Прилетели они в Сочи около пяти вечера, сразу подскочила шустрая старушонка и предложила отдельную «дачку». Пять рублей в день.
— Ого, — сказал муж. — Два с полтиной с человека? Не много ли, мамаша? Я помню, когда-то брали по рублю.
— Когда-то, когда-то, — обиделась старушка. — Когда-то я была молодой и красивой. Не хотите — как хотите,
— Может, по два рубля, — заикнулась жена. — Впрочем, Сережа, решай сам.
Старушка с притворным безразличием смотрела в сторону.
— Ладно, пусть будет по-вашему, — не захотел торговаться муж. — Ну, где эта дачка? Пошли, что ли?
— Поехали, поехали, — засуетилась старушка. — Пять минут — и мы дома. Сразу за парком «Ривьера».
— Да-а… пляж не очень-то близко, — нахмурился муж.
— Две остановки, — сказала старушка.
— Не знаю, не знаю… Так как, Надюша? — Он посмотрел на жену.
— Я — как ты, — быстро сказала она. — Решай сам.
Жена была рада, что они вместе — наконец-то! — прилетели на юг, на море (ведь она никогда, никогда, никогда еще не видела моря), но радость ее, как обычно, сопровождалась ощущением суеверной тревоги («Еще как бы все не испортить неосторожным словом!..»), поэтому она заранее себя настроила: «Буду с ним соглашаться даже в мелочах, пусть делает все, что хочет… клянусь — ни одного скандала!..
Лишь бы наш отпуск не был испорчен». Она посматривала на мужа с опаской.
«Дачка» оказалась маленьким тесным сарайчиком — в глубине двора, на крутом склоне горы, в окружении грушевых деревьев и зарослей дикого винограда. Но им эта хижина понравилась — ход отдельный. Хозяйка предоставила в пользование электроутюг, радиоприемник, чайник, плитку и посуду. Короче — устроились нормально.
Вечер был душный. Конец августа. Сидя на крылечке своего жилища, они распили бутылку вина, закусили яблоками. Расслабились, разомлели.
— Ну, как? — спросил он, улыбаясь и глядя на жену. — Ты довольна?
— Еще бы! — Она обняла его, прижалась. — Мне здесь очень нравится, очень.
— Вообще-то Сочи довольно противный город, — заметил он, не отвечая на ее ласку. — Слишком много народу, всюду очереди… Завтра сама увидишь.
— Я уже обратила внимание, — согласилась она быстро. — Приезжих очень много.
— Больше устанешь, чем отдохнешь. На пляже тоже толкучка, прилечь негде… завтра увидишь.
— А, ничего, — тихонько рассмеялась она. — Мне пляж и не нужен. Буду только купаться, купаться, купаться.
— А загорать?
— Мне загар вреден. Сердце. Врачи совсем запретили.
— Ах да, я и забыл — у тебя сердце.
— Ах, Сереженька, как хорошо, что ты взял меня с собой. — И она благодарно уткнулась лицом в его плечо. — Буду купаться, собирать морские камушки… я буду гербарий собирать! Вот увидишь — я такой соберу гербарий!
— Ладно, ладно, — кивнул он снисходительно.
А она еще крепче прижалась к нему и все ждала, что он вот-вот ее поцелует (и тогда бы совсем все стало хорошо, она почувствовала бы себя окончательно счастливой), но он не поцеловал.
Он думал о своем. Его замысел, его коварный план, тщательно подготовленный месяца за два до этой поездки, должен ускорить окончательный разрыв с женой. Он тонко рассчитывал обострить конфликт, спровоцировать серию ссор и скандалов. Двадцать дней они будут вместе, с утра до вечера вместе, и днем и ночью вместе, и это, конечно же, доведет их до бешенства, и все точки над «и» будут поставлены, и все будет решено наконец-то, вся это бесконечная взаимная пытка наконец-то закончится.
Его предложение провести отпуск вместе объяснялось просто: он хотел держать ее в постоянном напряжении и был уверен, что очень скоро она не выдержит, сорвется, устроит скандал, бабью истерику… Вот тогда-то он скажет: «Все, голубушка, хватит. Уж если ты и сейчас не можешь держать себя в рамках, то я просто не знаю, как еще тебе угодить. Я больше ничего не могу сделать для сохранения нашей разбитой семьи. Я сделал все, что мог. Я старался».
«Ты не любил меня!» — воскликнет она.
«Но я старался сохранить семью, — скажет он, делая вид, будто очень переживает. — Я даже поехал с тобой на море, хотя ненавижу толпу, суету и жару… да и море мне, если уж честно, до лампочки. Но я поехал — ради тебя. Я тебе хотел сделать приятное. Я очень старался — и все зря. Ты неисправима. Ты сама убила нашу любовь, ты сама не хочешь сохранить нашу семью…»
«Я хочу! — закричит она. — Я хочу, хочу!»
«Может быть, ты и хочешь, — вежливо скажет он, — может быть, тебе даже кажется, что ты меня любишь… может быть. Но, согласись: если уж даже здесь, в отпуске, в этих райских, идеальных условиях, мы не можем три недели прожить мирно — о чем тогда говорить? На что еще можно надеяться?..»
И никто никогда ни в чем его не упрекнет. Все будут ему сочувствовать, а ее обвинять в неблагодарности. И он обретет наконец-то долгожданную свободу. Он сможет тогда жить один, а если захочет, то сможет жениться на Зине. Но это еще вопрос: захочет ли?
Вот о чем думал он, сидя на крыльце душной «дачки» рядом с маленькой женщиной, точнее — женой, которая что-то говорила ему, бормотала, нашептывала, обнимала его за плечи и все ждала, тщетно надеялась, что он ее все-таки поцелует.
Муж не ошибся — пляжи были переполнены, в столовых и кафе — очереди… все именно так, как он предсказывал. Но Надя не унывала, она была весела и довольна, и это его слегка раздражало. Купаясь, она заплывала далеко за буйки, так что он начинал за нее бояться: не утонула бы. И бесконтрольный этот страх тоже его раздражал.
Он сидел под навесом, курил, читал, а Надя возвращалась, приплясывая, прибегала к нему, хохотала, прыгала, заигрывала, как девчонка. Но в глазах ее не исчезал немой вопрос: «Я ведь хорошо себя веду? Я ни в чем пока не провинилась? Ну скажи, намекни, дай понять! Я очень стараюсь, чтоб мы не ссорились… я очень стараюсь!»
Иногда он забывал про свой коварный план, начинал шутить, рассказывать байки… вспоминал свои первые поездки на море, давным-давно, когда он сам был молодым, и все было проще и чище, и сердце не учащало свой ритм от подъема по крутым улицам, и не было унизительной одышки, и настроение не менялось через каждые пять минут. Надя не вспоминала сама и не напоминала ему о первых днях, о их первых встречах, о их любви. Она надеялась, что он сам вспомнит…
В один из первых вечеров они тоже отправились на прогулку по морю. Сперва все было очень здорово — катер шел вдоль берега, и Надя разглядывала усеянную огнями набережную, весь этот развеселый город. Потом она смотрела на море. А он поглядывал на нее. «Мы чужие, чужие, — уверенно думал он, — мы совсем чужие, и нам надо расстаться. Это очевидно».
Катер вышел в открытое море, началась качка, и Надя пожаловалась, что ее тошнит.
— Ничем не могу помочь, — усмехнулся он. Безжалостно смотрел на ее бледное, застывшее лицо, в ее потускневшие глаза, видел бисеринки пота, выступившие у нее на лбу и над верхней губой.
— Ох, пожалуйста… — прошептала она. — Мне так плохо…
Он раздраженно фыркнул, сунул руку в карман куртки и вытащил яблоко:
— На, погрызи, будет легче. И глубже дыши.
— Спасибо, — прошептала она, принимая яблоко. Пальцы ее были холодны и влажны.
Он прислушался к себе, надеясь, что в нем закипит раздражение и, быть может, даже отвращение… но ничего подобного не почувствовал и опять обозлился на себя.
На другой день они поехали на экскурсию в пещеры. Сам он тоже оказался впервые в этих, огромных подземных залах, в этих фантастических, сказочных аудиториях. Было очень сыро и холодно, он заметил, что Надя косится в его сторону, словно ждет — может, он ее согреет? Но он и сам был только в рубашке, а обнимать жену ему вовсе не хотелось. Это никак не входило в его планы.
— Посмотри, какие сталагмиты! — воскликнула Надя. Она была в одной тонюсенькой кофточке и дрожала от подземно-пещерного холода, прижимая руки к груди. А он шел рядом и не собирался ее обнимать. «Пусть померзнет, — думал он сердито.
Но когда она вдруг надсадно закашлялась и долго не могла остановиться, он замер от внезапной жалости и, не успев ничего подумать, обнял ее за плечи, прижал к себе.
«Что я делаю?» — спохватился он запоздало.
— Спасибо, Сереженька, — простуженным голосом прошептала Надя и нежно прижалась к мужу.
— Смотри, не свались, — строго заметил он. — Смотри под ноги.
В следующий раз они поехали на гору Ахун. Экскурсия была недолгой. Он сидел в автобусе у окна и размышлял: «Когда же, в конце концов, она покажет себя во всей красе? Что случилось, черт побери! Почему она стала такой тихоней?»
Но сам выжидал, не хотел подгонять события. Надя должна была начать первой, именно ей предназначалась роль зачинщицы в предстоящем скандале. А она не начинала.
Надя оставалась веселой и простодушной, как девочка, и послушной, как примерная ученица. Она не возражала, не спорила, не перечила. Вела себя так, что он не мог ни к чему придраться.
На горе Ахун, как известно, возвышается башня, построенная специально для туристов. Надя побежала вперед, раньше всех взлетела по каменным ступенькам, поднялась на самую верхнюю площадку, где с трудом могли стать рядом два человека. И там остановилась.
А он подымался не спеша, стараясь избежать одышки и учащенного сердцебиения. Не избежал. Чем выше — тем дышать труднее. Он останавливался через каждые пять шагов. «А ведь я совсем старик, — подумал он вдруг. — Я совсем-совсем старый. Мне всего сорок лет, а я чувствую себя старым и дряхлым. Где моя молодость? Была ли она, моя юность?
Он поднял глаза и увидел над собой Надю: она стояла на самой верхней площадке башни, крепко обхватив пальцами железные трубчатые перила и плотно зажмурив глаза.
— Ты что? — крикнул он. — Опять плохо?
— Мне страшно, — сказала она.
— Спускайся вниз, — приказал он. — Ну, быстро!
Она задрожала всем телом, но глаз не открыла и не тронулась с места.
— Я не могу, — прошептала она. — Я боюсь открыть глаза. Не могу уйти отсюда. Страшно.
— Глупости! — сердито фыркнул он и быстро поднялся к ней, взял Надю за руки и потянул к себе, пытаясь оторвать от перил ее пальцы, побелевшие от напряжения.
— Нет, нет, — и она задрожала сильнее, — я боюсь.
— Открой глаза! — приказал он. — Открой, не бойся! Я рядом с тобой! Ну открой глаза, тебе говорят!
Она медленно приоткрыла веки, посмотрела сперва на него, а потом вокруг, на безграничное голубое небо, далекое бирюзовое море, синие горы с заснеженными вершинами… И снова посмотрела на него. Лицо ее все еще было искажено страхом.
— Когда я сюда поднялась, у меня голова закружилась, — сказала она, — и мне показалась, что я обязательно упаду. Или башня рухнет, и я вместе с ней…
— Не бойся, глупая, — сказал он. — Ведь я с тобой.
— Сереженька, милый… — Она вдруг заплакала и обхватила его, прижалась к нему, торопливо забормотала, захлебываясь от плача:
— Я боюсь, боюсь, боюсь… я все время боюсь, Сережа!
— Чего ж ты боишься, дурочка? — спросил, не обнимая ее, но и не отталкивая.
— Я боюсь, что ты меня бросишь… — прошептала она еле слышно и замерла, застыла в ожидании ответа. — Но ты ведь… не бросишь меня?
Он ничего не ответил.
— Пошли отсюда, — сказал после паузы. — Опоздаем на автобус.
— Да? — прошептала она.
— Придется тогда пешком топать, — и он осторожно подтолкнул ее к лестнице. — Пошли, пошли.
— Хорошо, — кивнула она, но продолжала все так же держаться за него, все так же крепко.»
В эту ночь ему приснилось, что Надя заплыла далеко-далеко в море и стала тонуть, а он не может ее спасти, и плывет к ней, задыхается, рвется, но морская вода, как болотная вязкая жижа, тянет его, удерживает, не пускает — и вот он уже видит, как Надя последний раз всплеснула руками и скрылась под водой… а он все плывет, все плывет, все пытается доплыть до нее, уже утонувшей.
А потом он увидел ее падающей с башни — взмахнувшей руками и рухнувшей вниз, на острые камни, в пропасть…
Надя его разбудила:
— Сереженька, что с тобой? Ты не заболел? — спросила испуганно. — Ты так метался, кричал… что случилось?
— Ничего, — сказал он сипло, потом вздохнул прерывисто. — Ничего, это все пустяки.
— Что — пустяки? — спросила она.
— Пустяки, — сказал он и обнял, притянул ее к себе. — Мне снилось, что ты упала с башни…
— Ой, какой ужас! — притворно испугалась и искренне обрадовалась она.
…Потом они долго лежали обнявшись и что-то нашептывали друг другу, клялись, обещали, давали обеты.
— Мы никогда не будем ссориться, — шептал он, — никогда, никогда.
— Это не мы виноваты, не мы! — бормотала Надя. — Жизнь нас поссорила.
— Да, да, конечно, — соглашался он, зарываясь лицом в ее волосы, — вся эта конторская тягомотина, суета, переполненные автобусы, перевыполненные планы…
— Надо жить иначе! — воскликнула Надя. — Надо жить совсем по-другому.
— А как? — прошептал он. — Научи, как?
— Я не знаю, не знаю, — быстро сказала она, — но надо все изменить… Иначе мы снова станем врагами.
— Да, — согласился он. — Ведь совсем недавно я тебя ненавидел.
— Я знаю.
— Но даже тогда, когда я тебя ненавидел, даже тогда я не смог бы жить без тебя.
— Но ты понял бы это слишком поздно, — вздохнула она.
— Ты моя умница, ты мое солнышко. Ты моя жизнь.
— Теперь все будет иначе…
Они верили: все изменится, лишь они останутся самими собой. Они пока еще любили друг друга. Сергей понял, что не сможет без своей жены, какие-то сильные чувства, это больше чем любовь связывали их.
