Мы с Михаилом, моим будущим мужем, едем к моей маме. Знакомиться.
Смотрины так сказать. Уже пора – сколько можно тянуть: мы больше года вместе и собираемся пожениться.
Нарядный Миша едет вливаться в новую семью, в руках у него букет гладиолусов, в мыслях – предвкушение оливье. Он ни капельки не волнуется. Потому что он никому не пытается нравиться.
Сейчас это качество меня восхищает — я считаю его маркером глубинной самодостаточности. Но тогда я дико переживала, кусала губы, потела от ужаса и чесалась от нервной экземы.
Мнение мамы в тот период было критично важно для меня, ее постулаты — не прирекаемы, ее уроки жизни спускались сверху как заповеди на скрижалях, и неудачный исход грядущего мероприятия мог здорово покалечить наше будущее. Я это знала, а Миша — нет. Его забавляло моё волнение.
Он, распираемый позитивом, и не подозревал, что самим фактом своего наличия в моей жизни представлял одну большую проблему для моей матери: она растила себе помощницу, умницу-дочку, бантики-борщи-пятёрки, а какой-то ушлый студентик с широкими бровями и с букетом аляповатых гладиолусов пришёл на готовенькое, и собирается сожрать все вишни на торте. Ага, щас.
К нашему приезду мама накрыла стол, принарядила в стиранное-глаженое по чистой случайности трезвого отца и позвала соседей. Понятых, так сказать. Свидетелей, так сказать, Иеговы. В роли Иеговы – понятно кто.
Это был звездный час моей мамы: за ее товаром явился купец, и нужно было красиво выпроводить его вон при зрителях или – при худшем развитии событий — впарить ему товар подороже.
Миша не подозревал о грядущей афере, хохмил в привычной манере и как ему казалось незаметно таскал со стола маринованное огурцы.
Наконец, расселись. Миша встал и сказал тост «За великолепную хозяйку этого прекрасного дома!» Он не любит и не умеет говорить тосты, но этот был отрепетирован.
Мама опустила глаза. Всем своим видом она демонстрировала согласие: «Да, что есть – то есть. Дом – прекрасен, хозяйка – великолепна».
Картину великолепия слегка портил папаша, который хряпнул коньяка из припрятанной про запас бутылки, и теперь активно ворошил салаты, укрощая зверский аппетит.
Мама встала, собираясь сказать ответный тост. За столом воцарилась тишина.
— Михаил, — начала мама подрагивающим голосом. – Мы все знаем повод, по которому собрались. Я хочу сказать, что Оля — прекрасная девушка. Она умна, красива и талантлива. Этого у нее не отнять…
— Отниииииимем, — весело пообещал Миша, зачерпнув оливье из общей тарелки. Я с трудом сдержала смешок.
Мама, слегка опешив, натянуто улыбнулась и продолжила.
— …Иногда она, конечно, вспыльчива, но благоразумие всегда берет верх…
— Тогда я беру низ, — объявил Миша и залился смехом, радуясь своей шутке.
Меня разрывало противоречие: с одной стороны, я ощущала неуместность шутки, с другой – меня распирало от смеха, и я, не удержавшись, прыснула в ладонь, за что получила холодный, надменный красноречивый взгляд мамы
: «Что ты нашла в этом наглеце?»
Наглец меж тем наяривал холодец и не догадывался, что рушит хрупкую гармонию игры в нормальную семью.
— А есть горчичка? – спросил меня Миша. Он наслаждался едой, и даже не чувствовал, как мама нанесла боевую раскраску и замахнулась в него томагавком.
Мама продолжала свою речь, но губы её были поджаты. Это означало вечерний скандал. Обычно основной удар принимал на себя отец, но не сегодня – он метал стопки между тостами и всё шло к тому, что до конца этого праздника жизни он не доживёт.
Молчаливая соседка тётя Таня вдумчиво и увлеченно ловила на тарелке скользкий грибок, её муж откровенно грустил: его не предупредили про праздник, и он, как дурак, за 10 минут до торжества наелся борща с батоном, не подозревая о грядущем празднике живота, а теперь смотрел на всё кулинарное великолепие и не хотел его, ощущая несвоевременную сытость.
Мама продолжала.
— Так вот Оля — моя дочь, любимая и единственная. Вокруг неё много кто вьётся. Особенно немосквичей. Все вам нужно одно. И Оля не дурочка. А если и дурочка, то мать у неё не дурочка. Так что, Миша, имей ввиду, что законный брак вы заключите только при условии брачного договора…
Миша заплакал. Слёзы текли у него крупными каплями и так обильно, что салфетку он искал на ощупь. Горчица была ядрёной – я забыла его предупредить. Мама трактовала его слёзы иначе.
— Нечего рыдать. Всё своё вы должны будете заработать сами, а придти на готовенькое я вам не позволю. Ишь чего придумал: пропиши его, корми-пои его….
Миша был безутешен, и к слезам добавился бронхитный кашель. Это он пытался сказать, что прописывать его не надо, и кормить-поить тоже, но горчица залепила горло острым пластырем, и бедный Миша отчаянно спасал свои дыхательные пути, заливая огонь лимонадом.
Мама села на место. Она только что открыла мне глаза на моего избранника и считала свою миссию выполненной. Теперь можно и подкрепиться. Папаша уже превысил критическую отметку алкогольного опьянения, и с каждой рюмкой Миша нравился ему всё больше.
— Чахоточный он у тебя какой-то, — с умилением охарактеризовал отец своё видение моего избранника. — Лечить его надо…
Я закатила глаза и промолчала.
Миша наконец успокоился, сидел с красными глазами и пил газировку маленькими глотками. Чуть не пропустил всё самое интересное.
— Кстати, — мама торжественно постучала ножом по бокалу. – Если вы на машине (она кивнула нам), то можете вон клиента (она кивнула отцу) отвезти в наркологическую клинику на Каширку. Я с ним утром договорилась…
— Может, я передумал, — нахохлился папаша.
— Что ты передумал? Вон зять тебя прокатит! С ветерком!
— А в какое отделение? – капризничал отец. Он любил двенадцатое отделение, в котором санитары лояльны к пациентам, носят им курево и разрешают поправиться. Не в смысле веса, разумеется. – Я хочу в 12-е. В какое ты договорилась?
— Отделение пластической хирургии, ёптить, — зло сказала я.
Мне было неприятно, что вот так, с размаху, Мишу погрузили во все самые стыдные тайны моей семьи. Человек пришёл знакомиться, а ему открыли дверцы всех шкафов и оттуда посыпались скелеты.
Мама правильно поняла причину моей злости и ёрнически прокомментировала:
— А что? Пусть женишок почувствует вкус к жизни! А то небось пришёл квартиру смотреть, а тут, кроме квартиры, много чего интересного…
Ей казалось, что она забивает последний гвоздь в гроб наших отношений. Она совсем не знала Мишу…
Вечером, когда мы отвезли пьяненького отца в больницу, оформили его в 12-е отделение за отдельные пятьсот рублей заведующей, и сели в машину, чтобы ехать домой, я расплакалась.
Я рыдала, размазывала слёзы по щекам и шептала: «Мне так стыдно, Миш, так стыдно…»
Миша стоически пережидал мою истерику, гладил меня по голове и приговаривал: «Бедная ты моя девочка, семейка у тебя, конечно, та ещё. Выражаясь словами твоей мамы: приданое что надо. Ну, тем проще, принять решение. Давай-ка переезжай-ка ты ко мне, есть шанс спасти остатки твоей нервной системы…»
Я ещё сильнее залилась слезами. Но это были уже слёзы счастья.
К моему тонущему кораблю только что подогнали спасительную резиновую шлюпку, и я, ещё не до конца поверив в своё счастливое спасение, бросилась в неё с головой…
