Семен Авдеич Волковоев, колхозный пенсионер на восьмом десятке лет, сдав первым сортом сто одиннадцать белых общим весом в семь без малого килограммов, задержался на грибоварочном пункте и весьма заинтересованно спросил:
— Домаха Осокина сдавала сегодня?
— Нет еще.
— Может, сегодня не ходила, дома осталась?
— Нет, она в лесу…
— Почему же так долго не выходит?
Набирает, поди, полную корзину да в прибавку к ней еще и Лубянку. Да и не одна она теперь: к ней сын из города внука и внучку привез почти до самого начала ученья, так что у нее теперь большая семья…
— Тогда выходит и получается, стало быть, что тягаться со мной она теперь не имеет никакого полного права!
— Почему же это?
— Да все потому, что к своим грибам она за всяко время может приложить внучатовы, а выстоять противу троих я никак не могу! Да и никто не в силах…
— Зря вы беспокоитесь, Семен Авдеич! Никифоровна человек такой совестливый, что никогда и нигде не покривит душой, — заверила приемщица.
Семен Авдеич Волковоев и Домна Никифоровна Осокина были в здешней лесной округе самыми опытными и удачливыми грибниками. И между ними, как говорится, шла ожесточенная борьба за первое место.
— Набродился я по лесу-то. Домой сильно тянет, но вот охота узнать, сколь вынесет сегодня Никифоровна, что и задерживает меня здесь, — опускаясь на скамейку, объяснил свою задержку старый грибник.
Скромное летнее предприятие на берегу лесной речки все насквозь пропахло сырыми, отварными и особенно сушеными грибами. Сквозь этот густой, кружащий голову, устойчивый дух грибоварки все чаще и настойчивее пробирались успокоительные запахи луговой и вечерней свежести.
Вскоре на мостках, перекинутых через речку с берега на берег в узком месте, показались Осокины.
Первой прошла по этим мосткам из двух бревен, стесанных сверху, девочка лет семи, оберегаемая бабушкой. Мальчик лет двенадцати немного погодил и, когда они ступили на берег, бегом прошмыгнул следом за ними.
— Где же мне выстоять противу такой армии! — вздохнул Авдеич, вопросительно покашиваясь на приемщицу.
— Да не расстраивайтесь вы, Семен Авдеич, понапрасну! — с ноткой раздражения, устало ответила она.— Я говорю вам, что Домна Никифоровна не станет кривить душой! Не такой она человек! Так что выбросьте из головы все свои подозрения.
Вскоре соперники встретились и, разглядев друг друга, обменялись сдержанными поклонами.
— Сколь у тебя их? — нетерпеливо спросил Волковоев, когда Домна Осокина начала вынимать из корзины свои боровики, любуясь каждым из них. — Выкладывай живее, налюбовалась, чай, когда чистила и считала.
— Мало я сегодня, Семен Авдеич, набрала! — тихо и миролюбиво заговорила она, коротенько вздохнула и пригорюнилась.
— Почему же это? — оживляясь и приосаниваясь, торопливо спросил Авдеич. — По какой такой причине или случаю?
— Очки потеряла, с которыми в лес хожу, а без очков, Семен Авдеич, вижу только то, что на самом виду, а те, которые попритаились, прохожу не видя… Теперь не знаю, как быть и что делать: очки-то ведь в селе не купишь, надо ехать в город, а от кого я поеду? У меня теперь семейство.
— Походи по селу, поспрашивай, — может, кто нашел или у кого излишние имеются, подходящие твоим глазам, — посоветовала приемщица.
— Припасли для нее! — злорадно ухмыльнулся Волковоев. — Так вот и выложат перед ней — бери и носи, пока мест грибы не кончатся. Такие добродеи были, да все вышли.
— Не радуйся, Авдеич, чужой беде! — осадила его рассудительная приемщица. — Нехорошо это вообще, а в твоем возрасте особенно. Беда может и к тебе завернуть…
— Он сразу учуял, старый Волковой, что я ему теперь не противница, — сдержанно заметила Домна Никифоровна. — Без очков-то у меня это дело может совсем вывалиться из рук.
— Да уж, тягаться с тобой мне теперь нет никакого интересу, — собираясь уходить, задиристо молвил Волковоев. — Вздымай руки вверх: я сегодня вдвое больше твоего притащил — у тебя насчиталось с полсотни, а сегодня сдал я сто одиннадцать. И все увесистые! Красавец на красавце…
— Тебе надо потягаться не со мной, а вон с внуком моим. Он хоть и малолеток еще, но покажет тебе, пожалуй…
Волковоев поглядел на широкоплечего, спокойного, приземистого мальчика, заглянул в его корзину, поморщился, пренебрежительно махнул рукой и заторопился в село.
— Не понравились, видно, — мельком заметила приемщица.
— Нет, грибы у него хорошие, — возразила бабушка. — И много их! Только напоследок настасеек нарезал, накидал их поверх боровичков и тем притушил их красоту. Так уж у него вышло по недомыслию того, что вид много значит.
Приемщица, привстав на стуле, поглядела в корзину юного Осокина и увидела те светло-коричневые грибы, похожие на бронзовые медали, которым за их жизнеспособность, плодовитость и бойкость народ дал несколько усмешливых названий — солодухи, свинушки, матрешки…
— Да-а, на них нынче урожай, — молвила она, опускаясь на стул. — Так и лезут всюду на глаза. Ну, сколько же, Домна Никифоровна, сегодня твоя внучка нашла?
Бабушка оживилась, выпрямила спину, поправила платок на голове и довольно протянула:
— Только на один пяток меньше моего набрала.
— Молодец! — похвалила приемщица. — Устала, наверное, маленькая? Что молчишь? Надо быть смелой, разговорчивой!
Девочка смутилась и отвернулась.
— Знамо дело, устала, — ответила за нее бабушка. — Не надо бы ее, по-моему, часто по лесам таскать, но отец пишет из города: чаще води их в лес, приучай к труду, выносливости… Ему хочется, чтобы они у него трудовые были.
Мальчик подошел к столу, мягким движением отстранил от него бабушку и стал сдавать грибы сам. Под фетюхами у него оказались почти одни белые малого и среднего калибра. Их насчиталось сто шестьдесят четыре!
— Вот ведь сколько! — как бы призывая подивиться, восхищенно воскликнула бабушка.
— Да-а, сегодня никто еще столь не сдавал, — отозвалась приемщица. — А грибы-то какие! Как на подбор. Где ты, парень, таких миленьких накопал?
— А все под теми елочками, которые подолы свои на траву опустили, чтобы скрыть такие боровички, — наскоро ответила за внука бабушка. — Подымать такие ветки рукой колко. Так он, чтобы не укалываться, палочку с крючком вырезал себе. Приподымет крючком самые-то нижние, самые разлапистые ветки, а под ними, глядишь, боровичок! Да часто не один, а с братишками…
— Смекалистый паренек! — определила приемщица.
— Сильно мозговитый, — подтвердила Домна Никифоровна. — Все чего-нибудь придумывает, все моделит да прилаживает… Весь в отца! Отцу-то за это даже звание какое-то присвоили. Он отписывал мне об этом позапрошлой зимой, но я попризабывала что-то, да и не совсем поняла… Веня, какое звание теперь у папы?
— Заслуженный рационализатор! — с гордостью ответил внук.
Вскоре Осокины с порожними корзинами в руках неторопливо пустились к селу. Бабушка брела серединой дорожки, ребята подравнивались к ней по бокам.
— Бабушка, почему у этого старика фамилия такая страшная? — заинтересовался внук.
— Потому что он волком умеет выть. У него и дед, и отец волчатниками были и умели подвывать волков. Вот от них он и перенял…
— И теперь подвывает?
— Да он не прочь бы подвыть, да волков-то, говорят, нет, подвывать некого… Давно уж о них ничего не слышно.
Несколько минут шли молча. Бабушка обратила внимание на загрустившую внучку и с тревогой спросила:
— А ты что, Оля, притихла и запечалилась? Устала, что ли, чересчур? Может, завтра не пойдем? Дадим ногам отдых?
— Не-е-ет… Пойдем! — резко ответила девочка и еще больше нахмурилась. — Я только немножко устала.
— Так что же ты головку-то повесила? Тиха ты, я гляжу, тебе бы надо побойчее быть. В школу ты нынче пойдешь! Большая стала! Гляди веселее, говори повострее! Смотри-ка, благодать-то какая: ветер затих, тепло, воздух чистоты неизреченной… Хорошо! Только жить нам да радоваться, а тебе что-то, видать, и на вольный свет глядеть не хочется. Не захворала?
Девочка отрицательно качнула головой.
Вторая половина августа. Отлета еще нет, но перелетных птиц уже не слышно и не видно.
В поле пугающе тихо. Хочется отсюда поскорее уйти, чтобы не заснуть на этой полузабытой дороге, оживающей только в грибную пору.
Справа, над излучиной реки, поднимается округлый туман, похожий издалека на нежную девичью руку, слегка согнутую в локте.
Слева от дороги высятся копны овсяной соломы и дышат запутавшимся в них бензиновым дымком, оставленным только что ушедшими отсюда уборочными машинами.
— Тут стоял овес, когда мы шли в лес, а теперь на его месте только копны соломы, — заметил Веня. — И сразу вся местность изменилась…
— Везде идет уборка, — перебила его бабушка. — Здесь убирают урожай в поле, а мы убираем урожай в лесу.
Она вспомнила о своей беде и тяжело вздохнула.
— Но без очков-то я плохая уборщица… Вот что, ребята: я отведу вас домой, оставлю там корзинку и, пока еще народ на улице, похожу по селу и поспрашиваю: может, у кого найдутся лишние, а нет, так на время не одолжат ли подходящие…
— Сходи поспрашивай, — разрешил мальчик, а девочка неожиданно кинулась к бабушке и закричала со слезами, уцепившись за платье:
— Не ходи, баба! Не ходи — и все! Я не пущу тебя! Нет, нет, я не пущу тебя «поспрашивать»…
Домна Никифоровна вопросительно посмотрела внуку в глаза: что, дескать, такое с ней? Веня растерянно пожал плечами.
А Оля плакала и требовательно твердила:
— Ты не пойдешь? Да? Не пойдешь?.. Домой убегу, если пойдешь!
Когда вернулись в избу, девочка, сама не своя, сонно побродила в передней, потом плашмя упала на диван и заплакала.
Бабушка осторожно присела около ее головы и только коснулась волос, как девочка вскочила и закрыла дверь на кухню, где находился в это время Веня.
«Вот бабские дела», — поморщился он и ушел на завалину. Он не понимал и отстранялся от них. Сестренка была младше его на пять лет, но иногда ее выдумки и поступки озадачивали его. Было время, когда он за разъяснением их обращался к матери, но она говорила одно и то же: «Ты, пожалуйста, запомни раз и навсегда, что она — девочка!»
Минут через десять с красными, но уже сухими глазами прошла мимо него сестра и присоединилась неподалеку к сельским девочкам. Следом за ней вышла бабушка, присела к внуку на завалину и, не дожидаясь его вопросов, заговорила:
— В лесу-то я не отпускаю ее от себя: мала еще, затеряется, боюсь, в наших большущих лесах. Она ходит за мной и подбирает те грибы, которые я прогляжу. Вот она ходила-ходила за мной, да и удумала спрятать мои очки, чтобы я без них больше оставляла ей по своему недогляду! Ты подумай, какая хитренькая! Надо же такое сообразить!
— Пожалела тебя, видно, и вернула? Да? — спросил внук.
— Я догадалась, что она так поступила, и намекнула ей. Она поднялась, посидела на диване, подумала, потом прошла в свой угол, где у нее игрушки, и принесла оттуда очки. Целехонькие. Чистенькие… В куклах у нее лежали. Я сказала, что это нехорошо, так, мол, нельзя делать. А ты уж, Веня, ничего не говори ей. Хватит! Пусть успокоится теперь. Мала она еще. Многого не понимает… Учить и учить еще надо ее всему доброму и хорошему! Так что ты, Веня, сделай вид, что ничего не знаешь, не ведаешь!..
— Ла-адно… Сделаю вид… Хорошо еще, что очки-то не выбросила! Она у меня столько повыбрасывала! Как осердится на меня, так что-нибудь выбросит или спрячет.
Ночью, на самом рассвете, пролился небольшой дождик, и влажный воздух, когда они опять шли в лес, казался еще более свежим.
— Авдеич давно, поди, на грибах, — предположила Домна Никифоровна.—Так что опять больше моего наберет. А взяла ли я очки-то? — запуская руку в карман, спохватилась она и обрадованно ответила: — Взяла, взяла! Ну, теперь моя, как говорится, высока, держись, Волковоев.
— Я, бабусь, стану сегодня класть белые в твою корзину, а сдавать ты пойдешь одна и победишь того старика, который волков подвывает, — с искренним желанием помочь бабушке придумала девочка.
— Опять ты, Оля, не то думаешь! — возмутилась бабушка. — Ты что, хочешь, чтобы у меня совесть была нечистая? Я тебе вчера внушала, что с нечистой совестью жить нельзя! Ты забыла это? Она камнем лежит в груди! Нечистая-то совесть… Знаешь, почему ты вчера так плакала и страдала? А потому ты страдала, что спрятала мои очки, допустила проступок… И от этого проступка твоя совесть была нечистой… А совесть, дорогая моя Оленька, всегда должна быть чистой, как вот этот воздух.
