Иринка приехала вчера. Я едва узнал ее. Удивительно может измениться человек за год! На голове у нее какая-то немыслимая прическа, как у киноактрис. И стала Иринка еще красивее.
Мы идем купаться. Проходим последние дома нашей деревни. Я рад этому, потому что ужасно стесняюсь идти с Иринкой. На нее все смотрят, раскрыв рот. Она все с той же прической, как у актрис, в белой легкой кофточке с большим вырезом и яркой юбке, каких у нас не носят.
Прическа и странная юбка с кофтой идут Иринке. Она похожа на девушку из кинофильма и на манекенщицу из журнала. В журнале всегда девушки стройные и красивые, но я никогда не видел модных журнальных платьев на живых людях и не верил в их красоту. Теперь верю.
Мы идем по тропинке среди поля пшеницы. Мы ходили по ней десятки раз. Я смотрю на Иринку, Она улыбается, глядя кругом, и молчит.
Все кругом знакомое и родное, все как прежде. Та же пшеница, то же зыбкое марево и жаворонок в небе. Только Иринка новая и чужая. Она идет и молчит. Иринка смотрит в небо, щуря глаза заслонив их ладонью от солнца, и улыбается.
Я иду сбоку, немного сзади, смотрю на Иринку. Я ищу прежнюю Иринку, озорную насмешницу. Когда мы раньше ходили по этой тропе, она всегда грызла пшеничные зернышки.
И то, что она не грызет их сейчас, как раньше, отдаляет ее от меня. Но вот она наклоняется, поднимает колосок и начинает грызть зернышки. Сердце у меня екает. Я рад, сам не знаю чему. Неужели тому, что она подняла колосок?
Мы подходим к обрыву. Под ним наша Клязьма. Она не очень широкая и бежит среди зарослей ивового кустарника, образуя множество неподвижных черных заводей с кувшинками и белыми лилиями.
У нас с Иринкой есть «наш» пляж, и мы идем к нему. Иринка изменилась не только внешне. Она стала сдержаннее и серьезнее, вроде важничает и как будто нарочно говорит о незнакомом мне. Вчера, глядя на заход солнца, сказала:
— Как в «Рыбачьей деревне» у Кента.
Я догадался, что Кент — художник, но я никогда не слышал о нем и, конечно, не видел его «Рыбачьей деревни». И почему вдруг «рыбачья»?
Теперь Иринка лежит на песке и, глядя в небо, рассказывает, как перед отъездом из Москвы была на выставке итальянского художника.
— Картина называется «Толпа», — говорит она. — Толпа начертана лишь слегка, а на переднем плане девушка с огромными глазами, п се видно с другого конца зала.
Слушать Иринку интересно и почему-то грустно. Наверное, потому, что раньше всегда рассказывал я, а она слушала, задумчиво глядя на меня.
И то, что теперь больше рассказывает она, отдаляет ее от меня. Я ощущаю свою полную ничтожность. И моя огромная фигура кажется неуклюжей и нелепой рядом с этой стройной, светлой и нежной девушкой.
Я знаю, что она смеется, хоть и молчит, над моими немодными брюками, но я как-то не задумывался над своей внешностью. Да, честно признаться, мне не очень и нравится новая мода.
Я, наверное, дикарь в глазах Иринки. Сегодня, когда пошли на реку, я спросил ее ехидно:
— Что это у тебя за бандура?
Иринка рассмеялась:
— Пляжная сумка.
Сумка из такого же материала, как и юбка, и нравится мне. Мне нравится и прическа Иринки, и юбка, и кофта, но я злюсь. Презираю себя за это, но все-таки злюсь.
Мне кажется, что Иринка специально вырядилась, чтобы бросить вызов всем нашим. И понимаю, что глупо так думать.
Думаю, что Иринка и одеждой, и разговорами о незнакомом мне хочет подчеркнуть свое превосходство надо мной, отдалиться от меня, показать, как я отстал.
— Стилягой ты стала, — глухо говорю я ей.
Она хохочет.
Я ненавижу себя. Я знаю, что она не стиляга. Стиляги глупы и пусты, а Иринка умная. Она в школе всегда была отличницей, единственная из нашего выпуска поступила учиться р Москву.
Иринка смотрит на меня и улыбается. И чему она улыбается? Я думал, что она будет такая же, как прежде, — простая, близкая. Я мечтал, что мы опять будем кататься на велосипеде. Мы катались обычно вдвоем на одном велосипеде. Иринка садилась на раме впереди меня. Когда она оборачивалась, ее глаза смеялись совсем рядом.
Теперь этого уже никогда не будет, разве теперь она сядет на раму в своей модной юбке?
От всех этих мыслей мне становится совсем тошно, Иринка берет веточку и щекочет меня между лопаток. Л мне хочется крикнуть ей:
— Все равно ты уже не та, чужая, и я тебе совсем чужой!
«Не хватает еще расплакаться перед ней», — думаю я. С разбегу бросаюсь в воду и плыву к противоположному берегу.
— А я? — кричит Иринка и кидается следом за мной.
Я плыву «не на жизнь, а на смерть». Так плавал я на городских соревнованиях, когда мне было необходимо обогнать Левку Краснова, моего соперника по плаванью,
Я знаю, что Иринка плывет за мной, но не оборачиваюсь. Вылезаю из воды и плюхаюсь в песок. Слышу, как плывет Иринка, и немножко рад, что она поплыла за мной.
— Андрюш! — капризно кричит она, — Помоги, я не доплыву!
Я знаю, что она хорошо плавает, Клязьму переплывала множество раз. Это она нарочно притворяется, но все-таки приятно, что она зовет меня. Я оборачиваюсь, продолжая лежать.
— Андрюшка же! — опять капризно, с дрожащими нотками в голосе, будто сейчас заплачет, кричит Иринка. Она не плывет, а барахтается посредине реки, и течение быстро уносит ее вниз.
Я встаю и плыву к ней. Она обнимает меня за шею, в мы направляемся к берегу. Иринка почти не держится за меня. Я смотрю на нее—она давится от смеха. Я уже устал злиться. Мне хочется поцеловать Иринку, но я еще не целовал никого — страшно.
Выхожу на берег, опять падаю в песок и кладу голову на руки. Иринка садится рядом. Я слышу, как она тихонько дергает мне волосы, и замираю.
Вдруг Иринка резко поднимает мне голову, целует в глаза, шепчет:
— Дурной ты мой.
Срывается как ветер и со смехом бросается в воду.
— А-а-а-а! — торжественной мелодией взрывается все вокруг. У меня нет сил пошевелиться.
Вечером Иринка надевает брюки, и мы едем кататься на велосипеде. Брюки не делают ее похожей на мальчишку. Ей все удивительно идет, что бы она ни надела.
Ветер пахнет фиалками и ручьем. Заливается, звенит птичий хор. Мы идем по лесу. И я все смотрю и смотрю на Иринку, и не могу налюбоваться!
