть.
«Дурак, ох дурак-то! — ругал себя Сашка. — Бросил одних в пяти комнатах. Для чего ж делали они это все? Много ли им самим-то надо?»
Калитка. Пустой почтовый ящик.
«Ну что ж ты, Кузя, заливаешься? Не узнал своих, брат? Не узнал…»
Цепь прочно держит лохматого кобелька, не дает достать ему до крыльца.
Веничек. Валенки обметать от снега.
Хотел постучать, но передумал. Поправил шапку. Открыл дверь. Вошел.
— Здравствуйте!
Мать, как стояла у кухонного стола, так и обмерла вся. Смотрела на него и глазам своим не верила. И ни слова, ни звука. Совсем седая. Губы ее мелко тряслись.
— Мамка! Мамочка!
Рука разжалась, и тряпка, которой она мыла посуду, упала ей под ноги.
— Мама!
Она открыла рот. Не хватало воздуха. Она задыхалась.
Хотела крикнуть, чтоб отец слышал, прошептала:
— Сыночек! Родной мой… Единствен…
Глаза закрылись. Две маленькие слезинки скользнули в морщины. Мать упала на плечо.
В спальне заскрипела металлическая кровать. Прихрамывая, вышел отец. Худющий, сгорбленный, небритый.
— Саша, сын! Дождались, — сильно закашлялся. Прижал руку к груди. Подошел. Обнял. Поцеловались.
— Прости, что я… такой… сынок, — выкашливал слова отец. — Прихворнул малость. Пройдет. А мы-то… ждали столько. Я сон видел в субботу… — и не удержался, тоже заплакал.
— Ну, бросьте вы. Ну хватит, мам. Чего там теперь, — уговаривал их Сашка и слышал какой-то чужой, не свой голос.
До поздней ночи горел в доме свет. Мать нажарила картошки со свининой, достала из погреба соленые, твердые, один к одному, помидоры, поставила тарелку с квашеной капустой. И все суетилась, стараясь угодить сыну. Пили шампанское. Мать порылась в шифоньере и принесла водку. Говорили — радовались. Были счастливы.
Мать нет-нет да и смахивала то передником, то полотенцем слезы и все хотела спросить сына, что не ехал долго, но так и не спросила.
