Председатель сельсовета кипел от возмущения:
— Что будем делать с Клюкиной, Ольга Викторовна? После инсульта не поднимается с постели, пролежни появились. Смотреть за ней некому. А говорят — пятеро детей у нее. Одна дочь недалеко живет, но ухаживать отказывается…
— Будем оформлять в интернат, — заведующая Смолкина положила трубку и тихо добавила:
— Не люблю отправлять в дом престарелых. Вроде все там есть — и присмотр какой-никакой, и питание вовремя, а плохо старикам, особенно сельским. Увядают…
— Мать я не любила. Недавно умерла она — освободила меня, — Зинаида Константиновна (в девичестве Клюкина) торопливо крестится. — На похоронах и слезинки не проронила. Жалко ли? Вот собаку, кошку тоже жалко, живое существо ведь, так и ее… Недостойна она была хорошего отношения, — подводит дочь беспощадный итог.
Росли мы, как трава у дороги. Шести лет мне не было, сдала мать нас, пятерых своих детей, в детдом. Старшей, Валентине, исполнилось тогда одиннадцать, младшему, Виктору, только два года.
Разбросали нас по разным группам, а Виктор сначала в дом ребенка попал и лишь годы спустя — в детдом. Поэтому никаких особых родственных чувств я к братьям и сестрам не испытываю: семьи-то не было. У каждого свои друзья, подруги, с ними и проказничали вместе, и наказания делили поровну. Они были ближе, чем родные.
Почему нас мать отдала, не знаю, не интересовалась. Отец умер, жила она всегда бедно. Думаю, не отдай она нас, оставь дома, я бы хорошей жизни и не увидела. А в детдоме кормили, даже конфеты давали, одежду покупали, игрушки разные были, что-то для нас всегда придумывали. Правда, мне в детском доме нравилось…
Теперь часто говорят, как там плохо, я удивляюсь, сравниваю с нашей жизнью тогда. Мы любили свой дом и не хотели оттуда уезжать. Летом нас заставляли на каникулы к матери возвращаться. Давали пятерку на дорогу и выпроваживали.
Мы приедем, неделю у нее поживем ,— она нас грядки заставляла пропалывать,— и возвращаемся. В детдоме только руками разведут, — чего у матери не сидится? Да деться некуда, принимали назад.
Вы знаете, у меня обиды на мать, что нас, несмышленышей, бросила, не было. Вот только в последнее время какое-то горькое чувство появилось…
Рассказывая о матери, Зиночка, как зовут ее подруги по ателье, переходит на шепот. Зачем другим знать о ее горестях? Пусть думают, что у нее — улыбчивой, скорой на шутку — все, как всегда, в порядке.
Плакать, жаловаться на жизнь, выставлять свои беды напоказ — не в ее характере. Видно, еще в детдоме поняла, что люди тянутся к веселым, благополучным, уверенным.
— А жизнь у меня не сладкая, — с горечью продолжает Зинаида Константиновна.— Бодрюсь, улыбаюсь, за собой слежу по возможности… Наряжаться люблю, да и работа на людях, надо хорошо выглядеть. А вообще-то ничего особенно хорошего в жизни так и не увидела. Все лучшее с детским домом связано.
После десятилетки в ПТУ пошла, ткачихой стала. Столько профессий поменяла, все искала интересную. В 21 год замуж вышла — по любви. Была бы сама умнее, или был бы у меня близкий человек, с которым посоветоваться можно, — тогда бы, наверное, не пошла за пьющего.
Впрочем, когда любишь, ничто не останавливает, думаешь, что перевоспитаешь. А меня и останавливать было некому.
Родились дети — сначала сын, Сережа, потом дочь. Иногда смотрю на них и думаю: ну, как моя мать могла своих крошек отдать? Какое же у нее ледяное сердце было!
…Муж из-за пьянки заболел и умер, когда сыну исполнилось девять, а дочери семь лет. Сейчас ей пятнадцать.
На танцы, правда, еще не ходит, но одежду, мою берет, я не запрещаю. Как представлю, что в случае чего она одна останется, так больно становится — нестерпимо. Сейчас один человек мне предлагает замуж за него идти, а я не хочу. Боюсь, детям хуже станет, да и выпивает он.
Дом моей матери стоит в деревне, недалеко от Новосокольников — нашего райцентра. Остальные братья-сестры кто где, ну а раз я рядом с матерью жила, мне и доставалось.
Когда стала она себя плохо чувствовать, зиму жила у меня в городе. До чего же тяжело с ней было! Говорить не о чем, чужие друг другу. Поверьте, домой идти не хотелось. Не жалко мне было куска хлеба для нее, но каждый вечер видеть женщину, которая почему-то матерью числится, — пытка.
Конечно, была б такая квартира, чтобы и не встречаться, не бередить душу, тогда бы ладно. А квартира у нас обычная, двухкомнатная. Детей в одной с ней комнате не положу, да и сама не лягу… Постоянно мы сталкивались, сплошная нервотрепка. Нет, не могла я больше ее брать. И к ней ездить, по правде сказать, не хотелось.
Здоровье у нее, конечно, хуже становилось. Избенка в деревне плохонькая, мы ей крышу отремонтировали. А ухаживать за ней… Школьники выручали, да сестра, тетка моя, которая рядом жила.
Кстати, у тетки четверо детей, и она их в детский дом не сдавала! А еще — вы знаете, наша мать на нас в суд подавала — на алименты, представляете? Совести нет у человека. Ей, конечно, отказали. Да, пенсия у нее маленькая. Но она же всю жизнь толком не работала…
Перед самой ее смертью звонил председатель сельсовета. У нее инсульт случился, пролежни появились. Но я сказала: ухаживать не буду, а найму человека — на ее деньги…
Если бы я стала детям в тягость, ушла бы в дом престарелых. Не хочу им жизнь портить.
…Надежду Ивановну Клюкину не успели отправить в интернат для престарелых. Смерть пришла раньше. Немногое удалось узнать из ее личного дела. Как засвидетельствовали ее односельчане, работала в колхозе «на лошадях, а потом на тракторе».
Во время войны оказалась в оккупации. Чем занималась до 1958 года, когда стала работать посудомойкой в столовой железной дороги, — неизвестно, записей нет. В 1972 году ей оформили пенсию. Ни председатель сельсовета, ни родная дочь, никто другой больше ничего сказать о ней не смогли. Жил человек, а памяти о себе вроде и не оставил…
Думала ли она о своих детях перед смертью, когда рядом никого не было? Понимала ли, что они своим безразличием судят ее за предательство? Или считала себя незаслуженно обиженной и упрекала детей, бросивших мать в убогой избушке умирать одну?
И была ли она им матерью, если из ее дома они убегали в детдом, если там было им лучше, теплее? Да, она осиротила своих детей, но и себе подготовила сиротливую старость.
Не ее заслуга, что дочери и сыновья выучились, работают, воспитывают своих детей. И от женщины, обездолившей их, в общем-то не отреклись. А на любовь их, душевность, ласку вряд ли она вправе была рассчитывать.
Старость — время собирать камни, подытоживать жизнь. Зло, причиненное людям — и собственным детям в первую очередь! — бумерангом возвращается к тому, кто его породил. Обделил заботой, любовью детей, — так на что же рассчитывать, когда осень пришла?
Нет, я вовсе не призываю строить семейные отношения по принципу «око за око». Конечно, было бы отлично, если бы Зинаида Константиновна сумела простить немощной матери прошлые грехи, переступить через обиду, исполнить свой дочерний долг. Но и за прохладное отношение к матери ее судить не станем.
